Приметы

И тем не менее система не является замкнутой. Разомкнутость

сохраняется: благодаря ей вся система сходств

благодаря ей вся система сходств рисковала бы избавиться от себя

самой или остаться невидимой, если бы новая фигура подобия не

завершала бы круга, делая его одновременно и совершенным, и явным.

П р и г н а н н о с т ь, с о п е р н и ч е с т в о, а н а л о г и я

и с и м п а т и я говорят нам о том, как мир должен замыкаться на

самом себе, удваиваться, отражаться или сцепляться с самим собой

для того, чтобы вещи могли походить друг на друга. Они указывают

нам пути развития подобия, но не место его существования, не

способ его регистрации и опознания. Однако не исключено, что нам

случалось проходить через все это чудесное нагромождение сходств,

даже не догадываясь о том, что оно издавна подготовлено мировым

порядком для нашего величайшего блага. Чтобы узнать, что волчий

корень лечит болезни наших глаз, а растертый с винным спиртом орех

облегчает головную боль, совершенно необходима предупреждающая нас об этом

примета, без которой этот секрет никогда не был бы раскрыт. Разве узнали

бы когда-нибудь, что между человеком и планетой имеется отношение родства

и вражды, если бы на его теле и среди складок его лица не было бы знака

того, что он соперник Марса или родственник Сатурна? Необходимо, чтобы

скрытые сходства были бы зримы на поверхности вещей, нужна видимая примета

для незримых аналогий. Не является ли любое сходство и самым явным, и

самым скрытым одновременно? Действительно, оно не составлено из

соединенных между собой -- и одинаковых, и различных -- частей: оно является

цельным сходством, которое или замечают или нет. И если бы в нем -- или над

ним, или сбоку -- не было определяющего элемента, превращающего его

сомнительное мерцание в ясную уверенность, то сходство было бы лишено

критерия.

Нет сходства без приметы. Мир подобного -- это непременно мир

примет. "Воля Бога не в том, -- говорит Парацельс, -- чтобы сотворенное им

для блага человека и данное ему пребывало сокрытым... И если даже он скрыл

определенные вещи, то он все равно ничего не оставил без внешних видимых

знаков с особыми отметинами -- точно так же, как человек, закопавший клад,

отмечает это место, чтобы его можно было найти" *1). Знание подобий

основывается на определении этих примет и на их расшифровке. Чтобы

распознать природу растений, ни к чему останавливаться на их коре, нужно

идти прямо к их признакам -- "к тени и образу Бога, который они носят в

себе, или к тому внутреннему достоинству, которое дано их небом как

естественное достояние,...к тому достоинству, говорю я, которое узнается

скорее всего по примете" *2). Система примет переворачивает отношение

< *1) Paracelse. Die 9 Bu^cher der Natura Rerum (Euvres, e^d&

Suhdorff^ IX, p. 393).

*2) Crollius. Traite^ des signatures^ p. 4.>

видимого к невидимому. Сходство было невидимой формой того, что в недрах

мира делало вещи видимыми. Но для того, чтобы в свою очередь эта форма

выявилась, необходима видимая фигура, извлекающая ее из ее глубокой

незримости. Именно поэтому лицо мира покрыто геральдическими гербами,

характерными чертами, знаками и тайными словами -- "иероглифами", как

говорил Тернер *1). Таким образом, пространство непосредственных

сходств становится как бы огромной открытой книгой, испещренной

рисунками, причем вся страница покрыта странными, перекрещивающимися, а

иногда и повторяющимися фигурами, взывающими к истолкованию: "Не правда

ли, что все травы, деревья и прочее, происходящее из недр земли, являются

книгами и магическими знаками?" *2). Огромное, спокойное зеркало, в

глубине которого вещи отражаются, отсылая друг к другу свои образы, на

самом деле шелестит словами. Немые отражения удвоены словами,

указывающими на них. И благодаря последней форме подобия, охватывающей все

другие формы и замыкающей их в неповторимый круг, мир может сравниться с

говорящим человеком; "как тайные движения его понимания проявляются в

голосе, так и травы как будто говорят любознательному врачу своими

приметами, открывая ему... их внутренние качества, спрятанные под покровом

молчания природы" *3).

Между волчьим корнем и глазами существует симпатия. Если бы на

растении не было приметы, отметины и как бы слова, сообщающего, что это

растение благотворно для больных глаз, то это непредвидимое сродство

осталось бы скрытым. Такой знак легко прочитывается в его семенах: это

маленькие темные шарики, помещенные в белые оболочки, представляющие

примерно то же самое, что и веки для глаз *4). То же самое и относительно

сродства между орехом и головой: толстая зеленая корка, охватывающая кость

-- раковину -- плода, лечит "раны надкостницы черепа", однако внутренние

боли головы предотвращаются самим ядром ореха, "в совершенстве

демонстрирующим мозг" *5. Знак сродства и то, что делает его зримым, --

< *1) Тернер (1775--1851) -- английский художник и мыслитель. --

Прим. ред.

*2) Crollius. Traite^ des signatures, p. 6.

*3) Id., ibid.

*4) Id., ibid., p.33.

*5) Id., ibid., p.33-34.>

это всего --навсего аналогия; шифр симпатии заключен в пропорции.

