Бытие языка. Начиная со стоицизма система знаков в рамках западного мира была

Начиная со стоицизма система знаков в рамках западного мира была

троичной, так как в ней различались означающее, означаемое и "случай"

("Сопjoncture"; < далее ОДНО СЛОВО написанное шрифтом>, которого нет

в компьютере). Однако начиная с XVII века диспозиция знаков становится

бинарной, поскольку она определяется, в том числе и учеными Пор--Рояля,

связью означающего и означаемого. В эпоху Возрождения организация знаков

иная и более сложная; она является троичной, поскольку она прибегает к

формальной сфере меток, к содержанию, на которое они указывают, и к

подобиям, связывающим метки с обозначенными вещами; но так как сходство

есть столь же форма знаков, сколь и их содержание, три различных элемента

этого распределения превращаются в одну фигуру.

Эта же диспозиция вместе с игрой элементов, которую она

допускает, обнаруживается, но в обращенной форме, в практике языка.

Действительно, язык существует сначала в своем свободном, исходном бытии,

в своей простой, материальной форме, как письмо, как клеймо на вещах, как

примета мира и как составная часть его самых неизгладимых фигур. В

каком-то смысле этот слой языка является единственным и абсолютным. Но он

немедленно порождает две другие формы речи, которые его обрамляют: выше

этого слоя располагается комментарий, оперирующий прежними знаками, но в

новом употреблении, а ниже -- текст, примат которого, скрытый под видимыми

для всех знаками, предполагается комментарием. Отсюда наличие трех уровней

языка начиная с неповторимого бытия письма. К концу Возрождения исчезает

эта сложная игра уровней. И происходит это двояким образом: потому что

фигуры, непрерывно колеблющиеся между одним и тремя терминами, происходят

к бинарной форме, делающей их устойчивыми; и потому что язык, вместо того

чтобы существовать в качестве материального письма вещей, обретает свое

пространство лишь в общем строе репрезентативных знаков.

Эта новая диспозиция влечет за собой появление новой, дотоле

неизвестной проблемы: действительно, прежде вопрос стоял так: как узнать,

что знак и вправду указывает на то, что он означает? Начиная с XVII века

вопрос формулируется так: как знак может быть связан с тем, что он

означает? На этот вопрос классическая эпоха отвечает анализом

представления, а современная мысль -- анализом смысла и значения. Но тем

самым язык оказывается не чем иным, как особым случаем представления (для

людей классической эпохи) или значения (для нас). Глубокая

сопричастность языка и мира оказывается разрушенной. Примат письма

ставится под сомнение. Таким образом, исчезает этот однородный

слой, в котором увиденное и прочитанное, видимое и высказываемое

бесконечно перекрещивались между собой. Вещи и слова отныне

разделены. Глазу предназначено видеть, и только видеть, уху --

только слышать. Задачей речи становится высказывание того, что

есть, но она уже не является ничем сверх того, что она говорит.

Так происходит грандиозная перестройка культуры, в истории

которой классическая эпоха была первым и, пожалуй, наиболее

значительным этапом, поскольку именно этот этап порождает новую

диспозицию слов и вещей, во власти которой мы до сих пор

находимся, и поскольку именно он отделяет нас от культуры, в

которой не существовало значение знаков, ибо оно было растворено в

господствующем значении Подобного, но в которой загадочное,

однообразное, навязчивое, изначальное бытие знаков мерцало в своем

бесконечном раздроблении.

Ни в нашем знании, ни в нашем мышлении не осталось даже

воспоминания об этом бытии, не осталось ничего, кроме быть может,

литературы, да и в ней это воспоминание просматривается скорее как

намек, как нечто косвенное, а не непосредственное. Можно сказать,

что в каком-то смысле "литература", в той форме, в какой она

сложилась и обозначилась на пороге современной эпохи, выявляет

воскрешение живой сути языка там, где этого не ожидали. В XVII и

XVIII столетиях существование языка как такового, его давнишняя

прочность вещи, вписанной в мир, растворяются в функционировании

представления; любой язык имел ценность как дискурсия. Искусство

языка сводилось к способу "подать знак", то есть обозначить

какую-либо вещь и разместить вокруг нее знаки, -- иначе говоря, это

искусство - назвать, а затем посредством одновременно украшающего

и доказывающего удвоения поймать это название, замкнуть его и

скрыть, обозначить его в свою очередь другими именами, которые

были его отсроченным присутствием, знаком вторичного порядка,

риторической фигурой, украшением. Однако в течение всего XIX века

и до наших дней -- от Гельдерлина до Малларме и Антонена Арто --

литература существовала и все еще существует в своей автономии;

она резко отделилась от любого иного языка, образовав своего рода

"противодискурсию" и вернувшись, таким образом, от связанной с

представлением или обозначением функции языка к тому его грубому

бытию, которое после XVI века было забыто.

Те, кто полагает, будто постижение самой сути литературы

осуществимо путем ее исследования на уровне не того, что она

говорит, а сигнификативной формы, остаются в пределах

классического статуса языка. В современную эпоху литература -- это

то, что компенсирует (а не подтверждает) сигнификативное

функционирование языка. Благодаря литературе блеск бытия языка

вновь распространяется до самых пределов западной культуры и

проникает внутрь нее -- так как начиная с XVI века язык стал для

культуры наиболее чуждым явлением; однако с того же самого XVI

века он лежит в центре того, что покрывается ею. Поэтому

литература все больше выступает как предмет, подлежащий

осмыслению, вместе с тем, и по той же самой причине, как нечто, ни

в коем случае не поддающееся осмыслению на основе теории значения.

Будет ли она анализироваться в плане означаемого (того, что она

хочет высказать, ее "идеей", того, что она обещает или к чему

призывает) или в плане означающего (с помощью схем, заимствованных

у лингвистики или психоанализа), не имеет большого значения; все

это только преходящие веяния. Как в первом, так и во втором случае

литературу пытаются обнаружить за пределами того пространства, в

котором в рамках нашей культуры она вот уже полтора века постоянно

возникает и запечатлевается. Такие способы расшифровки восходят к

классической ситуации языка, той, которая господствовала в XVII

веке, когда строй знаков стал бинарным, а значение отразилось в

форме представления; тогда литература и в самом деле состояла из

означающего и означаемого и заслуживала анализа как таковая.

Начиная с XIX века литература вновь актуализирует язык в его

бытии; однако он не тот, что существовал еще в конце эпохи

Возрождения, так как теперь уже нет того первичного, вполне

изначального слова, посредством которого бесконечное движение речи

обретало свое обоснование и предел. Отныне язык будет расти без

начала, без конца и без обещания. Текст литературы формируется

каждодневным движением по этому суетному основоположному

пространству.

Глава III

Дата добавления: 2015-08-20