2 страница. плотскую жизнь от возвышенно-духовной

плотскую жизнь от возвышенно-духовной. Будучи смертным образом матери-земли Деметры, одно материнское лоно будет дарить братьев и сестер для тех, кто рожден другим, и родина также будет знать только братьев и сестер; так будет продолжаться до тех пор, пока с распространением патернитета не растворится единая масса, и то, что прежде было в себе неразличимо, окажется преодолено принципом разделения. В государствах матриархата эта сторона материнского принципа находит многогранное выражение и даже юридически сформулированное признание. На этом покоится тот принцип всеобщей свободы и равенства, который мы обнаруживаем как главную черту всех гинекократических народов; на этом же — филоксения и решительное отрицание стесняющих ограничений любого рода; на этом же — всеобъемлющее значение известных понятий, которые, как римский paricidium4, лишь позднее сменили естественно-всеобщий смысл на индивидуалистически-ограниченный; на этом же, наконец, особый статус сознания родства и та ou^ina^eia5, которой безо всяких преград равномерно охвачены все представители народа. Особенно прославлялось в гинекократических государствах отсутствие раздора, отрицание враждебности. Именно у них раньше всего входят в обычай и получают наиболее совершенное развитие те великие панегирики, которые объединяют народ во всех его частях в радостном чувстве братства и общности. Не менее характерной представляется особая наказуемость телесных повреждений, причиненных как согражданам, так и любому живому существу, а также все обычаи, подобные тому, что были у римлянок — молить «великую Мать» не о своих детях, но о племянниках и заботиться об их супружестве, или у персов — молить божество только за весь народ в целом, или у жителей Карий — предпочитать всем добродетелям ouprtaveia к родственникам — так внутреннее основание принципа материнства находит прекраснейшее воплощение в действительной жизни. Черты мягкой гуманности, которые проступают даже в выражении лиц

Преступление, убийство ближайших родственников (лат.).— Примеч. перев.
8 Симпатия (греч.).— Примеч. перев.

на египетских изображениях, пронизывают весь уклад гинекократической жизни, и это налагает на него отпечаток, в котором вновь сказывается все, что несет в себе дух благодатного материнства. И всякий древний человеческий род, который в подчинении своего бытия законам матриархата доставляет позднейшему миру важнейшие штрихи к полотну серебряного века человечества, предстает перед нами в свете Сатурна — свете невинности. Как понятно нам теперь исключительное превознесение матери в картинах, рисуемых Гесиодом, изображающих ее непрерывную заботу и вечное несовершеннолетие сына, возрастающего более физически, чем духовно, в покое и полноте, которые представляет сельская жизнь, наслаждающегося уходом материнских рук вплоть до зрелого возраста; как отвечает это тем изображениям ушедшего позже счастья, в центре которых всегда оказывается господство материнства, отвечает тому ар^оск; (риА,а Y'uvaixcov", с исчезновением которого исчезает всякий мир на земле. Историчность мифа находит здесь потрясающее подтверждение. Вся свобода фантазии, вся полнота поэтического украшения, которым окружает себя обычно воспоминание, не только не сделали зерно исторической традиции нераспознаваемым, но не отодвинули в тень ни основных черт древнего бытия, ни их жизненного значения.
Да будет мне позволено в этом месте исследования на мгновение передохнуть и прервать последовательность развития идей некоторыми общими соображениями. Систематическое рассмотрение главной гинекократической идеи открыло для нас возможность понять значительное число конкретных явлений и свидетельств. Загадочные в изоляции друг от друга, они приобретают характер внутренней необходимости, будучи увязаны между собой. Достижение подобного результата существенно зависит от одной предпосылки. Она предполагает, что исследователь способен полностью отказаться от идей своего времени и от тех воззрений, которыми современность наполняет его дух, и переместиться в мир совершенно иных мыслей. Без такого самоотвержения немыслим успех на поприще исследования древности. Тот, кто прини-

Исконный древний материнский род (греч.).— Примеч. перев.

