Послесловие искреннего друга 1 страница

Благодаря болезни нашей превосходной мисс Голкомб мне представилась возможность испытать неожиданное интеллектуальное удовольствие.

Я говорю о прочтении этого интереснейшего дневника, который я только что дочитал до последней строки.

В нем несколько сотен страниц. Положа руку на сердце, я заявляю, что каждая страница очаровала, освежила, восхитила меня.

Такому чувствительному человеку, как я, невыразимо приятно, когда он может сказать это. Замечательная женщина! Я подразумеваю мисс Голкомб. Громаднейший труд! Я подразумеваю дневник.

Да, это потрясающие страницы. Чуткость, которую я нахожу в них, сдержанность, редкое мужество, великолепнейшая память, правильная оценка характеров, легкая грациозность стиля, очаровательные взрывы женской чувствительности – все это несказанно усилило мое восхищение и преклонение перед этим божественным существом, перед этой великолепной Мэриан. Ее описание моей собственной персоны сделано рукой мастера, оно превосходно в высшей степени. Я от всего сердца свидетельствую, что портрет совершенно верен. Я понимаю, какое неотразимое впечатление должен я был произвести, чтобы меня описали такими роскошными, богатыми, крупными мазками! Я вновь скорблю о жестокой необходимости быть в разногласии с ней и противопоставлять мои интересы ее интересам. При более счастливом стечении обстоятельств – как я был бы достоин мисс Голкомб! Как достойна была бы мисс Голкомб меня!

Чувства, которыми живет мое сердце, свидетельствуют сами за себя. Они провозглашают, что строки, только что мною написанные, глубоко правдивы.

Эти чувства возвышают меня над чисто личными соображениями. С полной беспристрастностью я отдаю должное превосходному плану, благодаря которому эта непревзойденная женщина слышала частную беседу между Персивалем и мной, а также чудодейственной точности, с которой она изложила наш разговор от начала до конца. Эти чувства побудили меня предложить невежественному доктору, лечащему ее, мои обширные познания в области фармакологии и мое знакомство с утонченными средствами, которые медицина и магнетическая наука предоставили на пользу человечеству. Пока что этот лекарь отказывается прибегать к моей помощи. Жалкий человек!

В заключение: эти чувства вдохновили эти строки – благодарные, нежные, отеческие строки. Я закрываю дневник. Моя щепетильность в отношении частной собственности вынуждает меня положить его обратно (руками моей жены) в стол мисс Голкомб. События торопят меня. Руководствуясь ими, я иду к намеченной цели. Необозримые перспективы успеха открываются перед моим взором. Я выполняю то, что предназначено мне судьбой, со спокойствием, ужасающим меня самого. Я волен только в своем почтительнейшем восхищении. С благоговейной нежностью я кладу его к ногам мисс Голкомб.

Я шепчу про себя молитвы о ее выздоровлении.

Я соболезную вместе с ней по поводу краха тех планов, которые она составляла в пользу своей сестры. В то же самое время я молю ее верить, что сведения, почерпнутые мной из ее дневника, ни в коем случае не содействовали этому краху. Ее записи просто подтвердили правильность некоторых моих умозаключений. Я благодарен этим страницам только за то, что они пробудили во мне самые возвышенные чувства.

Для личности, одаренной в равной со мной степени изысканной чувствительностью, это простое утверждение объяснит и извинит все. Мисс Голкомб – личность, одаренная той же изысканностью чувств.

Убежденный в этом

Фоско.

Рассказ продолжает Фредерик Фэрли, эсквайр, владелец имения Лиммеридж ^[6]

Несчастье моей жизни заключается в том, что никто не хочет оставить меня в покое.

Зачем – спрашиваю я всех и каждого, – зачем докучать мне? Никто не отвечает на этот вопрос, никто не оставляет меня в покое. Родственники, друзья, посторонние постоянно надоедают мне. За что? Что я им сделал? Я задаю этот вопрос самому себе, задаю этот вопрос моему камердинеру Луи пятьсот раз на день: что я им сделал? Ни я, ни он не можем ответить. Просто удивительно.

