Третий период 5 страница

– Нет, сэр. Насколько я помню, ни Катерик, ни кто-либо другой никогда не говорили об этом.

Я записал фамилию и адрес майора Донторна на случай, если он еще жив и в будущем мне понадобится обратиться к нему. Пока что у меня составилось определенное впечатление, что сэр Персиваль отнюдь не был отцом Анны и что его тайное свидание с миссис Катерик в церковной ризнице никоим образом не было связано с бесчестьем, которое миссис Катерик навлекла на доброе имя своего мужа. Я не мог придумать, какими фактами подкрепить мою уверенность, и только попросил миссис Клеменс рассказать про детство Анны, настороженно выжидая, не получу ли я таким путем нужные мне подтверждения.

– Вы мне еще не рассказали, миссис Клеменс, как это бедное дитя, рожденное среди несчастья и позора, очутилось на вашем попечении, – сказал я.

– Некому было нянчиться с бедной, беспомощной малюткой, сэр, – просто ответила миссис Клеменс. – Злая мать ненавидела бедную девочку со дня ее рождения, как будто ребенок был чем-то виноват! У меня сердце на части разрывалось при виде ее, и я решила любить и воспитывать ее, как свою дочь.

– С тех пор Анна была всецело на ваших руках?

– Не совсем так, сэр. Иногда на миссис Катерик находили разные причуды и фантазии, и она забирала у меня ребенка, будто назло мне за то, что я ее воспитываю. Но эти причуды никогда долго не продолжались. Бедная маленькая Анна всегда возвращалась ко мне и всегда была рада вернуться, хотя и у меня в доме она жила одиноко и ей не с кем было играть, как играли между собой другие дети. Вот когда мать увезла ее в Лиммеридж, мы с Анной разлучились надолго. Вскоре после этого умер мой бедный муж, и я даже рада была, что Анны во время этого несчастья не было у нас в доме. Ей было тогда около десяти или одиннадцати. Учение давалось ей с большим трудом. Бедная крошка, она была невеселая, не такая, как другие дети в ее возрасте, но очень хорошенькая и милая девочка! Я подождала в Уэлмингаме их возвращения и предложила взять ее с собой в Лондон; по правде сказать, сэр, мне было тяжело оставаться в Старом Уэлмингаме после смерти мужа – все изменилось вокруг меня, все мне было не по сердцу.

– И миссис Катерик согласилась на ваше предложение?

– Нет, сэр. Она вернулась из Камберленда еще бессердечнее и озлобленнее, чем была. Люди говорили, что ей пришлось отпрашиваться у сэра Персиваля – просить разрешения уехать. Она будто бы потому поехала к своей умирающей сестре, что надеялась получить наследство, а на самом деле денег хватило только на похороны. Все это, конечно, озлобило миссис Катерик, – во всяком случае, она и слушать не хотела, чтобы я увезла с собой девочку. Казалось, ее очень тешило, что предстоящая разлука так огорчает нас с Анной. Я могла только оставить девочке свой адрес и сказать ей по секрету, что, если она когда-нибудь будет в беде, пусть приезжает прямо ко мне в Лондон. Но прошло много лет, прежде чем она ко мне приехала. Я не видела ее до той самой ночи, когда она убежала из сумасшедшего дома, бедняжка.

– Вы знаете, миссис Клеменс, почему сэр Персиваль Глайд поместил ее туда?

– Об этом я знаю только из рассказов самой Анны, а она, бедная, никогда толком ничего не могла рассказать. Она говорила, что мать ее хранит какую-то тайну сэра Персиваля. Долгое время спустя после того, как я уехала из Хэмпшира, миссис Катерик выдала эту тайну Анне, а когда сэр Персиваль узнал об этом, он и запер Анну в сумасшедший дом. Но когда я ее спрашивала, она не могла сказать, что это за тайна. Она говорила только, что если мать ее захочет, то может погубить сэра Персиваля на всю жизнь. Миссис Катерик, может быть, проговорилась ей, что знает о чем-то, и только. Я уверена, что если б Анна действительно знала какую-то тайну, как ей мерещилось, я услышала бы от нее всю правду. Ей только казалось, что она знает ее, и она верила в это, а на самом деле не знала ничегошеньки, бедняжка.