мает в качестве исходного пункта воззрения собственного поколения, будет в силу этого все дальше отклоняться от понимания поколений более ранних. Пропасть будет все глубже, противоречия — все резче; когда все средства объяснения покажутся исчерпанными, надежнейшими способами развязать гордиев узел покажутся подозрительность, сомнение и, наконец, решительное отрицание. В этом причина того, почему все исследования, вся критика наших дней оказались в состоянии дать лишь очень немного важных и устойчивых результатов. Истинная критика находит свое обоснование в самой сути дела, она не знает другого масштаба, кроме объективного закона, другой цели, кроме понимания чужеродного, другого критерия, кроме количества феноменов, объясняемых на основе ее фундаментального воззрения. Где есть потребность в переворачивании, сомнении, отрицании, там фальшь всегда на стороне исследователя, а не на стороне источника или наследия, на которые так стремятся свалить собственную вину легкомыслие, недопонимание и самообожествление. Каждый серьезный исследователь не должен расставаться с мыслью, что мир, изучением которого он занимается, бесконечно отличен от того, в духовной ткани которого существует он сам, и его знания об этом мире — как бы пространны они ни были — всегда ограниченны, а его личный жизненный опыт всегда недостаточно зрел, так как основывается на наблюдениях не столь уж значительного промежутка времени; материал же, который он имеет в своем распоряжении, являет собой множество осколков и фрагментов, которые, будучи рассматриваемы односторонне, зачастую могут показаться неподлинными, но упорядоченные в правильной взаимосвязи, посрамляют прежнее, опрометчивое и слишком поспешное суждение. С позиций римского отцовского права появление сабинянок на полях сражения столь же необъяснимо, как и истинно гинекократическое определение сабинического договора, без тени сомнения приводимое Плутархом по сообщению Варрона. Однако сопоставление с похожими сообщениями о таких же событиях у древних и у ныне живущих народов более ранних ступеней развития, а также представленное во взаимосвязи с основной идеей, на которой покоится материнское право, оно, напротив, теряет вся-

кую загадочность и перемещается из области поэтического вымысла, место в которой опрометчиво указал ему предрассудок, возникающий из институтов и обычаев сегодняшнего мира, обратно в область исторической действительности, в которой оно и утверждает теперь свои права как совершенно естественное следствие возвышенности, неприкосновенности и религиозной благодатности материнства. Когда в союзе Ганнибала с галлами решение спорных вопросов было доверено матронам, когда в столь многочисленных традициях мифологической древности женщины то поодиночке, то объединяясь в коллегии, то обособленно, то вместе с мужчинами выступают судьями, голосуют в народных собраниях, полагают предел враждебным распрям, посредничают при заключении мира и устанавливают его условия, а ради спасения страны проливают свою кровь, а то и самую жизнь свою приносят на жертвенный алтарь — кто рискнет после этого отстаивать аргументы в пользу невозможности этого принципа, несоединимости его с законами человеческой природы, какой она представляется нам сегодня, относительно противоречия его со всеми прочими известными вещами,— и кто попробует обратить против его признания тот поэтический блеск, который окружает воспоминания древнего времени? Это означало бы пожертвовать древностью ради современности, или, пользуясь выражением Симонида, посредством лампы и фитиля переделывать мир. Это означало бы спорить с тысячелетиями и превращать историю в мяч для игры мнений — незрелых плодов самоуверенной мудрости, низводить ее до роли куклы однодневных идей. Выдвигают в качестве возражения довод относительно невозможности — однако возможное и невозможное меняются с течением времени; что несоединимо с духом одной ступени развития, отвечает духу другой. То, что невозможно тут, там приобретает вероятность. Говорят о противоречии ко всему, доселе известному,— однако субъективный опыт и субъективные законы мышления столь же мало оправданы в области истории, сколь мало может рассчитывать на признание объяснение всех вещей в узких пропорциях ограниченного партикуляристского взгляда. Есть ли необходимость отвечать также и тем, кто обращает против нас поэтический