В последнее время мне надоедают, непрерывно приставая, чтобы я написал этот отчет. Разве человек в моей стадии нервного расстройства способен писать какие-то отчеты? Когда я привожу это весьма основательное возражение, мне говорят, что некоторые серьезные события, касающиеся моей племянницы, произошли при мне и поэтому именно я должен описать их. В случае, если я не смогу принудить себя исполнить просимое, мне угрожают такими последствиями, одна мысль о которых ввергает меня в полную прострацию. Право, нет нужды угрожать мне. Разбитый своими недугами и семейными неурядицами, я не способен сопротивляться. Если вы настаиваете – вы злоупотребляете моим бессилием, ведь я уже уступил! Я постараюсь припомнить, что смогу (протестуя!), и написать, что смогу (также протестуя!), а то, что я не смогу припомнить и написать, моему камердинеру Луи придется припомнить и написать вместо меня. Он осел, а я инвалид, и мы вместе, наверно, наделаем массу ошибок. Как унизительно!

Мне говорят, что я обязан вспомнить даты. Господи Боже! За всю свою жизнь я никогда не делал этого – я категорически отказываюсь припоминать какие бы то ни было даты! Я даже не знал бы, с чего начать! Я спросил Луи. Он совсем не такой осел, каким я до сих пор его считал. Он помнит дату события приблизительно, а я помню имена действующих лиц. Это было какого-то числа в конце июня или в начале июля, а имя действующего лица (по-моему, чрезвычайно вульгарное) было Фанни.

Итак, в конце июня или в начале июля я полулежал, как обычно, в своем кресле, окруженный разными произведениями искусства, которые я коллекционирую, чтобы усовершенствовать вкусы моих соседей-дикарей. Выражаясь яснее, вокруг меня были дагерротипы моих картин, гравюр, офортов, эстампов, древних монет и прочего, которые я намерен в один из ближайших дней пожертвовать (дагерротипы, конечно, я говорю о них, но этот английский язык так неуклюж, что понять его трудно), пожертвовать учреждению в Карлайле (отвратительное место!), имея в виду усовершенствование вкусов его членов (истых варваров и вандалов, с моей точки зрения). Можно было бы предположить, что джентльмена, собирающегося оказать огромное национальное благодеяние своим соотечественникам, не станут так бесчувственно беспокоить разными частыми затруднениями и семейными неурядицами. Ошибка – уверяю вас! По отношению ко мне это далеко не так!

Как бы там ни было, я полулежал, окруженный моими сокровищами искусства, мечтая о безмятежном утре. Именно потому, что я жаждал безмятежности, вошел Луи. Естественно, я осведомился, что означает его приход, – ведь я не звонил в колокольчик! Я редко ругаюсь – это такая неджентльменская привычка, – но, когда Луи ухмыльнулся в ответ, считаю совершенно естественным, что я проклял его за это. Во всяком случае, я это сделал. По моим наблюдениям, подобные суровые меры неизменно приводят в чувство людей низших классов. Это привело Луи в чувство. Он был так любезен, что перестал ухмыляться и доложил о просьбе какой-то молодой особы принять ее. Он прибавил (с отвратительной болтливостью, свойственной прислуге), что ее имя Фанни.

– Какая Фанни?

– Горничная леди Глайд, сэр.

– Что нужно горничной леди Глайд от меня?

– Письмо, сэр.

– Возьмите его.

– Она отказывается отдавать его кому бы то ни было, кроме вас, сэр.

– Кто послал письмо?

– Мисс Голкомб, сэр.

Как только я услышал имя мисс Голкомб, я сдался. Я привык сдаваться мисс Голкомб. Я знаю по опыту, что в таком случае шуму будет меньше. Я сдался и на этот раз. Дорогая Мэриан!

