Глава 25. На войне, как и в любви, кампании редко идут так, как были задуманы

На войне, как и в любви, кампании редко идут так, как были задуманы, и французский генерал, сидя у камина в трактире, тоже решил поменять свои планы.

– Задача остается прежней, джентльмены: отнять у британцев север Португалии. Если мы не можем добраться до Вила-Новы, займем Барка-де-Альва.[123]Эффект будет тем же, – он повернулся к артиллерийскому полковнику. – Сколько времени уйдет на установку орудий?

– До полуночи, сэр, – надо вручную откатить пушки в монастырь, проделать в южной стене амбразуры, но дело это недолгое. Были опасения, что британские стрелки попытаются вмешаться, но пока их не было видно.

– Прекрасно. Кто-нибудь знает, во сколько рассвет?

– Двадцать одна минута восьмого, – в таких вещах Дюко всегда был точен.

– Ох уж эти мне долгие ночи! Хотя мы знали об этом, когда выступали, – генерал глотнул мутного кофе и снова оглянулся на артиллериста. – Гаубицы, Луи. Я хочу, чтобы завтра в замковом дворе никто даже пальцем шевельнуть не смел.

Полковник усмехнулся:

– Сэр, могу добавить еще пару орудий.

– Можете – сделайте, – улыбнулся генерал. – Merci [124], Александр, – он взял предложенную Дюбретоном сигару, покатал ее между пальцами и склонился к огню. – Когда сможем начать стрелять?

Артиллерист пожал плечами:

– Когда скажете, сэр.

– В семь? И поставьте еще две батареи на южном краю селения, чтобы бить прямо через брешь, хорошо? – полковник кивнул. Генерал улыбнулся: – Картечью, Луи. Это не даст им пускать чертовы ракеты. Я хочу, чтобы любой, кто высунется из укрытия, был мертв.

– Так и будет, сэр.

– Но ваши канониры будут в досягаемости для чертовых стрелков на холме, – медленно проговорил генерал, как бы думая вслух. – Думаю, надо их чем-то занять. Вы верите, что там есть ракеты? – повернулся он к Дюбретону.

– Нет, сэр. Кроме того, я не думаю, что они смогут стрелять через кустарник.

– Я тоже. Значит, пошлем один батальон на холм, а? Пусть займут стрелков.

– Всего один, сэр?

В очаге трещал огонь, искры сыпались на подсыхающие сапоги, а план прорабатывался все тщательнее. Батальон, усиленный вольтижерами, атакует дозорную башню; два двенадцатифунтовика вместо того, чтобы передвинуться в монастырь, зальют терновник картечью и перебьют всех британцев в зеленых куртках; гаубицы из монастыря превратят замковый двор в бойню, а орудия к югу от селения будут бить по руинам восточной стены и траншее, так что ракеты к стапелям доставить не удастся. Под прикрытием пушек пехота поутру возьмет деморализованный гарнизон в байонеты, и французы двинутся к мосту в Барка-де-Альва, к победе. Генерал поднял свой бокал с бренди.

– За победу во имя императора.

Все собравшиеся нестройно повторили тост и выпили, один лишь Дюбретон проворчал:

– Слишком уж легко они отдали монастырь.

– У них не хватает людей, Александр.

– Это правда.

– Их напугали мои пушки, – усмехнулся артиллерийский полковник.

– И это правда.

Генерал снова поднял бокал.

– А значит, завтра мы победим.

– И это правда.

На брусчатку замкового двора нанесло снега. Снежинки шипели в костре, таяли на крупах лошадей ракетчиков, холодной слякотью оседали на шинелях часовых, всматривавшихся в ночь в ожидании возможной атаки. Замки мушкетов и винтовок замотали тряпками, чтобы не намочить порох на полках. В монастыре горели костры, освещая работавших там, где когда-то были двери, французов: они сооружали из тяжелых камней баррикаду, на которую потом водрузят пушку.

Иногда над долиной раздавался сухой треск винтовочного выстрела, и пуля откалывала кусочек каменной кладки или заставляла кого-то упасть на землю, чертыхаясь и зажимая рукой рану, но потом французы прикрылись пустыми зарядными ящиками, и стрелки решили поберечь порох. Фредриксон выдвинул свои пикеты далеко в долину. Им был дан приказ не давать французам сомкнуть глаз, стрелять на свет, держа нервы противника в постоянном напряжении. А на холме фузилеры, вне себя от ярости, проклинали маньяка, приказавшего им среди ночи поискать кроличьи норы. Подумайте только: кроличьи норы!