блеск древности? Того, кто попытался бы его отрицать, заставила бы умолкнуть не только древняя, но даже и новая поэзия, которая именно у древности заимствует наиболее прекрасный и проникновенный материал. Разумеется, поэзия и пластика как бы соревнуются за приоритет в творческих открытиях, а все старинное, древность в особенности, в высокой степени обладает силой будоражить созерцателя и высоко возносить его мысли над повседневностью. Однако это свойство вытекает из особого качества вещей, составляет элемент их сущности и потому само по себе годится больше как предмет для исследования, чем как повод для обжалования. Гинекократический мировой период фактически есть поэзия истории. Он становится таковым в силу возвышенности, героического величия, в силу той красоты, до которой возвышает он женщину, в силу особого подъема рыцарских настроений и отваги среди мужчин, в силу целомудрия и порядочности, которых он требует от юношей,— вот тот свод качеств, который представляет древность в том же освещении, в котором нашему времени видится рыцарская возвышенность древнегерманского мира. Подобно нам, и древние вопрошали: где же те женщины, коих безупречная красота, целомудрие и высокий дух способны были пробудить бессмертную любовь? Где те героини, хвалу которым пел Гесиод — поэт гинекократии? Где женские народные собрания, с которыми любила доверительно пообщаться Дике? Где, однако ж, и те рыцари без страха и упрека, которые, подобно ликийскому Беллерофонту, соединяли величие героев с безупречной жизнью, а храбрость — с добровольным признанием женской власти? Аристотель замечает, что все воинственные народы были послушны женщине, и изучение более поздних времен свидетельствует о том же: противостоять опасности, искать всяческих приключений и служить красоте — вот добродетели, вечно неразрывные с несокрушимой полнотой молодости и жизни. Поэзией, да, поэзией представляется это все в свете сегодняшнего времени. Однако действительность истории есть высшая поэзия, более волнующая и потрясающая, чем та, что порождена фантазией. Путь судьбы, которым шел человеческий род, был более величествен, чем может представить себе сила нашего воображения.

Гинекократическая древность с ее образами, деяниями и страстями непостижима для поэзии более образованных, но более слабых времен. Не будем никогда забывать: парение духа исчезает вместе с иссякающей волей к подвигу, и тут же во всех областях жизни обнаруживается начинающееся тление.
Я надеюсь, что данные замечания пролили новый свет на основные принципы, которым я следую, и на те средства, при помощи которых я пытаюсь извлечь выводы касательно наиболее ранних форм человеческого бытия из той сферы, которую раньше рассматривали только как мир поэтических теней. Я вновь восстанавливаю прервавшиеся идеи гинекократического мира, не с тем, чтобы потеряться в многообразных, всегда волнующих конкретных чертах их внутреннего строя, но гораздо более для того, чтобы сконцентрировать внимание на важнейших явлениях, в которых находят свое обоснование и обретают законченность все остальные. Достойнейшую сторону материнского права демонстрируют нам религиозные основы гинекократии, связывая его с высшими проявлениями жизни и открывая нам возможность увидеть всю красоту той древности, которую эллинизм смог превзойти только по внешнему блеску, но не по глубине и внутреннему достоинству. Именно здесь я еще больше, чем раньше, ощущаю сильнейшее противоречие, которое отделяет мой способ исследования древности от идей нынешнего времени, т. е. от той современной исторической науки, которая ими руководствуется. Соглашаться с глубочайшим влиянием религии на жизнь народа, признавать ее место в ряду творческих сил, определяющих все бытие, искать в ее идеях объяснения темных сторон духовного мира древности — все это представляют теперь как зловещую приверженность теократическим воззрениям, как признак необразованного, ограниченного, исполненного предрассудков духа, как достойное всякого сожаления возвращение в глубокую ночь мрачных времен. Я уже познал все эти обвинения; и тем не менее меня по-прежнему одолевает все тот же дух реакции, по-прежнему предпочитаю я быть в исследовании древности приверженцем древнего, а не нового, предпочитаю стремиться к истинному познанию, а не заискивать перед мнениями дня, вымаливая себе мило-