– Пусть горничная леди Глайд войдет. Луи, остановитесь! Ее башмаки скрипят?

Я был вынужден задать этот вопрос. Скрипучие башмаки расстраивают меня на целый день. Я покорился необходимости принять молодую особу, но не желал покоряться тому, что ее башмаки расстроят меня. Есть предел даже моему долготерпению. Луи заверил меня, что на ее башмаки можно положиться. Я махнул рукой. Он впустил ее. Надо ли говорить, что ее смущение выразилось в том, что она молчала как убитая и только громко сопела. Тем, кто изучает женскую природу на низшей ступени развития, безусловно, можно и не говорить об этом.

Я буду справедлив к девушке. Ее башмаки не скрипели. Но почему у молодых особ, находящихся в услужении, всегда потеют руки? Почему у них всегда толстые носы и твердые щеки? И почему их лица так плачевно незаконченны, особенно уголки век? Я недостаточно здоров, чтобы углубляться в отвлеченные вопросы, я обращаюсь к ученым, которые достаточно здоровы: почему у нас нет разновидностей среди молодых особ?

– У вас письмо ко мне от мисс Голкомб? Положите его на стол, только, пожалуйста, ничего не опрокидывайте. Как поживает мисс Голкомб?

– Хорошо, благодарю вас, сэр.

– А леди Глайд?

Ответа не последовало. Лицо молодой особы стало еще более незаконченным, и, кажется, она начала плакать. Я, бесспорно, увидел какую-то влагу на ее щеках. Слезы или пот? Луи (с которым я посоветовался) склонен считать, что это были слезы. Он принадлежит к ее классу, и ему полагается разбираться в этом. Предположим – слезы.

За исключением тех случаев, когда искусство в силу своего совершенства делает их непохожими на настоящие слезы, я отношусь к ним определенно отрицательно. Говоря научным языком, слезы являются выделениями. Я могу понять, что выделения могут быть здоровыми или болезненными, но я не могу понять, что в них интересного с сентиментальной точки зрения. Возможно, благодаря тому, что мои собственные выделения все целиком болезненны, я слегка предубежден против них. Несмотря на это, я вел себя в данном случае с большим тактом и вполне сочувственно. Я закрыл глаза и сказал Луи:

– Попытайтесь выяснить, что она хочет этим сказать.

Луи попытался, и молодая особа попыталась. Им удалось до такой степени запутать друг друга, что, должен искренне признаться, они чрезвычайно позабавили меня. Думаю, что снова пошлю за ними, когда буду в плохом настроении. Я только что упомянул об этом Луи. Как ни странно, это как будто смутило его. Бедный малый!

Надеюсь, от меня не ждут, что я буду объяснять причину слез горничной моей племянницы, пересказанную мне с ее слов на английском языке моего швейцарского камердинера. Для меня это непосильная задача. Может быть, я смогу передать только собственные впечатления и чувства в связи с этим. Угодно вам? Прошу вас ответить утвердительно.

По-моему, она начала говорить мне (через Луи), что ее хозяин отказал ей от места. (Заметьте странную непоследовательность молодой особы. При чем тут я, если ей отказали от места?) Получив расчет, она пошла ночевать в гостиницу. (Я не содержу гостиниц – к чему же говорить об этом мне?) К вечеру мисс Голкомб зашла к ней попрощаться и дала ей два письма – одно для меня, другое для какого-то джентльмена в Лондоне. (Но я-то не джентльмен в Лондоне, будь он проклят!) Она тщательно спрятала оба письма за пазуху. (Но мне-то какое дело до ее пазухи?) Она очень горевала, когда мисс Голкомб ушла, и ничего не пила и не ела, пока не настало время ложиться, и вот тогда – было около девяти часов вечера, – вспомнив, что у нее ни крошки весь день во рту не было, она захотела выпить чашку чаю. (Почему я должен быть в ответе за эти вульгарные переживания, которые начинаются слезами, а кончаются чашкой чаю?) Как раз в ту минуту, как она «поставила котелок на огонь» (я пишу эти слова с авторитетного утверждения Луи, что он понимает их смысл и готов объяснить его мне, но я принципиально не желаю слушать никаких объяснений), итак, едва только она «поставила котелок на огонь», как дверь отворилась и ее «как обухом по голове хватило» (собственные ее слова, на этот раз непонятные даже Луи) при появлении «ее сиятельства миледи графини». С чувством глубокой иронии я передаю, как титулует мою сестру горничная моей племянницы.

