Штреземан и возврат побежденных на международную арену

огласно всем принципам дипломатии равновесия сил, воплощавшимся в европейкой практике еще со времен Вильгельма III, Британии и Франции настоятельно тре-овалось заключить антигерманский союз, чтобы обуздать реваншистские импульсы ^покойного соседа.. В конечном счете Великобритания и Франция по отдельности Ыли слабее Германии — даже побежденной Германии — и могли надеяться противо-оставить ей собственную мощь, лишь заключив коалицию. Но такая коалиция так и "е была создана. Великобритания отказалась от одностороннего применения полити-и обеспечения равновесия сил, характерной для нее на протяжении трех столетий.

Дипломатия

Она заколебалась между преувеличенной ею же самой необходимостью уравновесить силы Франции и ростом приверженности новому принципу коллективной безопасности, воплощения которого на практике не допустила она же сама. Франция же в международных делах следовала политике отчаяния, то пытаясь использовать Версальский договор, чтобы оттянуть возрождение Германии, то пробуя вполсилы успокоить взвинченного соседа. И случилось так, что государственный деятель, наиболее преуспевший в формировании дипломатического ландшафта 20-х годов, принадлежал не к одной из стран-победительниц, но происходил из побежденной Германии. Это был Густав Штреземан.

Но еще до появления Штреземана Францией была предпринята очередная тщетная попытка обеспечить собственную безопасность собственными же усилиями. В конце 1922 года, когда вопрос о репарациях повис в воздухе, когда вопрос разоружений трактовался двусмысленно, когда весомые британские гарантии безопасности оказались недостижимы, Франция в эмоциональном плане дошла до предела, особенно с учетом германо-советского сближения. Премьер-министром Франции стал Рай-мон Пуанкаре, ее президент военного времени, и он принял решение в пользу односторонних мер по обеспечению выполнения статьи Версальского договора о репарациях. В январе 1923 года французские и бельгийские войска оккупировали Рур. промышленное сердце Германии, не проконсультировавшись с остальными союзниками.

Много лет спустя Ллойд-Джордж Заметит: «Если бы не было Рапалло, не было бы и Рура». Но верно также и то, что, если бы Великобритания была готова взять на себя гарантию безопасности Франции, той бы не потребовалось пойти на столь отчаянный шаг, как оккупация промышленного сердца Германии. И если бы Франция была более готова пойти на компромисс по вопросу о репарациях (и по поводу разоружения), то Великобритания, возможно, охотнее бы отнеслась к формированию союза -хотя насколько осмысленным был бы этот союз с учетом почти что пацифистского настроя британского общественного мнения, — вопрос другой.

По иронии судьбы единственная односторонняя французская военная- инициатива продемонстрировала как раз неспособность Франции более действовать в одиночку. Франция взяла под контроль промышленность Рурской области, с тем чтобы воспользоваться ее углем и сталью взамен репарационных платежей, в которых Германия отказывала. Германское правительство отдало распоряжение о пассивном сопротивлении и стало оплачивать отказ от работы со стороны рабочих угольной и металлургической промышленности. И хотя эта политика привела германское правительство к банкротству - и породила гиперинфляцию, — она также не позволила Франции добиться поставленной цели, тем самым превращая оккупацию Рура в гигантскую французскую неудачу.

Теперь Франция была полностью изолирована. Соединенные Штаты проявили неудовольствие посредством вывода из Рейнской области собственных оккупационных войск. Великобритания нахмурилась. Германия же усмотрела в расколе между союзниками возможность к сближению с Великобританией. Пьянящая атмосфера национального сопротивления французской оккупации даже породила у ряда германских лидеров мечту о возрождении прежних планов англо-германского альянса, что яви-

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

дось очередным примером прирожденной способности Германии переоценивать собственные возможности. Британский посол в Берлине лорд д'Абернон докладывал о беседе, во время которой один из ведущих германских государственных деятелей возродил ряд аргументов императорской Германии в пользу альянса с Британией, заявляя, что «нынешняя ситуация прямо противоположна ситуации 1914 года. Совершенно ясно, что если в 1914 году Англия воевала с Германией, чтобы не допустить ее военного господства над Европой, то теперь чергз несколько лет такого же рода схватка возможна у нее с Францией. И вопрос заключается в том, будет ли Англия сражаться в одиночку, или у нее будут союзники»2.

Ни один ответственный британский лидер не думал заходить до такой степени далеко, чтобы помышлять о союзе собственной страны с Германией. Тем не менее 11-ЗВДслЗ-1923-Рода министр иностранных дел Керзон и ответственный сотрудник министерства иностранных дел сэр Эйр Кроу (автор «Меморандума Кроу» 1907 года) потребовали, чтобы Фртш^^перешатрела свои действия в Руре, иначе она бы рисковала ибтерятьТтоддёржку Великобритании в будущем кризисе с Германией. На Пуанкаре это не произвело никакого впечатления. Он вовсе не считал британскую поддержку одолжением для Франции, но скорее требованием британских национальных интересов: «,..В случае, если возникнет ситуация, подобная 1914 году... Англия в своих же собственных интересах примет те же самые меры, какие она приняла в то время»3.

Пуанкаре оказался прав относительно окончательного выбора Великобритании в случае наступления ситуации, аналогичной 1914 году. Но он неверно оценил срок, в течение которого Великобритания должна была осознать, что она действительно находится перед лицом аналогичного кризиса, а пока что хрупкая версальская система успела рассыпаться в прах.

Оккупация^разавершилась осенью 1923 года. Франции не удалось создать значительное сепаратистское движение в Руре или даже.в Рейнской области, куда, согласно Условиям Версальского договора, германская армия не имела права вступать и, следовательно, не сумела бы подавить сепаратистское движение. Уголь, добытый во время оккупации, едва покрывал стоимость оккупационных расходов. А пока что Германию ')азРывМи мятежи, возникшие в Саксонии (в связи с действиями левых политических гРУпп) и в Баварии (в связи с действиями правых). Инфляция росла бешеными темпами» угрожая в принципе способности германского правительства выполнить какие бы 10 ни было из своих обязательств. Настоятельное требование Франции выплатить репарации сполна стало невыполнимым из-за французских же действий.

Франция и Великобритания умудрились одновременно дать друг другу шах и мат: фРанция — тем, что настаивала на ослаблении Германии посредством односторонних Действий и тем самым исключила возможность поддержки со стороны Великобритании; Великобритания — тем, что настаивала на умиротворении, не принимая в расчет соотношения сил и тем самым нанося вред безопасности Франции. Даже разоружен-Ная Германия оказалась достаточно сильной, чтобы свести на нет односторонние действия Франции, — грозное предзнаменование будущего, когда Германия сбросит с се-оя оковы Версаля.

в 20-е годы, как только демократические страны оказывались в тупике, они предпочитали обращаться к Лиге наций, а не смотреть в лицо геополитическим реалиям.

Дипломатия

В эту западню угодил даже британский Генеральный штаб. И тот самый меморандум, который цитировался в предыдущей главе и определял Германию как главную угрозу, поскольку Франция будет не в состоянии оказать эффективное сопротивление, оказался не свободен от плоских истин: в качестве вывода Генеральный штаб не придумал ничего лучше, чем «укреплять» Лигу (что это значит, неведомо) и заключать «союзы по обстоятельствам в таких ситуациях, когда... Германия потеряет голову».