В ту ночь люди спали плохо. Мундиры их не успевали просохнуть, зато мушкеты были под рукой. Иные внезапно просыпались в темноте и не могли понять, где они, а когда вспоминали, их пробивал холодный липкий ужас: местечко не из приятных.

Майор Ричард Шарп, казалось, погрузился в собственные мысли: он был необычно вежлив, но по-прежнему внимателен к каждой детали, а о планах на завтра помалкивал. До полуночи, пока шел снег, он оставался на площадке надвратной башни, потом разделил со своей ротой скудный ужин: вяленую говядину, вываренную в кипятке. Дэниел Хэгмен уверял Шарпа, что Харпер жив, но слова старого браконьера звучали не слишком убедительно. Майор только улыбался:

– Знаю, Дэн, знаю, – но убедительности не доставало и ему.

Побывав на всех укреплениях, Шарп переговорил со всеми часовыми, и усталость в каждой клеточке его тела граничила с болью. Он хотел согреться, хотел поспать, хотел, чтобы громадный добродушный Харпер был здесь, в замке, но понимал, что выспаться этой ночью не удастся: разве что урвать час-другой, примостившись в каком-нибудь холодном углу. Единственная комната с камином, которую Фартингдейл выбрал для себя, была теперь отдана раненым, и ни у кого не было худшей ночи, чем у них.

Дул холодный ветер, долина была укрыта снегом, как огромным белым покрывалом: он выдаст любое передвижение неприятеля. На стенах часовые боролись со сном, прислушиваясь к шагам сержантов, и гадали, что принесет им рассвет.

На юге в небе мелькали алые отблески: там жгли костры партизаны. Где-то, подобно призраку среди темной ночи, печально завыл и тут же замолчал волк.

Последней точкой обхода Шарпа стал пост у пробитого в южной стене цитадели лаза. Он оглядел укрытые снегом заросли терновника на холме и подумал, что если завтра они проиграют, путь к отступлению у них есть. Но многие никогда до него не доберутся: они останутся умирать в замке. Шарп вспомнил, как четыре года назад, куда более суровой зимой, он вел по горам единственную роту стрелков, и то отступление было не менее отчаянным, чем завтрашний бой. Большинство тех парней давно мертвы, убиты врагом или болезнями. Одним из тех, кто пробивался тогда на юг через галисийские снега, был Харпер. Харпер.

Шарп спустился на несколько ступенек по широкой прямой лестнице, ведущей прямо в подземелье. Оттуда воняло, как только может вонять из темного подвала, забитого множеством немытых тел. Пленных охраняли легко раненые фузилеры, они явно нервничали: в подземелье не было дверей, только лестница. Им пришлось построить баррикаду по грудь высотой и зажечь факелы, освещавшие залитый нечистотами пол. Каждый из часовых был вооружен тремя мушкетами, заряженными и взведенными: ни один пленник не успеет взобраться на баррикаду, пуля отбросит его назад. Фузилеры были рады, когда Шарп присел рядом с ними на ступени.

– Как тут?

– Чертовски холодно, сэр.

– Это их утихомирит.

– Даже я дрожу, сэр. Знаете того здорового ублюдка?

– Хэйксвилла?

– Да. Он освободился от веревок.

Шарп вгляделся в темноту. Там, куда не доставал свет факелов, он видел только полуобнаженные тела, прижавшиеся друг к другу в поисках тепла, видел блеск глаз, но никак не мог найти Хэйксвилла.

– Где он?

– Держится сзади, сэр.

– Неприятностей не доставляет?

– Нет, сэр, – фузилер сплюнул за край лестницы табачную жвачку. – Мы им сказали, что если кто подойдет к баррикаде ближе, чем на десять футов, откроем огонь, – он похлопал по прикладу мушкета, одного из захваченных у Пот-о-Фе.

– Отлично, – оглядел Шарп полудюжину часовых. – Когда вас сменят?

– Поутру, сэр, – ухмыльнулся самозваный делегат.

– Выпить есть?

Теперь заулыбались и остальные:

– Ром, сэр.