Моя бедная сестра – скучнейшая женщина, вышедшая замуж за иностранца. Продолжаю: дверь отворилась, ее сиятельство миледи графиня появилась в комнате, и молодую особу «как обухом по голове хватило». Весьма примечательно!

Право, мне необходимо немного отдохнуть, прежде чем я соберусь с силами и смогу продолжать. После того как, откинувшись в кресле, я полежу несколько минут с закрытыми глазами и Луи смочит мои бедные, измученные виски одеколоном, возможно, я смогу писать дальше.

Ее сиятельство миледи графиня...

Нет! Я в силах продолжать, но не в силах сидеть. У Луи ужаснейший акцент, но он знает английский язык и может писать под диктовку. Чрезвычайно удобно!

Ее сиятельство миледи графиня объяснила свое неожиданное появление в гостинице тем, что пришла передать Фанни какие-то поручения от мисс Голкомб, о которых та позабыла сказать девушке из-за спешки. Молодая особа пожелала узнать, что это за поручения, но графиня не хотела говорить о них (как это типично для моей сестры!), пока Фанни не напьется чаю. Миледи графиня очень любезно и заботливо (как это нетипично для моей сестры!) сказала: «Моя бедная девочка, я уверена, что вам очень хочется чаю. О поручениях мы поговорим потом. Чтобы сделать вам приятное, я сама заварю чай и выпью чашечку с вами». Эти слова взволнованно повторила мне молодая особа, и, по-моему, я правильно продиктовал их Луи. Во всяком случае, графиня настойчиво желала заварить чай сама и зашла в своем унижении так далеко, что налила себе чашку и убедила девушку выпить другую. Девушка выпила чаю и, по ее словам, отпраздновала этот знаменательный случай тем, что через пять минут потеряла сознание в первый раз в своей жизни. Здесь опять я привожу ее собственные слова. Луи считает, что их сопровождало неограниченное выделение слез. Сам я не могу подтвердить правильность этого. С меня было достаточно, что я принудил себя слушать, но глаза мои были закрыты.

На чем, бишь, я остановился? Ах да, она упала в обморок, выпив чашку чаю с графиней, – поступок, который, возможно, заинтересовал бы меня, имей я отношение к медицине, но, не будучи медиком, я просто скучал, когда она рассказывала мне об этом, и только. Через полчаса, когда она пришла в себя, она лежала на кушетке, а около нее, кроме хозяйки, никого не было. Графиня решила, что час слишком поздний, чтобы оставаться в гостинице, и ушла, как только девушка стала подавать признаки жизни. Хозяйка была настолько добра, что уложила девушку в постель.

Оставшись одна, молодая особа пощупала у себя за пазухой (я весьма сожалею о необходимости упоминать об этом вторично) и убедилась, что оба письма лежат там, но в довольно скомканном виде. Ночью у нее болела голова, но утром она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в дорогу. Письмо, адресованное этому навязчивому незнакомцу – джентльмену в Лондоне, она опустила в почтовый ящик и теперь передавала второе письмо прямо мне в руки, как ей было приказано. Все это было истинной правдой, и хотя она не могла упрекнуть себя ни в какой сознательной небрежности, она была в полном смятении и очень нуждалась в совете. При этом, как считает Луи, выделения появились заново. Возможно. Гораздо важнее, что тут я наконец потерял всякое терпение, открыл глаза и вмешался.