Эта рекомендация была почти что гарантированным рецептом неудачи. Лига была слишком раздроблена, а к тому моменту, как Германия потеряла голову, организовывать альянсы было слишком поздно. Теперь для того, чтобы Германия окончательно обеспечила себе в долгосрочном плане доминирующее положение, — даже более прочное, чем предвоенное, — нужен был государственный деятель, достаточно дальновидный и терпеливый, могущий уничтожить дискриминационные статьи Версальского договора.

Такой лидер появился в 1923 году, когда министром иностранных дел, а затем канцлером стал Густав Штреземан. Методом, при помощи которого он восстанавливал силы Германии, стала политика «выполнения обязательств», что представляло собой полный пересмотр прежней германской политики и прекращение дипломатической партизанской войны, которую его предшественники вели против положений Версальского договора. «Выполнение обязательств» базировалось на извлечении преимуществ из очевидной неловкости, испытываемой Великобританией и Францией в связи с явным разрывом между собственными принципами и условиями Версаля. В обмен на германские усилия по строгому соблюдению более льготной схемы выплаты репараций Штреземан стремился к освобождению от наиболее тяжких политических и военных условий Версаля по воле самих союзников.

Нация, побежденная в войне и частично оккупированная иностранными войсками, имеет в основном два выбора. Она может бросить вызов победителю в надежде сделать претворение в жизнь условий мира наиболее болезненным; либо может сотрудничать с победителем, накапливая силы для новой конфронтации. После военного поражения сопротивление есть испытание сил в момент наибольшей слабости; коллаборационизм несет в себе риск деморализации, поскольку политика, угодная победителю, также содержит в себе тенденцию сбивать с толку общественное мнение в среде побежденных.

До Штреземана Германия следовала политике сопротивления. Конфронтационная тактика помогла ей устоять во время рурского кризиса, но германские обиды вряд ли были сняты уходом Франции из Рура. Странно, но возврат Франции Эльзас-Лотарингии под сомнение не ставился. Однако перекройка германских границ с уступкой Польше значительных участков германской территории вызывала страстное противодействие националистического характера. В итоге широко распространилось движение за уничтожение ограничений на германскую военную мощь. И в Германии существовал почти поголовный консенсус в отношении того, что репарационные требования союзников завышены вне всякой меры.

В отличие от националистов Штреземан понимал, что, независимо от того, до какой степени непопулярен Версальский договор, независимо от того, до какой степени ненавидел его он сам, нужна британская и, в какой-то мере, французская помошь,

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

чтобы сбросить с себя наиболее тяжкие ограничения. Взаимопонимание, достигнутое в Рапалло, оказалось тактически полезным: у западных демократических стран сдали нервы. Но поскольку Советский Союз был чересчур нищ, чтобы оказать содействие германскому экономическому возрождению, и слишком изолирован, чтобы оказать помощь и поддержку в большинстве случаев дипломатической конфронтации, реальные последствия этой договоренности стали очевидны лишь тогда, когда Германия стала достаточно сильной, чтобы бросить открытый вызов версальскому урегулированию. В конце концов, для восстановления экономической мощи требовались иностранные займы, получить которые в атмосфере конфронтации Германии было бы затруднительно. Таким образом, штреземановская политика «выполнения обязательств» отражала в первую очередь реалистическую оценку потребностей германского политического и экономического восстановления. «Основополагающая слабость Германии в военном отношении, — писал он, — ставит пределы, определяет характер и методы для германской внешней политики»5.

И хотя политика выполнения обязательств базировалась на реалистическом подходе, этого товара в послевоенной Германии было не более (особенно в консервативных кругах), чем в те времена, когда политика консерваторов столь сильно повлияла на обстановку, что обеспечила саму возможность начала первой мировой войны. Тот Факт, что война окончилась в то время, как германские войска находились на территории стран Антанты, позволил лицам, ответственным за вовлечение Германии в войну, избежать ответственности за свое безумное поведение и одновременно возложить вину за это на своих более умеренных преемников. Ллойд-Джордж предвидел подобный результат, когда 26 октября 1918 года докладывал военному кабинету относительно первых попыток Германии договориться о мире:

«Премьер-министр заявил, что индустриальная часть Франции опустошена, а Гер-ания этой участи избегла. Ибо в первый же миг, как только мы оказались в состоянии опустить свой бич на спину Германии, та заявила: „Я сдаюсь". И встал вопрос, е следует ли продолжать бичевать ее, как она это делала с Францией»6.

Коллеги его, однако, сочли, что Великобритания слишком истощена, чтобы следо-ать подобным курсом. Министр иностранных дел Остин Чемберлен устало заметил, то «месть сегодня обходится слишком дорого»7.

Как и предсказывал Ллойд-Джордж, новая Веймарская республика была с самого

ачала атакована националистическими агитаторами. Несмотря на то, что ей удалось

лучить гораздо более льготные условия мира, чем те, что предлагались Генерально-

У штабу! Демократические лидеры новой Германии так и не были по достоинству

Ценены за то, что сохранили самое возможность независимого существования стра-

1 в столь трудных обстоятельствах. В политике, однако, мало кто бывает вознаграж-

ен за предотвращение ущерба, ибо весьма редко удается доказать, что последствия

°дИ бы бьггь гораздо худшими.

Ко Исп°мним: двумя поколениями спустя понадобился американский президент-

нсерватор, чтобы решиться на «открытие» для Америки Китая. Точно так же лишь

п ^еман, лидер с безупречным консервативным прошлым, решился, помыслив,

в ^°Жить в основу германской внешней политики сотрудничество в деле претворения

ЗНь ненавистного версальского урегулирования. Сотрудничество пусть даже дву-

Дипломатия

смысленное по сути. Сын торговца пивом, Штреземан родился в Берлине в 1878 году и построил свою политическую карьеру на следовании идеям консервативной партии буржуазно-деловых кругов — национально-либеральной партии. В 1917 году он стал ее руководителем. Человек веселый и общительный, он увлекался литературой и историей, и беседы его были постоянно насыщены ссылками на немецкую классику. Тем не менее его ранние представления о международной политике отражали консервативные расхожие истины. К примеру, он был убежден в том, что Германию вовлекла в войну Великобритания, ревностно охраняющая свое собственное господство.

Еще в 1917 году Штреземан выступал в пользу обширных завоеваний на Западе, на Востоке и зз аннексию французских и британских колониальных владений в Азии и Африке. Он также поддержал решение о неограниченной подводной войне — пагубное по своим последствиям, вовлекшее Америку в войну. Но то, что инициатором политики «выполнения обязательств» стал человек, назвавший Версальский договор «величайшим свинством в истории»8, показалось бы странным разве что не верящим в непреложное: «Realpolitik» способна обучить выгодному применению принципов умеренности.

Штреземан оказался первым послевоенным германским лидером, — и единственным демократическим лидером, — который воспользовался геополитическими преимуществами, полученными Германией в результате версальского урегулирования. Он уразумел непрочность франко-английских отношений и воспользовался этим, чтобы углубить разрыв между союзниками военных лет. Он с умом обратил в свою пользу страх британцев перед катастрофическим ослаблением Германии по отношению к Франции и Советскому Союзу. Один официальный британский аналитик рассматривал Германию как жизненно важный бастион на путях распространения большевизма, привлекая аргументы, свидетельствовавшие о том, что политика выполнения обязательств делает успехи. Получалось, что германское правительство «поддерживается большинством национальной ассамблеи, является подлинно демократическим, намеревается наилучшим способом выполнить требования мирного договора и заслуживает откровенной поддержки со стороны союзников». А в отсутствие британской поддержки Германия «неизбежно склонится в сторону большевизма, а в итоге, возможно, вновь станет абсолютной монархией»9.

