КУДА МЫ ПРИШЛИ

В уложенных сеном санях, на которых нас везли вглубь леса, мы уже чувствовали себя дома.

На душе было весело. Даже мороз казался мягче и лес надежней. Такого хорошего леса я, кажется, никогда и не видел. Тут и старые, высокие деревья и молодая поросль; место не ровное, а все холмиками — очень подходящее для партизанского лагеря. Хорошо выбрано!

Досадно только, что так необщителен ездовой: все «нет», «не знаю», «сами там увидите». Тюлень попался, не понимает, что людям не терпится.

Наконец застава. Ездовой сказал отзыв, и мы думали, что поедем дальше. Не тут-то было. Нас задержали. Приказали ждать. Один партизан верхом поскакал в штаб.

Однако у них тут строгости!.. Большой ли отряд, давно ли в этом лесу стоит, почему его называют «областным», — этого мы и на заставе не узнали. Ответили лишь, что командир какой-то Орленко.

Фамилия незнакомая. Скорей всего — не черниговский. У нас такого не было; поделился с товарищами — они со мной согласились. Если не лично, то понаслышке мы руководящих работников знали. Орленко? — Никто о таком не слыхал.

Странно, что командир не Коротков. Мария знала твердо, что секретарь Корюковского райкома остался в тылу. И вот, пожалуйста, в его районе хозяин — другой. Почему бы это? Скорей бы уж все узнать.

Но вместо того, чтобы доставить в штаб, нас развели по землянкам на отдых. Так что мы не только командира, но ни лагеря, ни людей не повидали.

В пути мне показалось, что как только доберусь до места, где можно в безопасности подкрепиться, так меня двое суток не разбудишь — хоть из пушек стреляй! Но вот — и сытный обед дали, и в теплую землянку поместили, а не спится. Все вспоминаются нравы и порядки в Добрянском отряде. Бывало, и к нам новые люди приходили. Что особенного? — К командиру! Он расспросит и тут же определит людей к делу. А здесь со мной уже два раза беседовали — всю биографию перетрясли; однако сам-то я ничего не знаю. Командира не видал, — назначения не получил, об отряде не имею ни малейшего представления.

Лежу на нарах и думаю: «Этот Орленко, верно, армейский человек. Возможно, с большим званием. Строит партизанскую жизнь по воинскому уставу. У нас в Добрянке так не было: мы жили семьей. Здесь все иначе. Хорошо, если здесь окажутся еще и настоящие, армейской выучки подрывники, минеры. Для партизан великое дело! Сколько мы у себя в отряде мучились, пока освоили, как надо обращаться с толом!»

Нет, очень здорово, если среди партизан есть грамотные в военном деле люди. А то соберутся, как у нас: одни «гражданские бойцы». Проверенные и отобранные райкомом для работы в тылу, преданные, хорошие коммунисты — чем не партизаны? Но только начинают воевать — у кого осечка, у кого — промах, кто сумку с патронами потерял, а кто и сам растерялся. На первых порах поэтому дело идет не шибко. Трудно мирным людям переходить на военную жизнь.

И мне почему-то все больше казалось, что этот «областной» отряд находится под руководством армейского командира: уж больно строго поставлено дело с новичками. Я мысленно готовился к встрече с полковником. Вот, думаю, спросит:

«Вы что в своем отряде делали? Кем были? Пулеметчиком? Разведчиком? Автоматчиком? Подрывником? Каков боевой опыт?»

А что ответить? У нас всем приходилось заниматься. Думал я обо всем этом, думал. просыпаюсь ночью. Один партизан при свете коптилки чистит оружие. Часть нар занята спящими людьми. «Ну, все! Теперь до утра дожидаться».

И вдруг-за мной. Вежливый такой, подтянутый малый, говорит: «Командир вызывает». Я поднялся и сказал, что давно жду. А он смеется: «Я за вами два раза приходил — вы все спите!»

Мы быстро дошли до землянки штаба. Он толкнул дверь и пропустил вперед. Вхожу, готовлюсь встретиться лицом к лицу с командиром, но вижу свою спутницу Марию Скрипку. Она сидит на лавочке возле двери.

У другого стола, спиной ко мне, какой-то человек возится с радиоприемником. Больше никого. Что ж, сажусь рядом с Марией. Она, оказывается, тоже только что пришла.

Помещение хорошее, с окнами. Часть отделена занавеской, за ней нары и, кроме того, особнячком, никелевая кровать, аккуратно заправленная солдатским одеялом; стол, накрытый скатертью, да на нем совершенно, на мой взгляд, необычная для партизанского быта вещь: стакан крепко заваренного чаю. Стоит, как полагается, на блюдце и рядом два кусочка сахара.

За другим столом сидит человек. Кроме радио, на столе — карта, чернильница. Везде чистота, порядок. Живут же люди! У нас не так было. Не пойму даже, нравится мне это или нет? Все зависит от того, как они воюют. Наш командир никелевой кровати не имел, а сражался — дай бог каждому!..

Но вот дверь в землянку открывается. Мы встаем. Один за другим входят трое мужчин, на ходу продолжая вести разговор.

— Федор Иваныч! — подскакивает Мария и бросается к одному из них.

«Что такое? — думаю я. — Значит Короткое все-таки здесь?..» Но не успеваю сообразить, как сидевший возле радио боец говорит:

— Вас тут ждут, товарищ командир!

— Да, знаю, — отвечает другой — не Коротков — я повертывается к нам:

— Здорово, земляки!