Мысль эта много раз приходила мне в голову. Я уже говорил Мэриан о своих сомнениях по поводу того, что Лора действительно была на пороге какого-то важного открытия, когда граф Фоско помешал ее разговору с Анной Катерик в беседке. На основании смутного подозрения, вызванного намеками, неосторожно высказанными ее матерью в присутствии Анны, та решила, что знает всю тайну сэра Персиваля. Это было характерно для ее смятенного рассудка. Нечистая совесть сэра Персиваля неизбежно должна была подсказать ему ошибочное мнение, что Анна узнала всю правду от матери, а позднее в его мозгу родилась необоснованная уверенность, что Анна Катерик рассказала обо всем его жене.

Время шло, утро пролетело незаметно. По всей вероятности, миссис Клеменс не могла мне больше рассказать ничего полезного для решения моей задачи. Теперь я уже разузнал нужные мне подробности жизни миссис Катерик и пришел к некоторым выводам, неожиданным и новым для меня, которые могли чрезвычайно помочь мне в дальнейшем.

Я встал, чтобы попрощаться и поблагодарить миссис Клеменс за дружеское отношение и за то, что она так охотно поделилась со мной своими воспоминаниями.

– Боюсь, я показался вам очень любопытным, – сказал я. – Я задал вам столько вопросов, что другому надоело бы на них отвечать.

– Я охотно рассказала вам все, что знала сама, сэр, – отвечала миссис Клеменс. Она помолчала, тоскливо глядя на меня. – Но мне хотелось бы, – сказала бедная женщина, – чтобы вы рассказали мне побольше про Анну, сэр. Мне показалось по вашему лицу, когда вы вошли, что вам есть что рассказать. Вы не можете себе представить, как тяжело не знать даже о том, жива она или умерла. Если б я знала, что с ней, мне было бы легче. Вы сказали, что не надеетесь увидеть ее в живых. Может, вы знаете, сэр, может, вы вправду знаете, что Господу Богу было угодно взять ее к себе?

Я не мог устоять перед этой мольбой, было бы жестоко, если б я скрыл от нее правду.

– Боюсь, что это так, – мягко ответил я. – Я уверен, что несчастья ее на этой земле уже окончились.

Бедная женщина упала на стул и спрятала от меня лицо.

– О, сэр, – сказала она, – откуда вы знаете? Кто вам сказал?

– Никто мне не сказал, миссис Клеменс, но у меня есть основания быть уверенным в этом, основания, о которых я обещаю рассказать вам, когда смогу. Я уверен, что в последние минуты она не была брошена на произвол судьбы, я уверен, что сердечная болезнь, которая долго ее мучила, была истинной причиной ее смерти. Скоро я расскажу вам об этом во всех подробностях. Она похоронена на тихом сельском кладбище, в красивом мирном уголке, который вы выбрали бы для нее сами.

– Умерла! – сказала миссис Клеменс. – Она, такая молодая, умерла, а я жива и слышу это! Я шила ей первые платьица, я учила ее ходить! В первый раз, когда она произнесла «мама», она сказала это мне, а теперь я живу, а ее нет!.. Вы говорили, – сказала бедная женщина, отнимая платок от лица и поднимая на меня заплаканные глаза, – вы, кажется, говорили, что похороны были хорошие? Такие похороны, какие я устроила бы ей сама, как для родной своей дочери?

Я уверил ее, что похороны были именно такие. Казалось, мои слова обрадовали ее и несколько смягчили ее безыскусственное горе, чего, пожалуй, не могли бы сделать самые красноречивые соболезнования.

– У меня сердце разорвалось бы, – сказала она простодушно, – если б Анну похоронили не так... Но откуда вы знаете, сэр? Кто рассказал вам?

Я снова попросил ее подождать, пока не смогу говорить с ней с полной откровенностью.

– Вы меня еще увидите, – сказал я. – Я хочу попросить вас об одном одолжении – после, через день-два, когда вы немного успокоитесь.