стыню аплодисментов. Существует только один могущественный рычаг всякой цивилизации — это религия. Каждое возвышение или снижение человеческого бытия возникает из такого движения, которое обретает импульс именно в этой высшей области. Без нее не понятна любая сторона человеческой жизни, а более ранние времена оказываются тем более неразрешимой загадкой. Эти поколения, насквозь проникнутые верой, связывали с фундаментальной культовой идеей всякую форму бытия, всякую историческую традицию и рассматривали каждое событие только в религиозном свете, идентифицируя себя с тем, что есть наиболее совершенного в мире богов. Залогом того, что гинекократическая культура в первую очередь должна нести на себе этот отпечаток, являются внутренние основания женской природы, ее глубокое, полное предчувствий постижение божества, которое, сплавляясь с чувством любви, и в самые дикие времена давало женщине, особенно матери, исключительно действенную религиозную силу. Возвышение женщины перед мужчиной вызывает наше удивление преимущественно потому, что это противоречит распределению физической силы между полами. Закон природы передает скипетр власти сильнейшему. И если его вырывают более слабые руки, значит, в дело вступили другие стороны человеческой природы, значит, сыграло свою роль воздействие более глубоких сил. Едва ли понадобится помощь древних свидетельств, чтобы понять, что это была за сила,\ которая в основном обеспечила эту победу. Во все времена женщины оказывали большое влияние как на мужчин, так на образование и культуру всего народа, благодаря тому что женский дух устремлен к сверхъестественному, божественному, неподвластному закономерности и чудесному. Пифагор начинает свое обращение к кротониаткам словами о том, что женщины имеют преимущественное предрасположение к ewepeia7 и особенно призваны к тому, чтобы охранять почитание божества. Страбон же вслед за Платоном подчеркивает в одном из своих замечательных высказываний, что издавна вся 6eiCTi5ai|lovia8 исходит от жен-

7 Богобоязненность (греч.).— Примеч. перев. Набожность (греч.).— Примеч. перев.

щин и распространяется на мужчин и что ими — женщинами — охраняется, питается и укрепляется вера. Во все времена и у всех народов находим мы исторические явления, которые подтверждают правильность этих наблюдений. Женщине часто бывает доверено и первое откровение, и в распространении большинства религий женщины принимали деятельное участие, нередко воинственное, а иногда — усиливаемое их чувственной привлекательностью. Женское пророчествование древнее, чем мужское. Женская душа терпеливее в верности и тверже в вере. Женщина, хоть и слабее мужчины, способна по временам высоко возноситься над ним, и при этом она консервативнее, особенно в области культа и сохранения церемониала. Всюду обнаруживается склонность женщины к постоянному расширению своего религиозного влияния и та жажда обращения, которая получает мощный импульс от чувства собственной слабости и гордости порабощения сильнейшего. Обладая этими преимуществами, слабый пол смог вступить в борьбу с сильным полом и победоносно выстоять в ней. Большей физической силе мужчины женщина противопоставляет сильнейшее влияние ее религиозности, принципу силы — принцип мира, кровавой вражде — примирение, ненависти — любовь; именно таким путем ей удается переориентировать дикое бытие первобытных времен, не связанное никакими законами, на путь мягкого и приветливого благонравия, в центре которого она господствует и царит теперь как носительница высшего принципа и откровения божественных заповедей. В этом и коренится та волшебная сила женщины, которая разоружает самые дикие страсти, разводит борющиеся стороны, обеспечивает высказыванию женщины статус откровения и нерушимость законодательства и делает ее волю высшим законом во всех вопросах. Евстафий рассматривает почти божественное почитание королевы феаков Ареты и признание священности ее слов как поэтическое украшение волшебной сказки, целиком относимое им к области вымысла; и тем не менее это не единичное явление, а, скорее, законченное выражение гинекократии, которая целиком покоится на культовой основе, со всей прелестью и благодатью, которую она способна сообщить жизни народа. Внутренняя связь гинекократии с рели-