Но по какой примете распознается сама эта пропорция? Каким образом

можно узнать, что линии руки или морщины лба вырисовывают на теле людей

то, что их склонности, неудачи или трудности образуют в великой ткани

жизни. Это было бы невозможно, если бы симпатия не соединяла тело и небо,

передавая движение планет людским судьбам, если бы краткость линии не была

простым отражением быстротечности жизни, пересечение двух складок --

встречи с препятствием, а движение морщины вверх -- встречи с препятствием,

а движение морщины вверх -- вознесения человека к вершинам успеха? Ширина

является признаком богатства и важности; непрерывность знаменует удачу, а

разрыв -- неудачу *1). Великая аналогия тела и судьбы обозначена всей

системой зеркал и притяжений. Именно симпатии и соперничества уведомляют

об аналогиях.

Что касается соперничества, то его можно распознать по аналогии:

глаза -- это звезды поскольку, поскольку они испускают свет на лица, как

светила в темноте, и поскольку слепые -- это в мире словно ясновидящие в

самую непроглядную ночь. Его можно распознать и по пригнанности: начиная с

греков известно, что сильным и мужественным животным присущи широкие и

хорошо развитые окончания членов, как если бы их сила сообщалась самым

удаленным частям их тела. Точно так же лицо и рука человека сходствуют с

душой, с которой они соединены. Распознавание самых очевидных подобий

осуществляется, следовательно, на основе открытия того, что между вещам

существует пригнанность. И если теперь представить, что соответствие не

всегда определяется действительной близостью места, в то время как многие

существа соответствуют друг другу, будучи пространственно разобщены (как

это имеет место между болезнью и лекарством от нее, между человеком и его

светилами, между растением и почвой, которая для него необходима), то

снова потребуется знак соответствия. Но что же еще указывает на то, что

две вещи сплетены друг с другом, как не их взаимное притяжение -- как между

цветком подсолнуха и солнцем или водой и ростком огурца *2, -- как не их

сродство и ка бы симпатия между ними?

< *1) J. Cardan. Me^toposcjpie (e^d. 1658), p. III--VIII.

*2) Bacon. Histoire naturelle, 1631, p. 221.>

Таким образом, круг замыкается. Однако понятно, благодаря какой

системе удвоений. Сходства требуют приметы, так как никакое из них не

могло бы быть замеченным, если бы оно не имело доступного для расшифровки

знака. Но каковы же эти знаки? Каким образом среди всех ликов мира,

скольких перекрещивающихся фигур распознается особенность, на которой

следует остановиться, поскольку она указывает на некое тайное и

существенное сходство? Какая форма образует знак в его специфическом

значении знака? Это--сходство. Знак значим в той мере, в какой имеется

сходство между ним и тем, на что он указывает (то есть на какое-то

подобие). Но тем не менее знак не гомологичен с обозначаемым им, так как

его специфическое бытие в качестве приметы как бы сходит на нет в том

лице, знаком которого он является. Знак есть и н о е сходство, лежащее

рядом подобие другого типа, служащее для распознавания первого, но

выделяемое в свою очередь с помощью третьего сходства. Каждое сходство

получает примету, но эта примета есть не что иное, как общая форма того же

сходства. Таким образом, совокупность отметин накладывает на круг подобий

некий второй круг, который полностью, точка за точкой повторял бы первый,

если бы не было этого незначительного разрыва, из-за которого знак

симпатии заключается в аналогии, знак аналогии -- в соперничестве, знак

соперничества -- в пригнанности, которая в сою очередь требует для своего

опознания отметины симпатии... Примета и то, что она обозначает, по

природе своей в точности одинаковы, различны для них лишь законы

распределения, но само расчленение -- одно и то же.

Обозначающая и обозначаемая формы являются сходными между собой,

но не совпадающими. Именно в этом, несомненно, выражается тот факт, что в

знании XYI века сходство оказывается самым универсальным, самым очевидным,

но вместе с тем и самым скрытым, подлежащим выявлению элементом,

определяющим форму познания (достигаемого лишь на путях подобия) и

гарантирующим богатство его содержания (ибо стоит приподнять знаки и

посмотреть, на что они указывают, как обнаруживается и начинает сиять

собственным светом само Схожество).

Будем называть герменевтикой совокупность знаний и приемов,

позволяющих заставить знаки заговорить и раскрыть свой смысл; будем

называть семиологией совокупность знаний и приемов, позволяющих

распознать, где народятся знаки, определить то, что их полагает в качестве

знаков, прознать их связи и законы их сцепления. XYI же век совмещал

семиологию и герменевтику в фигуре подобия. Искать смысл -- значит выявлять

то, что сходствует. Искать закон знаков -- значит открывать вещи,

являющиеся сходными. А язык, на котором они говоря, не рассказывает ни о

чем другом, кроме как о связывающем их синтаксисе. Природа вещей, их

сосуществование, сцепление, связывающее их взаимное общение, не отличаются

от их сходства. Сходство же выявляется лишь в сети знаков, которая

охватывает мир от края до края. "Природа" берется в том тонком слое,

который содержит семиологию изложенной на гермевтику; она таинственна и

сокрыта, она доступна познанию, которое ей случается сбивать с толку,

лишь в той мере6 в какой это наложение не обходится без легкого разрыва

между сходствами. Эпистемологическая сетка немедленно утрачивает ясность;

с первого же захода прозрачность мутнеет, возникает темное пространство,

которое придется постепенно освещать. Это и есть "природа", то, что надо

стараться познать. Все было бы очевидным и ясным, если бы герменевтика

сходства и семиология примет совпадали между собой без малейшего

колебания. Но поскольку между подобиями, образующими начертания, и

подобиями, образующими речь, имеется "зазор", то знание и его бесконечное

усилие получают здесь свое специфическое пространство: они будут бороздить

это расстояние, переходя в бесконечном зигзаге от подобного к тому, чему

оно подобно.

Дата добавления: 2015-08-20