– Не откладывайте из-за меня, сэр, если я могу быть полезна, – промолвила миссис Клеменс, – не смотрите, что я плачу. Если хотите сказать мне что-нибудь, сэр, говорите сейчас.

– Я хотел только попросить вас о последнем одолжении, – сказал я, – не дадите ли вы мне адрес миссис Катерик в Уэлмингаме?

Моя просьба так удивила миссис Клеменс, что на минуту она, казалось, забыла даже о своем горе. Слезы перестали струиться по ее щекам, и она озадаченно взглянула на меня.

– Ради Господа Бога, сэр! – воскликнула она. – Что вам надо от миссис Катерик?

– Я хочу, миссис Клеменс, – отвечал я, – узнать причину ее тайных свиданий с сэром Персивалем Глайдом. В поведении этой женщины и в прошлых отношениях с ней этого человека кроется нечто совсем иное, нежели то, что подозревали вы и ваши соседи. У этих двух есть тайна, не известная никому, и я еду к миссис Катерик с решением узнать всю правду.

– Не торопитесь, сэр! Хорошенько подумайте над этим, сэр! – сказала миссис Клеменс, вставая со стула и предостерегающим жестом положив мне руку на плечо. – Она ужасная женщина! Вы не знаете ее, сэр, а я-то хорошо знаю. Подумайте еще, сэр!

– Я знаю, вы искренне желаете мне добра, миссис Клеменс. Но я решил повидать эту женщину – будь что будет.

Миссис Клеменс взволнованно, пристально посмотрела мне в лицо.

– Вижу, что ваше решение принято, – сказала она. – Я дам вам адрес.

Я записал адрес в свою записную книжку и взял ее руку, чтобы попрощаться.

– Скоро я навещу вас, – сказал я, – и расскажу вам все, что обещал.

Миссис Клеменс глубоко вздохнула и сокрушенно покачала головой.

– К совету старой женщины стоит прислушаться, сэр, – сказала она. – Подумайте хорошенько, прежде чем ехать в Уэлмингам.

VIII

Когда я вернулся домой после разговора с миссис Клеменс, я сразу увидел, что в Лоре произошла какая-то перемена.

Неизменные кротость и терпение, которые во время ее несчастья подвергались суровому испытанию, казалось, вдруг изменили ей. Безучастная ко всем попыткам Мэриан успокоить и развеселить ее, она сидела, отодвинув от себя рисунки, печально опустив глаза, уронив руки на колени, без устали перебирая пальцами. При виде меня Мэриан встала с выражением молчаливого отчаяния, подождала с минуту, не поднимет ли Лора глаза мне навстречу, шепнула мне:

– Может быть, вы сумеете расшевелить ее! – и вышла из комнаты.

Я сел на освободившийся стул, ласково разнял бедные изможденные неугомонные пальцы и взял обе ее руки в свои.

– О чем вы думаете, Лора? Скажите мне, дорогая, соберитесь с силами и расскажите мне, в чем дело.

Она с трудом поборола свое настроение и взглянула на меня.

– Я не могу быть счастливой, – сказала она, – я не могу не думать...

Она умолкла, подалась немного вперед и положила голову мне на плечо с выражением немой беспомощности, которая пронзила мое сердце жалостью.

– Скажите мне, – мягко повторил я, – попробуйте, расскажите мне, почему вы несчастливы.

– От меня нет никакой пользы – я в тягость вам обоим, – отвечала она с глубоким усталым вздохом. – Вы работаете, Уолтер, и зарабатываете деньги, а Мэриан вам помогает. Так почему же я ничего не делаю? Кончится тем, что Мэриан понравится вам больше, чем я, вот увидите, потому что я такая никчемная. О, не надо, не надо обращаться со мной как с ребенком!

Я поднял ее голову, пригладил белокурые спутанные волосы, упавшие на лицо, и поцеловал ее – мой бедный увядший цветок! Моя бедная, скорбная сестра!

– Вы будете помогать нам, Лора, – сказал я. – Вы начнете с сегодняшнего дня, дорогая.