Так это и есть командир? Это — «Орленко»? Перед нами — сам первый секретарь Черниговского обкома партии, депутат Верховного Совета Федоров. Я его отлично помню. Видел незадолго до войны на партактиве в Чернигове. Да и кто же его в области не знал!

Не отвечая на приветствие, смотрю на него во все глаза. Федоров привык, верно, что новички удивлялись. Спокойно, без улыбки, пожал нам руки, указал место у стола:

— Садитесь, рассказывайте.

Но я все еще будто не проснулся. И пока Федоров давал одному из вошедших с ним какое-то распоряжение насчет листовок, мое удивление понемногу сменялось мыслью, что эта встреча — правильная. Где же быть секретарю обкома, как не с нами, на своей земле? Вот, значит, как партия подходит к нашей партизанской борьбе — такого руководителя оставила в тылу!

Понемногу я все же сосредоточился. Мы с Марией начали рассказывать Федорову, как воевал наш отряд, как был окружен и разгромлен карателями.

Мы сбивались, перебивали друг друга. Федоров слушал, расхаживая по землянке. Потом начал расспрашивать: «Известно ли было, что лагерь окружают? Был ли дан командованием приказ оставить свой район?»

Мы стали докладывать.

— Наше командование было против, — сказал я. Командир считал позором оставлять свой район, — добавила Маруся Скрипка.

Тут в землянку вошел человек в кожаной куртке с маузером на ремне. Федоров обратился к нему:

— Знакомься, Николай Никитич. Добрянцы. Опять, понимаешь, то же дело, та же ошибка; держались до последнего за свой район. Дорого нам стоит эта ошибка, эх, дорого! — Повернувшись к нам, Федоров пояснил: — Имейте в виду, партизаны всегда в меньшинстве. Внезапно следует не только нападать, внезапно надо и уходить! Понятно? Передвигаться быстро и ускользать, чтобы явиться с неожиданной стороны. А ну, попробуйте действовать так в одном своем районе. Командир, видите ли, считал позором уйти из своего района. А почему это вдруг Корюковский или Холменский уже не ваш, не наш район? В чем дело? Кто это выдумал?!

Мы с Марией молчали. Что мы могли ответить?

Вновь пришедший сел неподалеку от нас. Теперь хорошо было видно его лицо, и это лицо показалось мне знакомым. Когда Федоров снова назвал его «Николай Никитич» — я вспомнил: да это же Попудренко, второй секретарь Черниговского обкома. Оказывается, они оба тут.

— Добрянцы активно действовали, — продолжал Федоров. — Хорошо! — с ударением повторил он свою оценку. — За три месяца подорвали двенадцать эшелонов, сорок машин, семь мостов, водокачку. Уничтожили семьсот шестьдесят гитлеровских солдат и офицеров.

Я не мог не удивиться тому, что секретарь обкома сразу запомнил названные нами цифры. А он их называл и говорил веско: каждое его слово было не справкой, а как бы венком нашим погибшим товарищам.

Попудренко спросил об обстоятельствах гибели нашего командира. Поглощенный разговором, я не сразу обратил внимание на то, что в землянку уже пришли новые люди, пока не увидел среди них очень памятного мне человека. Три года назад он работал секретарем Семеновского райкома, где меня принимали в партию.

— Товарищ Капранов? — тихо произнес я.

— Что? Знакомого встретили? — спросил Федоров. А Капранов глядел на меня с удивлением:

— Хм, не помню.

— Как же, Василий Логвинович! — сказал тут я. — Вы же меня в партию принимали, помните, в Семеновке?

— В Семеновке? Возможно. Постой, постой. Кто ж ты есть?

— Артозеев я. Может, конечно, и забыли, да и вид теперь не тот. Вы меня видели в милицейской форме.

— А-а! Так бы сразу и сказал. Что же ты, брат, такую бороду страшенную отрастил? И лица-то за ней не увидишь!

— Партийный билет при вас? — спросил Федоров.

Этот вопрос, хотя я, кажется, ни в чем не был виноват, расстроил меня ужасно. Перед уходом из города я с трудом нашел кусок пергаментной бумаги и старательно обернул партбилет, чтобы спасти его от грязи, сырости, а быть может — и от собственной крови; так удачно зашил его в специальный карман-поближе к телу, чтобы все время чувствовать. И теперь я должен сказать, что партбилета при мне нет: когда положение осложнилось — комиссар Добрянского отряда закопал все партийные документы в лесу. Однако Федоров не высказал порицания:

— Было такое указание обкома, — коротко заметил он. — А поскольку товарищ Капранов подтверждает вашу партийность — встанете на учет у Ивана Мартьяныча Курочки. Кстати, вот он — знакомьтесь. — И Федоров указал мне на одного из недавно пришедших в землянку.

Я знал, что Курочка — секретарь Холменского райкома.

Вот значит, как: здесь Федоров, Попудренко, Короткое, Капранов, Курочка. А кто же еще те четверо, которых я не знаю? Я подошел к Капранову.

Другие были: — Новиков — секретарь обкома по кадрам, Яременко — член обкома, Днепровский — пропагандист и Дружинин — секретарь Тарнопольского обкома.

Я смотрел и глазам не верил. Что же это такое? Ведь тут обком партии, да еще с активом! Будто на конференцию съехались!.. Так вот почему отряд «областной»!

— Ты чуешь, Мария, что это получается? — тихо спросил я у своей спутницы. — Ведь здесь — весь наш Черниговский обком партии.

Дата добавления: 2015-08-10