Аргументы Великобритании в пользу содействия ^Германии определенным образом напоминают мотивы, выдвигаемые Америкой в пользу оказания помощи России при Ельцине. Ни в том, ни в другом случае не брались в расчет последствия «успеха» предлагаемой политики. Если бы преуспела политика «выполнения обязательств», Германия постоянно становилась бы сильнее и оказалась бы в состоянии угрожать европейскому равновесию. Соответственно, если программа международной помоши России в период после окончания «холодной войны» достигнет цели, то рост российской мощи повлечет за собой геополитические последствия по всей обширной периферии бывшей Российской империи.

В обоих случаях сторонники умиротворения имели перед собой позитивные, да#е весьма перспективные цели. Западные демократии поступили мудро, согласившисьс штреземановской политикой «выполнения обязательств» и пойдя ей навстречу- Но они ошиблись в том, что не упрочили связи друг с другом. Ибо политика выполнения

Штреземан и возврат побежденных на международную арену

.обязательств непременно должна была приблизить тот день, который так описал генерал фон Сект: «Мы должны вновь обрести силы и уж тогда, естественно, вернем себе то, что потеряли» < Америка поступила дальновидно, предложив помощь России в период по окончании «холодной войны»; но как только Россия выздоровеет экономически, ее давление на соседние страны обязательно возрастет. Возможно, такую цену стоит заплатить, но было бы ошибкой не замечать, что платить придется.

На ранних этапах политики «выполнения обязательств» конечные цели Штрезема-на не играли роли. Искал ли он постоянного примирения, желал ли пересмотра существующего порядка — или, что наиболее вероятно, держал в запасе оба варианта, — ему прежде всего надо было высвободить Германию из двусмысленного положения в связи с репарациями. За исключением Франции, остальные союзники в равной степени хотели покончить с этим вопросом и наконец получить хоть какие-то репарации. Что же касается Франции, то она хотела выбраться из устроенной ею же самой для себя западни в форме оккупации Рура.

Штреземан умело предложил вынести новый график репарационных платежей на рассмотрение международного арбитража, полагая, что международный форум будет не столь привередлив, как одна Франция. В ноябре 1923 года Франция согласилась с назначением американского банкира Чарлза Г. Дауэса на роль «беспристрастного арбитра» Для рассмотрения вопроса об уменьшении суммы репараций, причитающихся Франции, что явилось верным признаком распада союза военного времени. Рекомендации «комитета Дауэса», согласно которым устанавливался график платежей в ограниченных Размерах в течение последующих пяти лет, были приняты в апреле 1924 года.

° течение этих пяти лет Германия выплатила примерно 1 млрд. долларов в форме Репараций и получила около 2 млрд. долларов в виде займов, главным образом из Соединенных Штатов. По существу, Америка оплачивала репарации Германии, а Герма-ия использовала остаток от американских займов для модернизации собственной промышленности. До того Франция настаивала на репарациях, чтобы сделать Германию слабой. Вынужденная выбирать между Германией слабой и Германией, способ-ои Платить репарации, Франция предпочла последний вариант, но при этом вынуж-ена ^Ыла не вмешиваться, видя, как репарации помогали возродить экономическую И в*онечном счете военную мощь Германии.

концу 1923 года Штреземан уже был в состоянии говорить об определенных Успехах:

«Все наши меры политического и дипломатического характера, а именно, заранее

Родуманное сотрудничество с обеими англо-саксонскими державами, отчуждение

Ии от ее соседа [Франции], а также колебания в Бельгии, создали в совокупности

УЮ ситуацию для Франции, которую эта страна в течение продолжительного срока

"одержать не сможет»'1.

асчет Штреземана оказался точен. Политика «выполнения обязательств» превра-ась в квадратуру круга как для Франции, так и для всего европейского порядка, опасность Франции требовала определенной доли дискриминации по отношению еРмании в военной области; иначе бы Германия взяла верх благодаря потенциаль-У превосходству в живой силе и ресурсах. Но без признания за собой равенства — на производство вооружений, как у любой другой европейской страны, — Гер-

Дипломатия

мания никогда не приняла бы версальской системы, и выполнение обязательств прекратилось бы.

Политика «выполнения обязательств» поставила в трудное положение и британских дипломатов. Если Великобритания не предоставит Германии равенства в военном отношении в качестве quid pro quo за соблюдение Германией графика репарационных платежей, Германия вновь станет непримиримой, как-прежде. Но равенство в военном отношении, обретенное Германией, будет представлять угрозу Франции. Великобритания могла бы заключить союз с Францией, чтобы противопоставить его Германии, но она не желала связывать себя с союзами Франции в Восточной Европе или оказаться воюющей с Германией из-за куска польской или чешской территории. «Ради „польского коридора", — заявил Остин Чемберлен в 1925 году, перефразируя изречение Бисмарка по поводу Балкан, — ни одно британское правительство не рискнет и не пожелает рискнуть костями одного-единственного британского гренадера». Это заявление, как и бисмарковское, было опровергнуто самим ходом событий: Великобритания все равно вступила в войну, как и Германия в начале века, — причем как раз по тому самому поводу, который и в том и в другом случае столь решительно отрицался.

Чтобы избежать подобной дилеммы, Остин Чемберлен в 1925 году выдвинул идею ограниченного альянса между Великобританией, Францией и Бельгией, который бы гарантировал лишь границы этих стран с Германией, то есть, по сути дела, военного союза на случай германской агрессии на Западе. К тому времени, однако, штрезема-новская политика «выполнения обязательств» настолько продвинулась вперед, что Штреземан обрел почти что право вето в отношении инициатив Антанты. Чтобы предотвратить отождествление Германии с потенциальным агрессором, он заявил, что пакт без Германии — это пакт против Германии.

Будучи наполовину убежден в том, что страх Германии перед окружением со всех сторон сыграл свою роль в формировании ее столь воинственной предвоенной политики, Чемберлен отступил и решился на заключение курьезно-гибридного соглашения, сочетавшего в себе некий сплав традиционного альянса с новыми принципами коллективной безопасности. Чтобы соблюсти ранее предложенные принципы альянса, новый пакт, подписанный в Швейцарии, в Локарно, гарантировал против агрессии границы между Францией, Бельгией и Германией. Верный принципам коллективной безопасности, документ не конкретизировал ни агрессора, ни жертву, но обещал отражение чьей бы то ни было агрессии в любом направлении. «Казус белли» пакта уже не был агрессивный акт конкретной страны, но нарушение юридической нормы любой из стран.

К середине 20-х годов Штреземан, министр побежденной Германии, был ближе к рулю мировой политики, чем Бриан и Чемберлен, представители стран-поьедительниц. В обмен на отказ от реваншизма в отношении Запада Штреземан добился от Бриана и Чемберлена молчаливого согласия на пересмотр ситуации на Востоке, определенной Версальским договором. Германия признала западную граничу " Францией и Бельгией и постоянную демилитаризацию Рейнской области; Великобритания и Италия гарантировали эту договоренность, пообещав содействие в отражении вторжения через границы или в рейнскую демилитаризованную зону в любом ав

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

лении. В то же время Штреземан не признал границу Германии с Польшей, которую другие вступившие в соглашение стороны также отказались гарантировать. Германия заключила арбитражные соглашения со своими восточными соседями, обещая мирное урегулирование всех споров. И все же Великобритания не пожелала распространить гарантию и на это обещание. В конце концов Германия дала согласие на вступление в Лигу наций, тем самым приняв на себя обязательство общего характера разрешать все споры мирным путем, что в теории также распространялось и на непризнанные границы на востоке.