Она посмотрела на меня с таким жадным интересом, затаив дыхание от нетерпения и любопытства, что я задрожал от радости, увидев, как при этих словах новая жизнь и новые надежды воскресли в ее сердце.

Я встал, привел в порядок ее рисовальные принадлежности и придвинул их к ней.

– Вы знаете, что я зарабатываю деньги рисованием, – сказал я. – Вы много потрудились и стали рисовать уже гораздо лучше – вы тоже начнете этим зарабатывать. Постарайтесь закончить этот рисунок как можно старательнее и лучше. Когда он будет готов, я возьму его с собой и тот же самый человек, который покупает мои рисунки, купит и ваш. Вы будете собирать деньги в свой собственный кошелек, и Мэриан будет брать у вас на расходы так же часто, как берет у меня. Подумайте, как вы будете полезны, как вы поможете нам, и скоро вы станете счастливой, Лора, вам будет легко и радостно!

Она вся просияла, лицо ее озарилось улыбкой. В ту минуту, когда она, улыбаясь, схватила свой отодвинутый ранее карандаш, она выглядела почти как Лора прежних дней.

Я правильно истолковал первые признаки ее выздоровления. Они выражались в том, что Лора наконец стала отдавать себе отчет в занятиях, которыми были наполнены наши с Мэриан дни. Когда я рассказал об этом Мэриан, она, как и я, поняла, что Лоре страстно хочется занять какое-то место в жизни, подняться в собственных и в наших глазах, завоевать наше уважение, и с этого дня мы с нежностью поддерживали ее честолюбие. Оно вселяло в нас надежду на ее полное выздоровление, на счастливое будущее, которое, возможно, было теперь не за горами. Ее рисунки, когда она заканчивала их или думала, что закончила, переходили в мои руки, а я отдавал их Мэриан, которая их прятала. Я, их единственный покупатель, еженедельно откладывал небольшие суммы из моего заработка, чтобы вручать Лоре как денежное вознаграждение за беспомощные, робкие наброски. Иногда нам бывало трудно сохранять полную невозмутимость и не выдать нашу невинную ложь, когда она с довольной улыбкой, сияя гордостью, вынимала свой кошелек, чтобы внести свою часть на домашние расходы, и очень серьезно интересовалась, кто из нас больше заработал за эту неделю. Все эти рисунки хранятся у меня – мои бесценные сокровища, дорогие воспоминания, которые я любовно берегу и буду беречь всю жизнь, – это мои друзья в прошлом несчастье, дорогие друзья, с которыми сердце мое никогда не расстанется, которых нежность моя никогда не позабудет.

Не отвлекаюсь ли я сейчас от моей основной цели? Не теряю ли я драгоценное время? Не мерещится ли мне счастливое будущее, до которого так далеко в моем повествовании? Да. Назад! Вернемся к дням сомнений и тревог, когда я изо всех сил старался не терять присутствия духа в борьбе с леденящим безмолвием вечной неизвестности. Я приостановился отдохнуть на минуту. И если друзья, которые читают эти страницы, тоже отдохнули вместе со мной, время не потеряно.

Я воспользовался первой же возможностью поговорить с Мэриан наедине и рассказать ей о результатах моих утренних расследований. Оказалось, она разделяет тревогу миссис Клеменс по поводу моего намерения поехать в Уэлмингам.

– Уолтер, – сказала она, – вы слишком мало знаете для того, чтобы рассчитывать на откровенность миссис Катерик. Разумно ли идти на эту крайность, не испробовав более простые и надежные средства для достижения вашей цели? Когда вы сказали мне, что только два человека на свете знают точную дату отъезда Лоры из Блэкуотер-Парка, вы забыли и я забыла, что есть еще третий человек, который знает это число, – я говорю о миссис Рюбель. Не проще ли и безопаснее настоять на ее откровенном признании, чем силой принуждать к нему сэра Персиваля?