гиозным характером женщины открывается во многих частных явлениях. К одному из наиболее важных среди них подводит нас локрийское определение, в соответствии с которым не мальчик, но только девочка может быть принесена в жертву. Полибий упоминает этот обычай в числе доказательств эпицефирийского материнского права, признавая тем самым его связь с основной гинекократической идеей. Локрийский обычай принесения девочки в жертву во искупление преступления Аякса подтверждает эту взаимосвязь и одновременно показывает,.какой последовательности идей обязано своим происхождением сакральное определение, что женские жертвы всегда более приятны для божества. Прослеживание этой точки зрения приведет нас к той стороне гинекократии, в которой материнское право обретает одновременно и свое глубочайшее обоснование, и свое величайшее значение. Следуя примеру Деметры, земная мать становится смертной представительницей теллурической праматери, ее служительницей, уполномоченной в качестве верховной жрицы на управление ее мистериями. Все эти явления — одной природы и являются не чем иным, как различными выражениями одной и той же ступени культуры. Религиозный принципат порождающего материнства переходит соответственно на смертную женщину, исключительная связь Деметры и Коры — в не менее исключительное отношение между матерью и дочерью, наконец, внутренняя связь мистерии с хтонически-женским культом — в верховное жречество матери, причем здесь ее религиозная сила достигает кульминационной высоты. С этой позиции открывается новый взгляд на истинную природу той культурной ступени, к которой относятся привилегии материнства. Мы узнаем внутреннее величие доэллинистической цивилизации, которая обладала в религии Деметры, в ее мистериях, в ее одновременно и культовой и гражданской гинекократии погибшим впоследствии зародышем благороднейшего строя, который был оттеснен позднейшим развитием. Традиционные, ставшие с давних пор каноническими воззрения, вроде того, что пеласгический мир был груб, или того, что женское господство несовместимо с сильным и благородным характером народа, особенно во времена позднего развития мистерии в религии,— ока-

зываются свергнутыми с их олимпийского трона, и надежды возродить их беспочвенны и самонадеянны. Излюбленной идеей нашей науки о древности давно уже стало стремление свести благороднейшие явления истории к низменным мотивам. И как могла бы она пощадить область религии? Как могла бы признать, что ее наиболее возвышенная сторона — направленность на сверхъестественное, потустороннее, мистическое — связана с глубочайшими потребностями человеческой души? Только фальшь и лживость иных корыстолюбивых проповедников вздора затмили в их глазах прозрачно ясное небо эллинистического духовного мира, затянув его столь мрачной облачностью; только время упадка могло прийти к такому заблуждению. Однако истинную сущность любой религии составляет именно мистериальное, и там, где во главе культа, как и во главе вообще жизни, стоит женщина, как раз мистерия будет окружена особой заботой и предпочтением. Залогом того — ее естественная природа, которая неразрывно соединяет чувственное и сверхчувственное, и ее тесное родство с природной жизнью — жизнью живой плоти, вечное умирание которой пробуждает глубокую боль, а с ней — прежде всего потребность в утешении и возвышенную надежду; в особенности же — закон Деметры, закон материнства, который открывает себя в превращениях посеянного зерна, во взаимоотношении между жизнью и смертью, представляя гибель как предпосылку более высокого возрождения, как етп.хглспс, тт)^ теХетт^9. То, что вытекает само собой из природы материнства, вполне подтверждается историей. Где бы ни встречалась нам гинекократия, она всегда сочетается с мистерией хтонических религий, независимо от того, связана последняя с именем Деметры или же материнство находит воплощение в другом равнозначном божестве. Особенно отчетливо взаимосвязь обоих явлений выступает в жизни эпицефирийского и ликийского народов: два племени, чья исключительно долгая приверженность материнскому праву находит свое объяснение именно в богатом развитии мистерии, обретающей у них такие формы, которые никогда еще не были осмыслены и в наивысшей степени заслуживают

9 Обретение совершенств (греч.).— Примеч. перев.