«Пакт Локарно» был встречен с преувеличенным облегчением, как заря нового мирового порядка. Три министра иностранных дел — Аристид Бриан, Франция; Остин Чемберлен, Великобритания; Густав Штреземан, Германия — получили Нобелевскую премию мира. Но среди всех этих восторгов никто не заметил, что государственные деятели ушли в сторону от настоящих проблем: Локарно было не столько умиротворением Европы, сколько определением поля новых битв.

Успокоение, испытанное демократическими странами, как только Германия формально признала свою западную границу, явилось наглядным проявлением степени, деморализации и той путаницы в умах, которая была вызвана смешением старого и нового в международных делах. Ибо свершившийся факт признания молчаливо свидетельствовал о том, что Версальский договор, которым завершилась победоносная воина, сам по себе был неспособен заставить соблюдать условия мира, выдвинутые победителями, а Германия получила право выбора: соблюдать лишь те условия договора, которые она сочтет нужным подтвердить. В этом смысле нежелание Штрезема-на признать восточные границы Германии было грозным признаком; а отказ Велико-ритании гарантировать даже арбитражные договоры санкционировал в международном плане существование двух категорий границ в Европе: признанных ерманией и гарантированных другими державами, но также — и не признанных еРманией, и не гарантированных другими державами.

Еще больше запутывало дело существование трех классов обязательственных от-ошений в Европе. К первому принадлежали традиционные альянсы, обладавшие ычным механизмом штабных переговоров и политических консультаций. Выйдя из ДЫ) они включали в себя лишь французские договоренности с новыми слабыми сУДарствами Восточной Европы — союзы, к которым не захотела подключиться ликобритания. В случае германской агрессии в Восточной Европе Франция очути-ь бы лицом к лицу с нежелательными альтернативами: либо бросить на произвол УДьбы Польшу и Чехословакию, либо воевать в одиночку, что преследовало ее, как шмар, с 1870 года и представлялось крайне нежелательным. Ко второму классу от-сились гарантии особого рода типа локарнских, явно считавшиеся менее обяза-ьными, чем формальные альянсы, чем и объясняется практически беспрепят-Л енное их прохождение через палату общин. Наконец, существовали обязательства ги наций по коллективной безопасности, девальвированные на практике посред-^окарно- Ибо если коллективная безопасность была вещью надежной, не было бы Локарно; а раз Локарно было нужно. Лига наций, само собой разу-ется> на деле не могла обеспечить безопасность даже ее главным членам-ОсНователям.

Дипломатия

А поскольку ни гарантии по типу Локарно, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения военной акции в форме «концерта» — чему мы не находим ни единого примера за всю историю существования Лиги, — бюрократическая машина свела бы все к бесконечным проволочкам, устанавливая факты и отрабатывая прочие примирительные процедуры Лиги.

Все эти беспрецедентные дипломатические оговорки лишь усугубляли неуверенность тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угрозой. Италия ограничилась тем, что гарантировала..; границы по Рейну, который никогда за всю ее историю не ассоциировался с интересами национальной безопасности. Италия в Локарно была в первую очередь заинтересована в том, чтобы ее признали великой державой. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергать себя риску— что и Продемонстрировала наглядно через десять лет, когда граница на Рейне стала предметом вызова. А для Великобритании Локарно стало первым соглашением, в котором великая держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и только что побежденному противнику, изображая беспристрастность по отношению к ним обоим.

Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германией, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеждена на западе, но одолела Россию на востоке. Так что Локарно на деле подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией восточного урегулирования.

Локарно, восхвалявшееся в 1925 году как краеугольный камень вечного мира, на самом деле явилось началом конца установленного Версалем международного порядка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более зыбким — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в результате дополнительную уверенность в собственной безопасности, а побежденный смирился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. ' Во Франции разочарование и ощущение бессилия росли с каждым годом. Так же обстояло дело и с националистической агитацией в Германии. Союзники военных лет сняли с себя всякую ответственность: Америка отказалась быть конструктором мира. Великобритания отвергла исторически присущую ей роль регулятора, а Франция сняла с себя бремя ответственности за контроль над реализацией версальского плана урегулирования. Лишь Штреземан, лидер побежденной Германии, проводил политику дальнего прицела и неуклонно выводил свою страну на авансцену международной по-; литики.

Оставалась единственная надежда на бескровное установление нового мирового порядка: эмоциональный подъем, заключавшийся в самом факте соглашения, и порождаемые им ожидания, сводимые в лозунг «дух Локарно», должны были бы перевесить его явное и скрытое несовершенство. В противовес учению Вильсона, не шИро-; кие массы обеспечивали эту новую атмосферу, а министры иностранных дел ** ли Гй!ТРаН> подозрительность и соперничество которых друг с другом предопределили войну и помешали консолидации сил мира, - Чемберлен, Бриан и Штреземан.

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

, Поскольку для версальского порядка геополитической основы не существовало, средством поддержания его государственные деятели сделали личные отношения — шаг, абсолютно неведомый для их предшественников. Аристократы, проводившие внешнюю политику в XIX веке, принадлежали к тому миру, где под неприкосновенным понималось одно и то же. Большинству из них было уютно друг с другом. Тем не менее они не верили в то, что их личные отношения могут повлиять на достижение ими целей, связанных с национальными интересами их стран. Соглашения никогда не оправдывались созданной ими «атмосферой», а уступки не делались для того, чтобы удержать конкретного лидера у власти. Да и руководители не называли друг друга по именам, чтобы на потребу общественному мнению подчеркнуть взаимную расположенность.

Стиль дипломатии после первой мировой войны переменился. С того времени усугубилась тенденция персонифицировать официальные отношения. Когда Бриан приветствовал вступление Германии в Лигу наций, то подчеркивал человеческие качества Штреземана, и Штреземан отвечал тем же. Точно так же личные симпатии Остина Чемберлена по отношению к Франции побудили Штреземана форсировать проведение им политики выполнения обязательств и признать западные границы Германии, как только Чемберлен сменил на посту министра иностранных дел в 1924 году более прогерманского лорда Керзона.

Остин Чемберлен происходил из известной семьи. Сын блестящего и деятельного Джозефа Чемберлена, сторонника союза с Германией еще в начале века, он был сводным братом Невилла Чемберлена, будущего творца мюнхенского урегулирования. Как и его отец, он сосредоточивал огромную власть в своих руках, участвуя в коалиционных правительствах. Но точно так же ни разу не занимал самого высокого поста; более того, он был единственным руководителем консервативной партии в XX веке, который так и не стал премьер-министром. Как заявил один мастер светских острот, стин «всегда принимал участие в игре и всегда проигрывал». Гарольд Макмиллан так отзывался об Остине Чемберлене: «Он говорил хорошо, но никогда не зажигал сердца стальных. Высказывался четко и ясно, но никогда не проникал в глубь событий... ьк> уважали, но не боялись»13.