– Это было бы проще, – возразил я. – Но нам неизвестно, в какой мере миссис Рюбель причастна к этому преступлению и посвящена ли она в его подробности, поэтому мы не можем с уверенностью сказать, помнит ли она эту дату, как, бесспорно, помнят ее сэр Персиваль и граф. Не стоит тратить время на миссис Рюбель – драгоценное время, необходимое нам для того, чтобы найти уязвимое место в биографии сэра Персиваля. Не преувеличиваете ли вы, Мэриан, опасность, подстерегающую меня в Хэмпшире? Или вы думаете, что в конечном результате борьба с сэром Персивалем окажется мне не под силу, и сомневаетесь, что он встретит во мне достойного противника?

– Вы справитесь с ним, – отвечала она решительно, – ибо граф с его непостижимой аморальностью не будет помогать сэру Персивалю в поединке с вами.

– Почему вы так думаете? – спросил я, несколько изумленный.

– Мне хорошо известны упрямство сэра Персиваля и его нетерпимость к советам графа, – отвечала она. – Думаю, что ему захочется встретиться с вами один на один; он настоит на этом так же, как в Блэкуотер-Парке, когда он действовал на свой собственный страх и риск. Время для вмешательства графа настанет, когда сэр Персиваль будет полностью в ваших руках. Граф выступит, если его собственные интересы будут затронуты, и, защищая их, он будет беспощаден, Уолтер.

– Мы сможем обезопасить его заранее, – сказал я. – Некоторые сведения, которые сообщила мне миссис Клеменс, серьезно компрометируют графа. В нашем распоряжении есть и кое-какие другие факты, говорящие против него. В отчете миссис Майклсон имеются строки о том, что граф счел необходимым повидаться с мистером Фэрли. Возможно, и тут мы найдем компрометирующие его обстоятельства. Когда я буду в отъезде, Мэриан, напишите мистеру Фэрли и настоятельно попросите его прислать нам подробный отчет обо всем, что произошло между ним и графом при их свидании, а также о том, что ему известно о болезни и смерти его племянницы. Прибавьте, что необходимый вам отчет рано или поздно ему все равно придется написать, если он проявит неохоту пойти навстречу вашей просьбе добровольно.

– Хорошо, Уолтер. Но вы бесповоротно решили поехать в Уэлмингам?

– Твердо решил. Следующие три дня я посвящу рисованию, чтобы заработать денег на целую неделю вперед, и тогда поеду в Хэмпшир.

Через три дня я был готов отправиться в путь.

Мне пришлось бы, возможно, задержаться в Хэмпшире на некоторое время, поэтому мы с Мэриан условились писать друг другу ежедневно, конечно, из предосторожности – под вымышленными именами. Если я буду регулярно получать от нее известия, значит, все обстоит благополучно. Но если в какое-то утро я не получу от нее письма, я с первым же поездом вернусь в Лондон. Я сумел примирить Лору с моим отъездом, сказав ей, что еду искать нового покупателя для наших с ней рисунков, и оставил ее за работой вполне довольную.

Мэриан проводила меня вниз, до двери.

– Помните о любящих сердцах, которые вы оставляете здесь, – шепнула она, когда мы были в коридоре у выхода. – Помните обо всех упованиях, связанных с вашим благополучным возвращением. Если что-нибудь приключится с вами, если вы с сэром Персивалем встретитесь...

– Почему вы думаете, что мы встретимся? – спросил я.

– Не знаю. Мне в голову приходят всякие бредовые мысли и страхи, в которых я не могу отдать себе отчета. Смейтесь над ними, если хотите, Уолтер, но, ради Бога, держите себя в руках, когда будете стоять лицом к лицу с этим человеком!

– Не бойтесь, Мэриан! Я ручаюсь за свое самообладание.

На этом мы расстались.

Я быстро пошел на вокзал. Надежда пела во мне. Во мне росла уверенность, что на этот раз я предпринимаю путешествие не напрасно. Было ясное холодное утро. Нервы мои были напряжены, и я чувствовал, как моя решимость наполняет всего меня бодростью и силой.

Когда я прошелся по вокзальной платформе и осмотрелся в поисках знакомых мне лиц среди толпы, ожидавшей поезда, я подумал, не лучше ли было бы мне переодеться и загримироваться, прежде чем ехать в Хэмпшир.