– Что все сие означает? – осведомился я.

Бестолковая горничная моей племянницы вытаращила глаза и онемела.

– Попытайтесь выяснить, – сказал я камердинеру, – переводите мне, Луи.

Луи попытался и перевел. Иными словами, он немедленно погрузился с головой в колодец неразберихи, а молодая особа канула вслед за ним. Право, не помню, когда еще я так забавлялся! Я предоставил им барахтаться на дне колодца, пока меня это не утомило. Когда это перестало казаться мне забавным, я сделал над собой усилие и вытянул их наверх.

Нужно ли говорить, что мое вмешательство дало мне возможность с течением времени установить смысл замечаний молодой особы. Я выяснил, что она в полном смятении, ибо то, что с ней произошло, помешало ей получить от графини дополнительные поручения мисс Голкомб. Она боялась, что эти поручения имели важное значение для ее хозяйки. Но вернуться в Блэкуотер-Парк, чтобы спросить о них у самой мисс Голкомб, она не осмелилась из-за сэра Персиваля. Остаться в гостинице еще на один день она не решалась, ибо мисс Голкомб велела ей не опоздать на утренний поезд. Она чрезвычайно тревожилась, что ее несчастный обморок приведет к другому несчастью: ее госпожа подумает, что на нее нельзя положиться! Она смиренно просила моего совета: следует ли ей написать мисс Голкомб с просьбой перечислить ей поручения в ответном письме, если еще не поздно? Я не прошу прощения за эти крайне утомительные строки. Мне приказано написать их. Как это ни невероятно, но есть люди, которых в самом деле больше интересует то, что сказала мне горничная моей племянницы, чем то, что сказал ей я! Забавная извращенность!

– Я была бы вам так благодарна, если бы вы посоветовали мне, как поступить! – заметила молодая особа.

– Лучше всего ни о чем не беспокойтесь, – сказал я, применяя свои выражения к слушательнице, – я никогда ни о чем не беспокоюсь. Да. Что еще?

– Если вы считаете, сэр, что я беру на себя слишком большую смелость, желая написать мисс Голкомб, сэр, я, конечно, не посмею писать ей. Но мне так хочется сделать все, что я только могу, для моей госпожи...

Люди низшего класса никогда нe могут понять, когда или как им следует выйти из комнаты. Лицам, стоящим выше их, неизменно приходится помогать им в этом. Я решил, что пробил час, когда молодой особе надо помочь уйти. Я сделал это посредством двух слов, полных здравого смысла: «До свидания!»

Что-то снаружи или внутри у девушки вдруг скрипнуло. Луи, глазевший на нее, говорит, что она скрипнула, когда делала книксен. Любопытно. Были это ее башмаки, ее корсет или ее кости? Луи думает, что это был ее корсет. Чрезвычайно странно!

Как только я остался один, я немного вздремнул – мне давно этого хотелось. Когда я проснулся, я заметил на столике письмо нашей дорогой Мэриан. Если бы я имел хоть малейшее представление о его содержании, я, безусловно, никогда не сделал бы попытки вскрыть конверт. Будучи, к несчастью, в блаженном неведении и ничего не подозревая, я прочитал его. Оно немедленно вывело меня из равновесия на целый день.

По своей натуре я один из самых кротких людей на свете – я снисходителен ко всем, я ни на что не сержусь.

Но как я уже сказал, есть предел даже моему долготерпению. Я отложил письмо Мэриан в сторону и почувствовал себя с полным правом глубоко оскорбленным.