Крупнейшим дипломатическим достижением Чемберлена была сыгранная им роль ^процессе формирования «пакта Локарно». Поскольку Чемберлен был известным Франкофилом, причем как-то раз он заметил, что «любит Францию, как женщину»,

треземан опасался неизбежности заключения франко-английского союза. И именно ти опасения и побудили Штреземана начать процесс, приведший к Локарно.

поЗднее слабость политики, породившей два типа границ в Европе, стала очевид-

Но сам Чемберлен рассматривал это как судьбоносное расширение стратегиче-

их обязательств Великобритании, подошедшее к пределу возможной поддержки со

стоРоны британского общества. Вплоть до начала XV11 века граница безопасности еликобритании пР°х°Дила по Ла-Маншу и Па-де-Кале. В течение всего XIX века эта

ния безопасности проходила по границе Нидерландов. Остин Чемберлен попытался ^Родвинуть ее на Рейн, где, в конце концов, Англия не стала ее защищать, когда ее

РУШила Германия в 1936 году. А гарантии Польше были за пределами мышления бРитанских государственных деятелей 1925 года.

Дипломатия

Аристид Бриан являлся классическим политическим лидером Третьей республики. Начав карьеру как зажигательный оратор левого толка, он стал неотъемлемой принадлежностью францухких кабинетов: время от времени в качестве премьер-министра, но чаще в роли министра иностранных дел (в этой должности он входил в состав четырнадцати кабинетов). Он рано понял истинное соотношение сил между Францией и Германией и его постоянное изменение не в пользу Франции и сделал вывод, что примирение с Германией воплощает в себе наиболее реальные надежды на долгосрочную безопасность для своей страны. Будучи человеком веселым, общительным и компанейским, он надеялся, что ему удастся избавить Германию от наиболее тяжких для нее условий Версальского договора.

Политика Бриана не могла быть популярной в стране, опустошенной германскими армиями. Да и нелегко определить, до какой степени Бриан действительно стремился покончить с вековой враждой и в какой мере он лишь вынужден был соглашаться с настоятельными требованиями «Realpolitik». Во времена кризисов французы отдавали предпочтение суровому и твердому Пуанкаре, который настаивал на неуклонном исполнении требований Версальского договора. Когда кризисы становились чересчур болезненны — как в связи с оккупацией Рура, — вновь появлялся Бриан. Беда со всеми подобными подстановками и переменами заключалась в том, что Франция утеряла способность доводить политику, проводимую каждой из этих противостоящих друг другу фигур, до логического завершения: Франция уже не была достаточно сильна, чтобы проводить политику Пуанкаре, а французское общественное мнение не давало простора деятельности Бриана по достижению постоянного примирения с Германией.

Какими бы ни были конечные мотивы Бриана, он понимал, что если Франция не добьется примирения сама, то его у нее вырвут совместными усилиями англосаксонских стран и все более крепнущей Германии. Штреземан, будучи страстным противником Версальского договора, верил в то, что ослабление напряженности в отношениях с Францией ускорит пересмотр статей, касающихся разоружения, и заложит основу для ревизии Западом восточных границ Германии.

27 сентября 1926 года Бриан и Штреземан встретились в деревушке Туари во французских Юрских горах неподалеку от Женевы. Германию только что приняли в Лигу наций, что тепло и красноречиво от всего сердца приветствовал Бриан. И в этой пьянящей атмосфере оба государственных деятеля разработали комплексное соглашение, которое должно было покончить с войной раз и навсегда. Франция должна была вернуть Саар без предусмотренного Версальским договором плебисцита. Предполагалось, что французские войска в течение года уйдут из Рейнской области, а Союзническая военная контрольная комиссия удалится из Германии. В обмен на это Германия обязывалась уплатить 300 миллионов марок за саарские шахты, ускорить репарационные выплаты Франции и выполнить «план Дауэса». На деле Бриан торговал наиболее унизительными положениями Версальского договора, обменивая их на помощь в деле экономического возрождения Франции. Соглашение наглядно показало неравенство переговорных позиций обеих стран. Германские достижения носили постоянный и необратимый характер; французские выгоды были единовременны, преходящи И носили характер финансовых поступлений, в отдельных случаях дублировавших прежние обещания Германии.

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

Это соглашение вызвало проблемы в обеих столицах. Германские националисты яростно, возражали против какого бы то ни было сотрудничества в рамках Версаля, какими бы привлекательными ни выглядели его конкретные условия, а Бриана обвиняли в том, что он выбрасывает на свалку буфер в виде Рейнской демилитаризованной зоны. Были и дополнительные затруднения, связанные с выпуском облигаций для финансирования дополнительных германских затрат. 11 ноября Бриан внезапно прервал переговоры, заявив, что «скорейшая реализация идей Туари разбилась о препятствия технического характера»14.

Это была последняя попытка всеобъемлющего урегулирования отношений между Францией и Германией в межвоенный период. Правда, неясно, изменилось бы что-либо, если бы это соглашение было претворено в жизнь. Ибо оставался нерешенным коренной вопрос, поставленный «дипломатией Локарно»: заставит ли примирение Германию принять установленный Версалем международный порядок, или оно лишь ускорит способность со стороны Германии бросить ему вызов.

После Локарно вопрос этот стал обсуждаться все интенсивнее. Великобритания настаивала, что примирение — единственный путь, приемлемый в практическом плане, Америка была убеждена, что оно также представляет собой моральный императив. А поскольку стратегический и геополитический анализ вышли из моды, то нации толковали о справедливости даже тогда, когда самым решительным образом расходились в ее определении. Последовал бурный поток договоров, утверждающих общие принципы и апеллирующих к Лиге наций, частью в силу убежденности, частью от усталости, а частью из желания уйти от наиболее болезненных геополитических реалий.

В период после Локарно наблюдалось постепенное отступление Франции от условий версальского урегулирования — вопреки здравому смыслу — под постоянным нажимом Великобритании (и Америки) с требованием идти еще дальше. После Локарно в Германию устремился капитал, в основном американский, ускоряя модернизацию ее индустрии. Союзническая военная контрольная комиссия, созданная для надзора над разоружением Германии, была упразднена в 1927 году, а ее функции были переданы Лиге наций, у которой не было механизма проверки исполнения оговоренного.

Тайное перевооружение Германии шло ускоренными темпами. Еще в 1920 году тогдашний министр промышленности Вальтер Ратенау успокоил германских военных аявлением о том, что, согласно условиям Версальского договора, предусматривавшего ликвидацию тяжелых германских вооружений, будет в первую очередь демон-тировано как раз то вооружение, которое само по себе вскоре устареет. Тем более, Утверждал он, не существует никаких помех на разработку современного оружия или ^Здание промышленных мощностей, которые позволили бы быстро его изготовить. Рисутствуя на военных маневрах в 1926 году, вскоре после ратификации «пакта Ло-¦^Рно» и в тот момент, когда Бриан и Штреземан встречались в Туари, фельдмаршал Ф°н Гинденбург, командующий германской армией в последние три года войны, только что избранный президентом Германии, заявил: «Сегодня я увидел, что герман-СКая аРМия сохранила свой традиционный морально-профессиональный уровень»-15. И если это было так, то безопасность Франции оказывалась под угрозой в тот самый Миг> как только снимались количественные ограничения, налагавшиеся на герман-скую армию.