Но в этой мысли было нечто отвратительное, напоминающее о доносчиках и шпионах, для которых переодевание является необходимостью, и я тут же отогнал ее от себя. Кроме того, целесообразность этого переодевания тоже была сомнительной. Если б я попробовал сделать это дома – домовладелец, бесспорно, узнал бы меня, и это мгновенно возбудило бы его подозрение. Если б я попробовал выйти переодетым на улицу – меня могли узнать какие-нибудь знакомые, и тем самым я снова возбудил бы подозрение. До сих пор я действовал, не прибегая ни к какому переодеванию, и решил действовать так и впредь. Поезд доставил меня в Уэлмингам к полудню. Какая дикая пустыня Аравии, какие унылые развалины где-нибудь в Палестине могли бы соперничать с отталкивающим видом и гнетущей скукой английского провинциального городка в первой стадии его существования и на переходной ступени его благополучия? Я задавал себе этот вопрос, когда проходил по безупречно чистым, невыносимо уродливым, безлюдным улицам Уэлмингама. И лавочники, глазевшие на меня из своих пустынных лавок, и деревья, уныло никшие в безводном изгнании запущенных садиков и скверов, и мертвые каркасы домов, напрасно ждущие животворного человеческого присутствия, – все, кто попадался мне навстречу, все, мимо чего я проходил, казалось, отвечали мне хором: пустыни Аравии не столь мертвы, как наши цивилизованные пустыни, развалины Палестины не столь унылы, как иные города Англии!

Путем расспросов я добрался до той части города, где жила миссис Катерик, и очутился на небольшой площади, по сторонам которой тянулись маленькие одноэтажные дома. Посреди площади был безрадостный участок земли, покрытый чахлой травой и окруженный проволочной изгородью. Пожилая нянька с двумя детьми стояла в скверике и смотрела на тощую козу, щипавшую травку. Двое мужчин разговаривали на тротуаре по одну сторону площади, а по противоположной стороне бездельник-мальчишка вел на веревочке бездельницу-собачонку. Я услышал, как глухо тренькало фортепьяно где-то вдали, под аккомпанемент непрерывного стука молотка где-то вблизи. Вот единственные признаки жизни, замеченные мною, когда я вышел на площадь.

Я направился прямо к двери дома номер тринадцать, где жила миссис Катерик, и постучал, не раздумывая над тем, как представиться хозяйке, когда я войду. Необходимо было повидать миссис Катерик – это было главное. А затем, судя по обстоятельствам, как можно осторожнее и успешнее попытаться достичь цели моего визита.

Унылая пожилая служанка открыла мне дверь. Я дал ей мою визитную карточку и спросил, могу ли я видеть миссис Катерик. Служанка отнесла куда-то мою визитную карточку и вернулась узнать, по какому делу я пришел.

– Пожалуйста, передайте, что я пришел по делу, касающемуся дочери миссис Катерик, – отвечал я.

Это был самый подходящий предлог для визита, который я мог придумать в ту минуту.

Служанка снова куда-то пошла, снова вернулась и на этот раз попросила меня войти в гостиную, глядя на меня угрюмо и озадаченно. Я вошел в маленькую комнатку, оклеенную кричащими, безвкусными обоями. Стулья, столы, шифоньеры и софа – все блестело клейкой яркостью дешевой обивки. На большом столе посреди комнаты, на вязаной красной с желтым салфеточке, лежала нарядная большая Библия, а у окна, возле маленького столика, с корзиночкой для вязанья на коленях, с дряхлой пучеглазой болонкой у ног сидела пожилая женщина в черном тюлевом чепце, в черном шелковом платье, в темно-серых вязаных митенках. Ее черные с проседью волосы свисали тяжелыми локонами по обе стороны лица, темные глаза смотрели прямо перед собой сурово, недоверчиво, неумолимо. У нее были полные, квадратные щеки, выдающийся твердый подбородок и пухлый, чувственный, бледный рот. Фигура у нее была полная, крепкая. Она держалась с вызывающей невозмутимостью. Это была миссис Катерик.

– Вы пришли говорить со мной о моей дочери, – сказала она, прежде чем я успел что-либо сказать. – Будьте добры, объясните, о чем, собственно, вы хотите говорить.