Я должен наконец высказаться! Мое замечание будет касаться серьезнейшего вопроса, иначе я не позволил бы себе помещать его на этих страницах. Ни в чем, по-моему, гнусный эгоизм человечества не проявляется во всех слоях общества с такой отвратительной обнаженностью, как в обращении, которое холостые люди терпят от женатых. Если вы оказались слишком человеколюбивым и осмотрительным, чтобы не прибавлять собственное семейство к уже и без того переуплотненному населению, вы становитесь объектом мщения для ваших женатых друзей. Вы – плечо, на котором они считают нужным выплакивать все свои супружеские горести. Вы почему-то друг всех их детей. Мужья и жены только говорят о супружеских треволнениях, а холостяки и старые девы обязаны сносить эти треволнения на своей собственной шкуре. Привожу в пример самого себя. Я рассудительно остался холостяком, а мой бедный дорогой брат Филипп безрассудно женился. Что же он делает после своей смерти? Оставляет свою дочь мне. Она прелестная девушка, но в то же время ответственность на меня падает ужасающая. За что взваливать ее на мои плечи? А за то, видите ли, что в качестве безобидного холостяка я обязан избавлять моих женатых родственников от всех их собственных супружеских забот и обязанностей. Я делаю все от себя зависящее, чтобы наилучшим образом выполнить за моего брата его собственную обязанность: с бесконечными проволочками и затруднениями я наконец выдаю замуж мою племянницу за человека, которого сам отец выбрал ей в мужья. Между супругами возникают раздоры со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями. Что она делает с этими неприятными последствиями? Взваливает их на мои плечи. За что? За то, что я в качестве безобидного холостяка обязан избавлять моих женатых родственников от всех их супружеских треволнений. Бедные, беззащитные холостяки! О жалкое человечество!

Стоит ли говорить, что Мэриан угрожала мне в письме? Все угрожают мне. В случае, если бы я не решился сделать из Лиммериджа прибежище для моей племянницы с ее несчастьями, на мою самоотверженную голову должны были обрушиться всевозможные ужасы. И все-таки я колебался. Я уже упоминал, что до сего времени обычно я покорялся дорогой Мэриан во избежание шумихи. Но в данном случае некоторые особенности ее крайне бестактного предложения заставляли меня мешкать. Если бы я сделал из Лиммериджа прибежище для моей племянницы, кто мог поручиться, что сэр Персиваль в страшном негодовании не нагрянет сюда и не обрушится на меня за укрывательство его жены? В результате моего опрометчивого согласия я предвидел такой лабиринт треволнений, что твердо решил предварительно нащупать почву, а пока что не сдаваться. Поэтому я написал дорогой Мэриан (поскольку у нее не было мужа, который мог бы предъявить на нее свои права), чтобы сначала она сама приехала сюда в Лиммеридж для переговоров со мной. Я заверял ее, что приму нашу прелестную Лору с превеликим удовольствием, но только если Мэриан удастся успокоить мои страхи, не иначе.

Промедление это, как я предчувствовал в то время, кончится тем, что дорогая Мэриан примчится сюда в состоянии неслыханного негодования и с хлопаньем дверьми. С другой стороны, если бы я принял другое решение, сюда мог примчаться сэр Персиваль в состоянии неслыханного негодования и тоже с хлопаньем дверьми. Из этих двух негодований и грохотов я предпочитал негодование Мэриан, ибо к нему уже привык! Соответственно я отослал ей письмо с обратной почтой. Во всяком случае, это был выигрыш во времени, и – о боги небесные! – одно это было уже хорошо!

Когда я нахожусь в состоянии полной прострации (упомянул ли я, что письмо Мэриан повергло меня в полную прострацию?), обычно я прихожу в себя только через три дня. Я был весьма опрометчив – я надеялся, что буду иметь трехдневный покой. Не тут-то было! Конечно, я его не имел!