внимания. Совершенно очевиден вывод, к которому приводит этот исторический факт. Если не приходится отрицать изначальность материнского права и его связь с некоторой древнейшей ступенью культуры, то то же самое должно относиться и к мистерии, ибо оба эти явления представляют собой лишь две различные стороны одной и той же цивилизации, они — неразлучные близнецы. Надежность этого результата подтверждается тем, что из этих двух проявлений гинекократии, гражданского и религиозного, последнее, очевидно, служит первому основанием. Культовые представления являются исходной причиной, а формы гражданской жизни — их следствием и выражением. Преимущество матери перед отцом, дочери перед сыном вытекает из связи Коры с Деметрой, но обратной связи не существует. Или, чтобы более приблизить мои выражения к представлениям древности: из двух значений материнского ^te1^10 культово-мистериальное является первичным, а гражданское, правовое — вторичным, производным. Женское sporium" представляется естественно-чувственному восприятию прежде всего воплощением мистерии Деметры — ив низменном, физическом, и в возвышенном потустороннем значении и лишь в силу этого — воплощением материнского права также в его гражданских образах, как мы обнаруживаем это в ликийском мифе о Сарпедоне. Новейшее утверждение, что мистерии принадлежат ко временам упадка и позднейшего вырождения эллинизма, оказывается тем самым опровергнуто. История принимает как раз противоположное утверждение: материнская мистерия — это древнейшая, а эллинизм — позднейшая ступень религиозного развития; не первая, а вторая предстает в свете вырождения и религиозного обмельчания, жертвующего потусторонним ради посюстороннего, мистериальным сумраком высшей надежды ради ясности формы. Если выше мы характеризовали гинекократический век как поэзию истории, То теперь мы можем добавить еще одно восхваление, по содержанию близкородственное первому: это был по преимуществу период религиозного углубления и предчув-

10 Строй, уклад (греч.).— Примеч. перев. " Половой орган, влагалище (лат.).— Примеч. перев.

ствия, период еиоереш12, бекпбагцста13, ocoeppocuvri", еиуоцга15 — свойств, которые проистекали в основном из единого источника и с примечательным единодушием прославлялись в древности всеми материнскими народами. Кто не усмотрел бы во всех этих явлениях внутренней взаимосвязи? Кто не вспомнил бы, что в эпоху по преимуществу женского господства все, что отличает женскую природу от мужской, должно было сказаться и в той гармонии, которую древние обозначали главным образом как uwaixeia16, и в той религии, в которой возвышается до сознания собственного тождества с главным законом Вселенной любовь, высочайшая потребность женской души, и в той неосознаваемой природной мудрости, с мгновением и уверенностью постигающей и выносящей приговор совести, которая заявляет о себе в говорящих именах — таких, как Аутонойя, Филонойя, Дононойя17; наконец, и в том постоянстве, в том консерватизме всего бытия, к которому женщина предназначена самой природой. Все эти признаки женской сущности воплощаются в многочисленных своеобразных свойствах гинекократического мира, каждому из них отвечает характерная историческая черта, за каждым — явления, которые только теперь выступают в правильной исторической и психологической взаимосвязи. Этот мир враждебно противостоит эллинизму. Последствия принципа материнства погибнут вместе с ним. Развитие патриархата выдвинет на передний план совершенно иные черты человеческой природы. С ними будут соединены иные формы жизни и совершенно новый духовный мир. Геродот усматривает в египетской цивилизации прямую противоположность цивилизации греческой, в особенности аттической. Она представляется ему перевернутым миром. Однако если бы отец историографии сопоставил два этапа греческого развития, то различие между ними вызвало бы у него аналогичные возгласы неожиданности

12 Богобоязненность (греч.).— Примеч. перев.
13 Набожность (греч.).— Примеч. перев. " Благоразумие, благонравие (греч.).— Примеч. перев. 15 Справедливость (греч.).— Примеч. перев. " Женственность (греч.).— Примеч. перев. 17 «Познающая себя», «любящая знание», «дарящая знание».— Примеч. перев.