Голос ее был таким же суровым, недоверчивым и неумолимым, как и выражение ее глаз. Она указала на стул и, когда я садился, с головы до ног внимательно оглядела меня. Я понял, что с этой женщиной надо разговаривать в таком же тоне, как разговаривает она. С самого начала необходимо было поставить себя на равную ногу с ней.

– Вам известно о том, что ваша дочь бесследно пропала?

– Я знаю об этом.

– Вы, вероятно, предполагали, что это несчастье может привести к другому несчастью – к ее смерти?

– Да. Вы пришли сказать мне, что она умерла?

– Да.

– Почему?

Она задала мне этот удивительный вопрос тем же тоном, с тем же выражением лица, с прежним хладнокровием. Ничто не изменилось в ней. Она держалась так же невозмутимо, как если б я сказал ей, что в сквере сдохла коза.

– Почему? – повторил я. – Вы спрашиваете, почему я пришел сюда сказать вам о смерти вашей дочери?

– Да. Какое вам дело до меня? Каким образом вы вообще знаете о моей дочери?

– Следующим образом: я встретил ее на дороге, в ту ночь, когда она убежала из лечебницы, и помог ей скрыться.

– Вы поступили очень дурно.

– Мне очень жаль, что так говорит ее мать.

– Так говорит ее мать. Откуда вы знаете, что она умерла?

– Пока что я не могу ответить на этот вопрос, но знаю, что ее нет в живых.

– А ответить, откуда вы узнали мой адрес, вы можете?

– Конечно. Я узнал ваш адрес от миссис Клеменс.

– Миссис Клеменс – глупая женщина! Это она посоветовала вам приехать сюда?

– Нет.

– В таком случае я снова вас спрашиваю: почему вы сюда приехали?

Поскольку она настойчиво требовала ответа, я ответил ей самым прямым образом.

– Я приехал, – сказал я, – предполагая, что мать Анны Катерик, безусловно, желает знать, жива ее дочь или нет.

– Так-так... – сказала миссис Катерик еще более невозмутимо. – Другой причины у вас не было?

Я заколебался. Нелегко было мгновенно найти подходящий ответ на этот вопрос.

– Если другой причины у вас не было, – продолжала она, спокойно снимая свои темно-серые митенки и складывая их, – я могу только поблагодарить вас за визит и сказать, что больше вас не задерживаю. Ваше сообщение было бы более удовлетворительным, если бы вы объяснили, каким образом вы его получили. Во всяком случае, оно может служить мне оправданием для облачения в траур. Как видите, мне не придется делать для этого большие изменения в моем туалете. Когда я сменю митенки, я буду вся в черном.

Она пошарила в кармане своего платья, вынула пару черных митенок, с каменным, суровым лицом надела их, а затем спокойно сложила руки на коленях.

– Итак, всего хорошего, – сказала она. Ледяное презрение, сквозившее в ее манерах, побудило меня признать, что цель моего визита еще не достигнута.

– Я приехал еще и по другой причине, – сказал я.

– А! Я так и думала, – заметила миссис Катерик.

– Смерть вашей дочери...

– От чего она умерла?

– От болезни сердца.

– Так. Продолжайте.

– Смерть вашей дочери дала возможность причинить серьезный, страшный ущерб человеку, очень мне близкому, и виновниками этого злодеяния, как мне стало известно, были двое людей. Один из них – сэр Персиваль Глайд.

– Вот как!

Я внимательно смотрел на нее, чтобы увидеть, не вздрогнет ли она при внезапном упоминании его имени. Но ни один мускул в ее лице не дрогнул. Она смотрела прямо мне в глаза, по-прежнему сурово, недоверчиво и неумолимо.

– Вам, может быть, интересно, – продолжал я, – каким образом смерть вашей дочери могла стать орудием этого злодеяния?

– Нет! – сказала миссис Катерик. – Мне совсем неинтересно. Это ваше дело. Вы интересуетесь моими делами – я не интересуюсь вашими.

– А вы не спросите, почему я говорю об этом в вашем присутствии? – настаивал я.

– Да. Я спрашиваю.