Дипломатия

А как только проблема разоружения вышла на авансцену международной политики, угроза замаячила все ближе. Требуя равенства в политическом отношении, Германия осторожно готовила подходящий политический климат, чтобы позднее настойчиво добиваться равенства в военном отношении. Франция отказывалась разоружаться, не получив дополнительных гарантий собственной безопасности; Великобритания, единственная страна, способная их предоставить, отказалась гарантировать урегулирование на Востоке и не шла далее Локарно в отношении урегулирования на Западе, тем самым подчеркивая тот факт,, что Локарно является в меньшей степени обязательством, чем союзом.

Чтобы исключить, или хотя бы отдалить, наступление того дня, когда будет объявлено формальное германское равенство, Франция начала игру в разработку критериев уровней разоружения при содействии экспертов Лиги наций по вопросам разоружения. Она представила аналитический доклад в Подготовительную комиссию Лиги, где излагались данные о соотношении реальной и потенциальной мощи с учетом наличия обученных резервов и демографических тенденций, а также сравнения уже имеющегося оружия со скоростью технологических изменений. Но ни одна из прелестно сотканных теорий не могла обойти основной факт, заключавшийся в том, что при равном, даже предельно низком, уровне вооружений безопасность Франции находилась под угрозой как раз вследствие наличия у Германии более обширного мобилизационного потенциала. Чем более Франция, казалось бы, соглашалась с рекомендациями Подготовительной комиссии, тем большим становился оказываемый на нее нажим. В конце концов все предпринятые Францией маневры различного характера лишь убедили англо-саксонские страны в том, что Франция является истинным препятствием на пути разоружения, а следовательно, и обеспечения мира.

Горечь стоявшей перед Францией дилеммы заключалась в том, что после Локарно Франция была более не в состоянии следовать собственным убеждениям и вынуждена была соглашаться на урегулирование, чтобы победить собственные страхи. Французская политика все в большей степени стала обретать черты оборонительного реагирования. Символичным для подобного рода состояния умов было начало строительства Францией «линии Мажино», когда еще не прошло и двух лет после Локарно, - т° есть тогда, когда Германия все еще была разоруженной, а независимость новых государств Восточной Европы зависела от способности Франции прийти им на помошь. А в случае германской агрессии Восточная Европа могла бы быть спасена только в том случае, если Франция изберет наступательную стратегию, стержнем которой будет использование рейнской демилитаризованной зоны в роли своеобразного заложника. И все же строительство «линии Мажино» доказывало, что Франция намеревается внутри собственных границ придерживаться оборонительной тактики, тем самым развязывая руки Германии, с тем чтобы та могла диктовать свою волю на Востоке. Политическая и военная стратегия Франции окончательно разошлись.

У растерянных лидеров игра на публику нередко приводит к потере ориентации Одержимый желанием прослыть деятелем, не сидящим сложа руки, Бриан воспользо-Т2 S готттой вступления Америки в войну и представил в Вашингтон в июне 1У27 года проект договора, согласно которому оба правительства отвергли бы войну в отношениях друг с другом и согласились бы на урегулирование всех споров

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

мирным путем. Американский государственный секретарь Фрэнк Б. Келлог даже не знал, как ответить на документ, который утверждал то, что считалось само собой разумеющимся, и отвергал то, чего никто не опасался. Однако приближение 1928 года, года выборов, добавило КелЛогу ясности ума; «мир» был популярен, а проект Бриана имел то преимущество, что из него не проистекало никаких практических последствий.

В начале 1928 года государственный секретарь Келлог прервал молчание и выразил согласие с проектом договора. И даже предложил Бриану лучший вариант, порекомендовав сделать его открытым для максимального числа наций, которые бы пожелали осудить войну как средство решения международных споров. Предложение оказалось столь же неотразимым, сколь и бессмысленным. 27 августа 1928 года Парижский пакт (ставший широко известным как «пакт Бриана — Келлога»), отвергающий войну как средство ведения национальной политики, был подписан с большим шумом пятнадцатью странами. Его быстро ратифицировали практически все страны мира, включая Германию, Японию и Италию, то есть те нации, чья агрессия сотрясет последующее десятилетие.

Стоило, однако, лишь подписать этот пакт, как государственные деятели в разных странах мира призадумались. Франция уточнила первоначальное предложение, включив оговорку, легализующую войны, носящие характер самообороны, войны во исполнение обязательств, проистекающих из Устава Лиги и локарнских гарантий, а также войны, связанные со всеми союзными обязательствами Франции. Вопрос, таким образом, вернулся к исходной точке, ибо исключения вбирали в себя все практически возможные ситуации. Затем Великобритания стала настаивать на свободе действий в деле защиты империи. Американские оговорки носили самый всеобъемлющий характер: сюда вошли «доктрина Монро», право на самооборону и заявление о праве каждой нации самостоятельно определять критерии самозащиты. Заткнув все возможные прорехи, Соединенные Штаты отказались также от участия в любых акциях принуждения.

Давая свидетельские показания перед сенатским комитетом по иностранным делам, Келлог через несколько месяцев после этого выдвинул невероятнейшую теорию, УДто бы Соединенные Штаты согласно пакту не несут никаких обязательств по оказанию помощи жертвам агрессии, ибо сам факт агрессии делает пакт недействительным. «Предположим, что какая-либо иная нация разорвет этот договор; с какой стати Мы Должны проявлять интерес к этому?» — спросил сенатор от штата Монтана Уолш. *Для этого нет ни малейшей причины», — ответил государственный секретарь16.

Келлог свел договор к тавтологии, будто бы Парижский пакт сохраняет мир до тех ПоР. пока он сохраняется. Война была запрещена при всех обстоятельствах, кроме "РЗДусмотренных. Неудивительно, что Д.В.Броган высказался по поводу пакта Бриа-На — Келлога следующим образом: «Соединенные Штаты, покончившие при помощи ^семнадцатой поправки со злом выпивки, призвали мир покончить с войной при Помощи клятвенного обещания. Мир, не рискуя ни поверить в это, ни усомниться в эт°м, повиновался»17.

И потому получилось так, что первоначальная идея Бриана была превращена дав-Ними союзниками Франции в средство нажима на нее же. В самом широком плане

Дипломатия

утверждалось, будто бы, поскольку война объявлена вне закона, Франция обязана ускорить собственное разоружение. Как символ "наступления эры доброй воли, союзные державы прекратили оккупацию Рейнской области в 1928 году, за пять лет до срока.

В свою очередь, Остин Чемберлен довел до всеобщего сведения, что, с точки зрения Великобритании, польская граница Германии может, а по существу, должна быть скорректирована, если только Германия проявит в этой связи цивилизованный подход:

«Если она [Германия] вступит в Лигу и сыграет там свою роль в духе дружбы и примирения, то я лично верю, что в пределах разумного количества лет она достигнет такого положения, когда ее торгово-экономическая поддержка окажется для Польши необходимой, а политическая дружба весьма желательной, так что она, не обращаясь к механизму Лиги, сможет в дружественном порядке договориться обо всем непосредственно с "поляками... И если германская публика и пресса проявят сдержанность и не будут говорить слишком много о восточных границах, то решение может быть достигнуто гораздо быстрее». Штреземан весьма умело воспользовался вступлением Германии в Лигу наций, повысив, с одной стороны, свои шансы на дальнейшее сближение с Советским Союзом и, с другой стороны, усилив германское давление на Францию в целях достижения паритета в области вооружений. К примеру, Штреземан запросил и получил разрешение на неучастие Германии в миротворческих мероприятиях, предусмотренных Уставом Лиги наций (статья 16), базируясь на том, что разоруженная Германия не рискует применением к ней санкций. Затем, вполне в стиле Бисмарка, Штреземан уведомил Москву, что просьба о предоставлении подобного разрешения связана с нежеланием Германии присоединяться к каким бы то ни было антисоветским коалициям.