На третий день я получил крайне дерзкое письмо от совершенно незнакомой мне личности. Личность называла себя компаньоном нашего поверенного в делах – нашего доброго, тупоголового старика Гилмора. Этот якобы компаньон уведомлял меня, что получил недавно письмо, адресованное ему мисс Голкомб. Распечатав конверт, он, к своему изумлению, обнаружил в нем всего только чистый лист бумаги. Это обстоятельство показалось ему весьма подозрительным (его неугомонный юридический нюх подсказывал ему, что кто-то тайно похитил письмо), и он немедленно написал мисс Голкомб. Однако ответа на свое письмо он до сих пор не получил. Оказавшись в таком затруднении, он, вместо того чтобы действовать согласно здравому смыслу, то есть предоставить все своему течению, бессмысленно надоедал мне вопросами, не знаю ли я чего-нибудь обо всем этом. Какого черта должен был я знать обо всем этом? Зачем будоражить и себя, и меня? Об этом я и написал ему. Это было одно из моих самых язвительных писем. Ничего более острого в эпистолярном стиле я не производил с той поры, как выгнал в письменной форме одного крайне надоедливого человека – мистера Уолтера Хартрайта. Письмо мое возымело должный эффект. Я больше ничего не получал от этого юриста.

Это было неудивительно. Удивительным было то обстоятельство, что от Мэриан не только не было никакого ответа, но не было и никаких угрожающих признаков ее появления. Неожиданное отсутствие дорогой Мэриан просто окрылило меня. Было так приятно и успокоительно прийти к заключению, что между моими женатыми родственниками снова наступил мир. Пять дней нерушимого покоя, чарующего блаженного одиночества почти привели меня в равновесие. На шестой день я почувствовал себя настолько окрепшим, что послал за моим фотографом и засадил его снова за работу – делать дагерротипы моих сокровищ искусства, имея в виду, как я уже упоминал выше, усовершенствование вкусов всех окрестных варваров. Только я отпустил его в рабочую комнату и начал заниматься моими древними монетами, как внезапно появился Луи с визитной карточкой в руках.

– Еще какая-нибудь молодая особа? – сказал я. – Я ее не приму. При моем состоянии здоровья молодые особы мне не под силу. Меня нет дома.

– На этот раз джентльмен, сэр.

Джентльмен – это, конечно, было другое дело. Я взглянул на визитную карточку. Боже милосердный! Иностранный муж моей скучнейшей сестры – граф Фоско! Стоит ли говорить, какая мысль возникла у меня, когда я взглянул на визитную карточку гостя? Разумеется, не стоит. Сестра моя была замужем за иностранцем, и здравомыслящему человеку могло прийти в голову только одно: граф явился, чтобы занять у меня денег.

– Луи, – сказал я, – как вы думаете, он уйдет, если вы дадите ему пять шиллингов?

Луи был явно шокирован. Он невыразимо изумил меня, провозгласив, что иностранный муж моей сестры роскошно одет и выглядит «как настоящий богач». От этих сведений моя первая мысль соответственно претерпела некоторое изменение. Теперь я был убежден, что у графа имеются собственные супружеские треволнения и он приехал, по обычаю членов моей семьи, взвалить их на мои плечи.

– Он сказал, по какому делу приехал?

– Граф Фоско приехал, сэр, потому, что мисс Голкомб не в состоянии сама уехать из Блэкуотер-Парка.

Новые треволнения! По-видимому, не совсем его собственные, как я предполагал, но этой дорогой Мэриан. Во всяком случае, треволнения. О Боже!

– Введите его, – сказал я, покорившись своей участи.

Появление графа буквально ошеломило меня. Он был так устрашающе огромен, что, признаюсь, я задрожал. Я был совершенно уверен, что он будет сотрясать пол и повалит все мои сокровища искусства. Он не сделал ни того, ни другого. Он был в премилом светлом летнем костюме, держался с очаровательным спокойствием и самообладанием и любезно улыбался. Вначале он произвел на меня превосходное впечатление. Это не делает чести моей проницательности, как покажет дальнейшее. Об этом не следовало бы упоминать, но я откровенный человек и упоминаю об этом, несмотря ни на что.