Спустившись на пару ступенек, Шарп покачал баррикаду – та, сложенная из камней и старых балок, выглядела прочной – и снова уставился во тьму. Он вдруг понял, почему это сырое место наводило на людей такой ужас. Хотя его называли подземельем, было оно обычным большим подвалом под сложенными из крупных камней низкими сводами. Но как ни назови, подземельем или подвалом, на протяжении многих веков здесь, вне всякого сомнения, умирали люди. И не важно, кто это был: те, кого убил Хэйксвилл, или пленники-мусульмане, не желавшие отрекаться от своей веры несмотря на ножи, дыбы, раскаленные решетки и кандалы христиан. Был ли здесь хоть кто-нибудь счастлив, смеялся ли хоть кто-то? В этом месте, веками не видевшем солнечного света, счастье могло быть только похоронено.

Шарп повернулся и пошел вверх по ступенькам, радуясь, что может уйти.

– Шарпи! Малыш Дик Шарпи! – раздался сзади слишком хорошо знакомый Шарпу голос. Не обращая внимания на Хэйксвилла, он продолжал подниматься, пока не услышал издевательский смешок: – Убегаем, да, Шарпи?

Шарп невольно обернулся. В круге света возник человек с непрерывно дергающимся лицом, он был в рубахе, снятой с другого пленника. Хэйксвилл остановился, ткнул пальцем в сторону Шарпа и усмехнулся:

– Думаешь, ты победил, да, Шарпи?

Голубые глаза в свете факелов казались невероятно яркими на фоне седых волос и нездорово желтой кожи, как будто все тело Хэйксвилла, кроме глаз, поразила проказа.

Шарп снова обернулся и громко скомандовал часовым:

– Если подойдет к баррикаде ближе, чем на пятнадцать футов, пристрелите его.

– «Пристрелите его»! – завопил Хэйксвилл. – Пристрелите! Ты грязный сын сифилитичной шлюхи, Шарп! Ты ублюдок! Хочешь, чтобы другие делали за тебя грязную работу? – Шарп остановился на полпути, увидев, что Хэйксвилл подмигивает часовым. – Думаете, сможете меня пристрелить, ребята? Давайте, стреляйте! Попробуйте! Вот он я! – он ухмылялся, широко раскинув волосатые руки и дергая головой. – Вы не можете меня убить! Стрелять можно, убить – нет! Я приду за вами, парни, я приду во тьме и вырву ваши сердца, – он хлопнул в ладоши. – Вы не можете меня убить. Многие пытались, даже этот грязный ублюдок, называющий себя майором, но никому не удалось. И никогда не удастся. Никогда!

Часовые были потрясены мощью Хэйксвилла, страстью и уверенностью его грубого голоса, его ненавистью.

Шарп яростно взглянул на него.

– Обадия! Не пройдет и двух недель, как я пошлю твою душу в ад.

Голубые глаза вдруг перестали мигать, а голова – дергаться. Правая рука Хэйксвилла медленно поднялась и указала на Шарпа.

– Ричард чертов Шарп! Я проклинаю тебя. Я заклинаю ветер и воду, туман и пламя, я хороню твое имя в камне! – казалось, голова сейчас снова дернется, но Хэйксвилл собрал всю свою волю в кулак и лишь стиснул зубы, разразившись потом яростным воплем. – Я хороню твое имя в камне! – заорал он и отпрыгнул во тьму.

Шарп, следивший за ним, заставил себя повернуться и, перемолвившись парой слов с часовыми, стал подниматься на крышу цитадели. Он взбирался по винтовой лестнице, пока не почувствовал чистый морозный воздух с холмов, и лишь тогда глубоко вдохнул, стараясь очистить мысли от мрачных мыслей. Проклятье страшило его. Хотелось схватиться за отсутствующую винтовку: на ее прикладе Шарп в одном месте сколупнул лак и всегда мог прикоснуться пальцем к некрашеному дереву, чтобы снять проклятье, орудие зла. Каждого проклятого настигает зло, а уж проклятье Хэйксвилла, воплощения зла, и подавно.

Человек может сражаться против пуль и байонетов, даже против ракет, если понимает, как они действуют. Но никто не знает, как действует невидимый враг. Эх, если бы подкупить Судьбу, солдатскую богиню, – но она капризна и никогда не бывает верна своим обещаниям.

В голове Шарпа вдруг мелькнуло, что если он увидит звезду, всего одну, проклятье будет снято. Он повернулся и оглядел темное небо, но не смог разглядеть ничего, кроме тяжелых туч. Напрасно он шарил взглядом: звезд не было. Потом его позвали со двора, и Шарп спустился вниз ждать утра.

Дата добавления: 2015-08-10