Намек Москвой был понят. Не прошло и года с момента подписания «пакта Ло-карно»,'как в апреле 1926 года в Берлине был подписан договор о нейтралитете межау Советским Союзом и Германией. Каждая из сторон согласилась оставаться нейтральной, если на другую сторону будет произведено нападение; каждая из сторон согласилась не присоединяться ни к какому политическому объединению или экономическому бойкоту, направленному против другой стороны, — похоже, независимо от повода. На деле это означало, что эти две страны в отношениях друг с другом выводили себя из системы коллективной безопасности. А Германия уже исключила себя из системы санкций против кого бы то ни было. Берлин и Москва были едины в своем враждебном отношении к Польше, и германский канцлер Вирт так заявлял своему послу в Москве Ульриху фон Брокдорф-Ранцау: «Одно скажу вам откровенно: Польша должна быть ликвидирована... Я не заключаю никаких договоров, которые могли бы усилить Польшу».

Тем не менее французские лидеры, особенно Бриан, сделали вывод, что политика «выполнения обязательств» остается для Франции единственным реалистическим вариантом. Если же оправдаются худшие опасения Франции и Германия вернется к воинственной политике, надежда со временем обрести британскую поддержку и сохранить добрую волю со стороны Америки, безусловно, могла бы рухнуть, если бы Францию можно было бы упрекнуть в срыве политики примирения.

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

Постепенно европейский центр тяжести перемещался в Берлин. Странно, особенно в ретроспективе, выглядит то, что в этот период положение Штреземана внутри страны постоянно ухудшалось. Преобладание национализма просматривалось в отношении к «плану Юнга», который был предложен союзниками по истечении в 1929 году срока действия «плана Дауэса». По «плану Юнга» германские репарации в очередной раз урезались и устанавливалась конечная, пусть даже весьма отдаленная, дата их выплат. В 1924 году «план Дауэса» был принят при поддержке германских консерваторов; в 1929 году «план Юнга», содержавший в себе гораздо более выгодные условия, подвергся яростным атакам со стороны германских консервативных кругов, поддержанных выходящей на поверхность нацистской партией и коммунистами. Он был окончательно принят рейхстагом с перевесом всего в двадцать голосов.

В течение нескольких лет выражение «дух Локарно» знаменовало собой надежды на добрую волю бывших противников по первой мировой войне. Но в немецком языке слою «дух» означает также «носитель потустороннего зла», «злой призрак», так что к концу десятилетия стало модным в националистических кругах делать заявления по поводу «злого призрака Локарно». Столь циничное отношение к первооснове версальского международного порядка существовало еще в золотые дни германского экономического возрождения, пока депрессия не повлекла за собой необратимую радикализацию германской политики.

Штреземан умер 3 октября 1929 года. Он оказался незаменим, ибо у Германии не было другого столь же талантливого лидера, обладавшего такой же тонкостью подхода, тем более реабилитация Германии и умиротворение Европы в значительной части ыли обязаны веррй западных держав в его личность. В течение длительного времени превалировало то мнение, что Штреземан будто бы воплощает в себе все качества «хорошего европейца». В этом смысле он трактовался как своего рода предтеча онРада Аденауэра, великого политика, признававшего, что на деле Францию и Гер-анию объединяет общность судьбы, представляющая собой мост через пропасть исторического соперничества.

И все же когда записки Штреземана стали достоянием гласности, они, похоже, сходились в противоречии с благостным о нем представлением. В них просматривал-Ся Расчетливый практик, следовавший принципам «Realpolitik», добивавшийся осуществления германских национальных интересов с беспощадной настойчивостью. Для ЩтРеземана эти интересы представлялись прямолинейно: вернуть Германию к со-

до 1914 года, сбросить финансовое бремя репараций, добиться военного па-Ритета с Францией и Великобританией, пересмотреть вопрос о восточной границе еРмании и добиться объединения (аншлюсса) Австрии с Германией. Эдгар Штерн-Убарт, один из помощников Штреземана, описывает задачи, поставленные перед со-его шефом, следующим образом:

«Заветной мечтой Штреземана, как он однажды признался мне, было: освободить

Минскую область, вернуть Эйпен-Мальмеди и Саар, тщательно организовать ан-

г Юсс с Австрией и получить по мандату или иным образом африканскую колонию,

Де м°жно было бы раздобыть жизненно важное тропическое сырье и куда можно бы-

1 направить избыточную энергию молодого поколения».

Дипломатия

Штреземан, таким образом, явно не был «хорошим европейцем» в том смысле, как это стало пониматься после второй мировой войны, правда, такого критерия тогда еще не существовало. Большинство государственных деятелей Запада разделяли точку зрения Штреземана, что версальские соглашения требуется пересмотреть, особенно касательно Востока, и что Локарно является лишь этапом этого процесса. Для Франции, конечно, было невыносимо больно иметь дело с Германией, возродившейся после той самой войны, в которую Франция вложила всю себя. И все равно это было точным отражением нового соотношения сил. Штреземан понимал, что Даже в рамках Версаля Германия потенциально является самой сильной нацией Европы. Из этого умозаключения он сделал вывод в духе «Realpolitik», что у него появилась возможность восстановить Германию, по меньшей мере, на уровне 1914 года, а то и продвинуться дальше.

Однако в противоположность своим националистическим критикам — и абсолютно вопреки нацистам — Штреземан полагался на терпение, компромисс и благословение со стороны европейского консенсуса для достижения поставленных перед собою целей. Живой ум позволял ему торговаться при помощи бумажных уступок - к примеру, по столь чувствительному и символическому вопросу,' как репарации, — ради того, чтобы покончить с военной оккупацией Германии и добиться в перспективе перемен долгосрочного характера, которые обязательно вывели бы его страну на самые передовые рубежи. Но, в отличие от германских националистов, он не видел необходимости в ревизии Версаля при помощи насилия.

Возможности следовать подобной политике были для Штреземана обусловлены ресурсами и потенциалом Германии. Война не сломила германской мощи, а Версаль улучшил ее геополитические позиции. Даже гораздо более катастрофическое поражение во второй мировой войне не дало своим результатом уменьшение германского влияния в Европе. Штреземан вовсе не был предшественником нацистов, атаковавших западные ценности, — было бы точнее рассматривать нацистские эксцессы как разрыв со штреземановской постепенной и, безусловно, мирной политикой достижения для своей страны решающей роли в Европе.