– Разрешите вам представиться, мистер Фэрли, – сказал он, – я приехал из Блэкуотер-Парка и имею счастье и честь быть супругом мадам Фоско. Позвольте мне в первый и последний раз упомянуть об этом огромном преимуществе и умолять вас не относиться ко мне как к постороннему человеку. Прошу вас – не беспокойтесь! Молю вас – не шевелитесь!

– Вы очень любезны, – отвечал я.– Я хотел бы иметь достаточно сил, чтобы приподняться. Счастлив видеть вас в Лиммеридже. Прошу вас, садитесь.

– Боюсь, что вы очень страдаете сегодня, – сказал граф.

– Как обычно, – сказал я. – Я всего-навсего сплошной клубок нервов, я только выгляжу человеком.

– В свое время я изучил много наук, – заметил этот симпатичный человек. – Среди них – и сложнейший вопрос о нервах. Могу ли я внести некоторые предположения – наипростейшие и в то же время наиглубочайшие? Разрешите исправить освещение вашей комнаты?

– Конечно. Только будьте любезны, следите, чтобы свет не падал на меня.

Он подошел к окну. Какой контраст по сравнению с дорогой Мэриан! Какая внимательность, какая бесшумная походка!

– Свет, – сказал он очаровательно интимным тоном, так успокоительно действующим на всякого инвалида, – имеет первостепенное значение. Свет возбуждает, питает, сохраняет. Если бы вы были цветком, мистер Фэрли, вы тоже не могли бы обойтись без него. Следите за мной. Здесь, где сидите вы, я закрою ставни, чтобы свет не беспокоил вас. Там, где вы не сидите, я распахну ставни навстречу целительному солнцу. Впускайте свет в вашу комнату, даже если не переносите его на себе. Свет, сэр, заповедан нам благостным Провидением. Вы исполняете заповеди Провидения со своими поправками. Впускайте свет на таких же условиях.

Я счел все это весьма убедительным и заботливым. Он, бесспорно, понравился мне всей этой историей со светом. Да. Бесспорно.

– Я в смятении, мистер Фэрли, – сказал он, возвращаясь на место, – клянусь честью, мистер Фэрли, при виде вас я в смятении.

– Весьма сожалею, уверяю вас. Разрешите спросить: почему?

– Сэр, мог ли я войти в эту комнату (где находитесь вы, страдалец), увидеть вас окруженным великолепными произведениями искусства и не понять, что вы человек необычайно ранимый, человек обостренной чувствительности? Скажите, мог ли я?

Если бы у меня хватило сил приподняться, я бы поклонился ему. Но у меня не было сил, я мог только слабо улыбнуться в ответ. По существу, это было то же самое. Мы оба поняли друг друга.

– Прошу вас, следите за ходом моей мысли, – продолжал граф. – Будучи человеком утонченной чувствительности, я сижу здесь в присутствии другого человека утонченной чувствительности и сознаю ужасную необходимость ранить эту чувствительность некоторыми семейными происшествиями крайне меланхолического порядка. Каковы неизбежные последствия этого? Как я имел честь доложить вам, я в смятении!

Не в эту ли минуту я заподозрил, что он будет надоедать мне? Кажется, да.

– Неужели так необходимо упоминать об этих меланхолических происшествиях? – осведомился я. – Выражаясь нашим непритязательным английским языком, граф Фоско, нельзя ли положить их в долгий ящик?

Граф с ужасающей торжественностью вздохнул и покачал головой.

– Разве мне необходимо знать о них?

Он пожал плечами – первый иностранный жест, который он позволил себе с той минуты, как появился у меня в комнате, – и устремил на меня пренеприятный пронизывающий взгляд. Мой инстинкт подсказал мне, что лучше закрыть глаза. Я подчинился своему инстинкту.

Дата добавления: 2015-08-02