– Я говорю об этом с вами, ибо твердо решил призвать сэра Персиваля к ответу за содеянное им злодеяние.

– Какое мне дело до этого?

– Вы сейчас узнаете. В прошлом сэра Персиваля есть некоторые происшествия, с которыми мне необходимо познакомиться. Вы их знаете, поэтому я пришел к вам.

– О каких происшествиях вы говорите?

– О происшествиях, имевших место до рождения вашей дочери, в Старом Уэлмингаме, когда ваш муж был причетником тамошней приходской церкви.

Барьер непроницаемой сдержанности, который она воздвигала между нами, рухнул. Я увидел, что глаза ее злобно сверкнули, а руки начали беспокойно разглаживать платье на коленях.

– Что вы знаете об этих происшествиях? – спросила она.

– Все, что могла рассказать мне о них миссис Клеменс, – отвечал я.

На мгновение ее холодное, суровое лицо вспыхнуло, руки замерли, – казалось, взрыв гнева готов был вывести ее из равновесия. Но нет, она поборола свое растущее раздражение, откинулась на спинку стула, скрестила руки на своей широкой груди и с саркастической улыбкой посмотрела мне в глаза с прежней невозмутимостью.

– А! Теперь я начинаю все понимать, – сказала она. Ее укрощенный гнев проявлялся только в нарочитой насмешливости ее тона. – Вы имеете зуб против сэра Персиваля и хотите отомстить ему с моей помощью. Я должна рассказать вам и то, и это, и все прочее о сэре Персивале и о самой себе, не так ли? Да неужели? Вы суете нос в мои личные дела. Вы думаете, что перед вами женщина с погибшей репутацией, живущая здесь с молчаливого и презрительного согласия окружающих, которая согласится сделать все, что бы вы ни попросили, от страха, что вы можете уронить ее в глазах ее сограждан. Я вижу вас насквозь – вас и ваши расчеты. О да! И меня это смешит. Ха-ха!

Она на минуту умолкла, руки ее напряглись, и она засмеялась – глухо, грубо, злобно.

– Вы не знаете, как я жила здесь и что я здесь делала, мистер как-бишь-вас? – продолжала она. – Я расскажу вам, прежде чем позвоню и прикажу выгнать вас вон. Я приехала сюда обиженной и униженной – приехала сюда, потеряв свое доброе имя, с твердой решимостью обрести его вновь. Прошли многие годы – и я обрела его. Я всегда держалась как равная с самыми почтенными лицами в городе. Если они и говорят что-либо про меня, они говорят об этом тайно, за моей спиной, они не могут, не смеют говорить об этом открыто. Моя репутация незыблема в этом городе, и вам не удастся ее пошатнуть. Священник здоровается со мной. Ага! Вы на это не рассчитывали, когда ехали сюда; пойдите в церковь, paсспросите обо мне – вам скажут, что у миссис Катерик есть свое место в церкви наравне с другими и она платит за него аккуратно в положенный день. Пойдите в городскую ратушу. Там лежит петиция – петиция от моих уважаемых сограждан о том, чтобы бродячему цирку было запрещено появляться в нашем городе, дабы не нарушать наши моральные устои. Да! Наши моральные устои. Только сегодня утром я поставила свою подпись под этой петицией. Пойдите в книжную лавку. Там собирали подписку на издание проповедей нашего священника под названием: «В вере спасение мое». Моя фамилия стоит в числе подписавшихся. В церкви во время сбора после проповеди о благотворительности жена доктора кладет на тарелку только шиллинг – я кладу полкроны. Церковный староста Соуард собирает пожертвования – он благодарит меня поклоном. Десять лет назад он сказал Пигруму – аптекарю, что меня следует привязать к телеге и выгнать из города плетью. Ваша мать жива? Разве ее настольная Библия лучше моей? Уважают ли ее лавочники и торговцы, как уважают меня? Она всегда жила по своим средствам? Не была мотовкой? Я никогда не брала в долг. Я никогда не была мотовкой. А! Вот идет священник. Смотрите, мистер как-бишь-вас, смотрите сюда!

Дата добавления: 2015-08-02