Со временем тактика для Штреземана могла обратиться в стратегию, а необходимость в убежденность. В нынешние времена первоначальным мотивом сближения президента Садата с Израилем наверняка являлась его попытка подорвать свой сложившийся на Западе имидж воинственного араба и психологически поставить Израиль в положение обороняющегося. Как и Штреземан, Садат попытался построить барьер между своим противником и его друзьями. Выполнив разумные требования Израиля, он надеялся ослабить его постоянную решимость не возвращать арабские, а особенно египетские, земли. Но шло время, и Садат и на деле стал апостолом мира и сторонником ликвидации пропастей в международных отношениях, что первоначально, во3' можно, было всего лишь позой. Со временем стремление к миру и поиск примирения перестали для Садата быть просто инструментом политики достижения национальных интересов и стали самодовлеющими ценностями. Не шел ли Штреземан по тому *е пути. С безвременной кончиной его еще на одну загадку истории стало больше,

К моменту смерти Штреземана вопрос репараций был почти решен, а германская западная граница стала постоянной. Германия оставалась реваншистской лишь в от-

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

ношении восточных границ и пересмотра условий разоружения по Версальскому договору. Попытка оказать давление на Германию посредством оккупации ее территории не увенчалась успехом, а более соответствующий веяниям времени локарнский подход на основе принципа коллективной безопасности не приглушил германского требования паритета. Государственные деятели Европы находили теперь утешение в беззаветной преданности идее разоружения, в которой им виделась самая верная надежда на мир.

Право Германии на паритет надежно угнездилось в умах британцев. Еще во время первого срока пребывания на посту премьер-министр лейбористского правительства Рамсей Макдональд объявил разоружение задачей первостепеннейшей важности. Во время второго срока, начавшегося в 1929 году, он приостановил строительство военно-морской базы в Сингапуре и сооружение новых крейсеров и подводных лодок. В 1932 году его правительство объявило мораторий на строительство аэропланов. Главный советник Макдональда по этому вопросу Филип Ноэль-Бейкер заявил, что только разоружение может предотвратить новую войну.

Главное противоречие между паритетом для Германии и безопасностью для Франции так и осталось неразрешенным, причем скорее всего потому, что было изначально неразрешимым. В 1932 году, за год до прихода Гитлера к власти, французский премьер-министр Эдуард Эррио пророчески заявлял: «У меня нет иллюзий. Я убежден, что Германия желает вновь вооружиться... Мы находимся на поворотном пункте истории. Пока что Германия следовала политике подчинения... Теперь она начинает следовать политике самостоятельной постановки вопросов. Завтра это будет политика территориальных требований»21. Самым замечательным аспектом этого заявления является его пассивный, отрешенный тон. Эррио не сказал ничего о французской армии, которая оставалась сильнейшей в Европе; о Рейнской области, демилитаризованной в соответствии с Локарно; о все еще разоруженной Германии; не сказал и об ответственности Франции за безопасность Восточной Европы. Не желая воевать за свои убеждения, Франция просто ожидала решения собственной участи.

Великобритания рассматривала события на континенте с совершенно иной точки 3Рения> Желая умиротворить Германию, она неустанно оказывала давление на Францию, чтобы та согласилась на германский паритет в области вооружений. А эксперты По в°просам разоружения печально известны своими способностями сочинять планы, которые формально отвечают требованиям безопасности, но не затрагивают ее сущности. Так, британские эксперты разработали предложение, дающее Германии пари-Tei» но не разрешающее введение всеобщей воинской повинности, тем самым теоретически отдавая предпочтение Франции с ее значительными обученными резервами (словно Германия, если зайдет достаточно далеко, не найдет способа обойти это позднее, по существу, незначительное препятствие).

в тот же самый судьбоносный год перед приходом Гитлера к власти демократическое германское правительство сочло возможным уверенно покинуть конференцию °о Разоружению в знак протеста против,, как было сказано, дискриминации со стороны Франции. Его умоляли вернуться на заседания, обещая «равенство прав в системе, обеспечивающей безопасность для всех наций»22, - что является обтекаемой фразой, объединяющей теоретическое право на паритет с оговорками относительно

Дипломатия

«безопасности», что делало и то и другое труднодостижимым. Но общество этих тонкостей не различало. Газета «Нью стейтсмен», орган лейбористской партии, приветствовала эту формулу как «не ограниченное ничем признание принципа равенства государств». По другую сторону британского политического спектра «Тайме» с одобрением отзывалась о «своевременном отказе от неравенства».

Формула «равенства в рамках системы безопасности» была, однако, противоречива по сути. Франция была уже не в силах защититься от Германии, а Великобритания продолжала отказывать Франции в военном союзе, что дало бы лишь грубое приближение к геополитическому равенству (однако, исходя из опыта войны, даже это находилось под вопросом). Даже когда Англия настаивала на определении равенства терминами сугубо формального свойства, чтобы покончить с дискриминацией Германии, она хранила молчание по поводу влияния подобного равенства на европейское равновесие. В 1932 году отчаявшийся премьер-министр Макдональд заявил французскому министру иностранных дел Поль-Бонкуру: «Французские требования всегда создают затруднения, ибо от Великобритании ожидается принятие на себя новых обязательств, а такое в настоящий момент не предвидится»24. Это тупиковое состояние деморализации продолжалось до тех пор, пока Гитлер в октябре 1933 года не ушел с переговоров о разоружении.

После десятилетия, когда фокусом дипломатической деятельности была Европа, вдруг — неожиданно — Япония, и именно она, продемонстрировала пустоту и бессодержательность концепции коллективной безопасности, да и деятельности Лиги в целом, начав в 30-е годы десятилетие роста насилия.

В 1931 году японские вооруженные сильг оккупировали Маньчжурию, формально являвшуюся частью Китая, хотя власть китайского центрального правительства не осуществлялась здесь уже многие годы. Интервенция такого масштаба за время существования Лиги производилась впервые. Но Лига не обладала механизмом принуждения даже применительно к экономическим санкциям, предусмотренным статьей 1о. Сомнения и колебания Лиги отражали фундаментальную дилемму системы коллективной безопасности: ни одна из стран не была готова вести войну против Японии (точнее, не была в состоянии сделать это без американского участия, посколькув азиатских водах господствовал японский флот). Даже если бы существовал механизм экономических санкций, ни одна из стран не пожелала бы ограничивать торговлю с Японией в период депрессии; но также ни одна из стран не желала смириться с оккупацией Маньчжурии. Никто из членов Лиги не знал, как преодолеть эти возникшие сами собой противоречия.

Наконец была запущена машина совершенного ничегонеделания. Командировались миссии по установлению фактов - стандартный дипломатический прием, к°гда подается сигнал, что желанным исходом является бездействие. Такого рода комиссии вначале формируются, потом они занимаются изучением предмета, потом добиваются консенсуса, и к этому времени, если повезет, предмет изучения может вовсе перестать существовать. Япония чувствовала себя до такой степени уверенно, что сама взяла на себя инициативу рекомендовать такого рода проработку вопроса. И созданная таким манером так называемая «комиссия Литтона» доложила, что Япония имела вполне обоснованные претензии и обиды, но совершила ошибку, не исчерпав первоначально

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

все мирные средства восстановления справедливости. Но даже этот легчайший из выговоров в связи с оккупацией территории, превышающей площадь собственной страны, оказался для Японии чрезмерным, и она ответила на это уходом из Лиги наций. Это оказался первый шаг к развалу самого института.

В Европе весь этот инцидент трактовался как своего рода аберрация, характерная для дальних континентов. Переговоры по разоружению продолжались, словно и не было маньчжурского кризиса, превращая дебаты относительно противопоставления безопасности паритету в сугубо церемониальный акт. Затем, 30 января 1933 года, в Германии пришел к власти Гитлер и продемонстрировал, что версальская система и на самом деле являлась карточным домиком.

Дата добавления: 2015-08-10