и удивления. Потому что Египет — страна стереотипной гинекократии, весь его строй существенно опирается на культ материнства, на превосходство Исиды перед Осирисом, в силу чего тут и обнаруживается удивительное совпадение материнского права с теми чертами, которые демонстрирует жизнь доэллинских племен. Однако история распорядилась так, чтобы еще и на другом примере представить нам противоречие между двумя цивилизациями. Религия и жизнь Пифагора в самом сердце эллинистического мира вновь возвращаются к древним основаниям, с его попытками придать жизни новое освящение и удовлетворить вновь, пробудившуюся, глубоко религиозную потребность, вернув высоту мистерии хтоническо-материнского культа. Сущность пифагорейства состоит не в развитии, а в преодолении эллинизма; по характерному выражению одного из наших историков, в нем веет дух высокой древности. Истоки его восходят по преимуществу не к греческой мудрости, но к более древней — восточной, к неподвижному африканскому и азиатскому миру, и продолжения себе он также ищет у тех народов, приверженность которых древнему и традиционному, кажется, предоставляет для него больше точек соприкосновения — в первую очередь в племенах и городах Гесперид, которые будто призваны были для сохранения тех ступеней религиозной жизни, что повсюду в других местах оказываются изжиты. Поскольку с этим столь явно проступающим предпочтением древнего мировоззрения связывается решительное признание материнского принципа Деметры, в религии — преимущественная ориентация на поддержание и развитие мистериального, потустороннего и сверхчувственного, а особенно блистательное возвышение священных и великих женских образов,— то нельзя не усмотреть внутреннего единства всех этих явлений и отношения их к доэллинской культуре. Из небытия восстает более ранний мир; жизнь стремится вернуться к своим началам. Большие промежутки времени исчезают, и как будто не происходило превращения мыслей и эпох, позднейшие поколения соединяются с поколениями древности. Для пифагорейских женщин нет других аналогий, кроме хтонически-материнских мистерий пеласгической религии; из идей эллинистического мира невозможно объяснить ни

их появления, ни направленности их духа. Характер Феано, дочери пифагорейской мудрости, представляется феноменом, лишенным взаимосвязей, оторванным от всякого культурного основания, и напрасно пытаться отделаться от этой мучительной загадки посредством указаний на мистический характер истоков пифагорейства. Древние ставили в один ряд Феано, Диотиму и Сафо и тем самым подтверждали возвышенную связь между ними. Однако никогда не было дано ответа на вопрос, в чем же причина сходства трех этих женщин, принадлежавших к различным народам и различным временам. Я отвечаю: в чем же, как не в мистериях материнскохтонической религии? Священное призвание пеласгических женщин раскрывается в этих трех возвышенных и блистательных женских образах. Сафо происходила из крупнейшего центра орфической мистериальной религии, Диотима — из Мантинейи в Аркадии, особо знаменитой благодаря древности культуры и самофракийскому культу Деметры; первая — из эолийского, вторая — из пеласгического племени, т. е. обе из тех народов, которые и в жизни и в религии остались верны доэллинской цивилизации. У женщины, имя которой осталось неизвестным, принадлежавшей к одному из народов, не тронутых развитием эллинизма и известных как хранители стародавней жизни, величайший мудрец древности обнаружил такую степень религиозного просветления, которой он не мог найти у блестяще образованных аттических племен. То, что я с самого начала старался выделить как ведущую мысль — взаимосвязь всего типично женского с доэллинистической культурой и религией,— находит блестящее подтверждение как раз в тех явлениях, которые кажутся свидетельствами совершенно противоположного, будучи рассматриваемы вне всякой взаимозависимости и поверхностно, с позиций только обстоятельств времени. Всюду, где бы ни оказалась сохраненной или пробужденной к новому расцвету старая серьезная мистериальная религия, всюду женщина с достоинством и величием древности выступает из сокрытости, на которую осуждает ее блестящая кабала ионической жизни, и возвещает, как обрести вновь источники той благодати, которая распространяется на все бытие народов, почитающих материнское право и осно-

вания древней гинекократии. Сократ у ног Диотимы, лишь прилежно внимающий ее мистическому откровению, не стыдящийся признать, сколь необходимо ему это женское учение: где нашла бы гинекократия более возвышенное воплощение, более прекрасное свидетельство породненности между пеласгическо-материнской мистерией и женской природой? Где обрела бы более совершенное и лирически-женственное раскрытие этическая основа гинекократической цивилизации — любовь, это благословение материнства? Восхищение, которым во все времена была окружена эта картина, возрастает еще более, если мы увидим в ней не только прекрасное творение сильного духа, но одновременно — связь с идеей и практикой культовой жизни, увидим изображение женского высшего жречества. Вновь подтверждается тут то, что уже было подчеркнуто: поэзия истории выше, чем поэзия свободного творчества. Я не хочу далее прослеживать религиозные основания гинекократии; в призвании женщины к посвящению она явлена в своей величайшей глубине. Станет ли кто-нибудь теперь спрашивать, почему благодать, законность и вообще все, что украшает человеческую жизнь, носит женские названия, почему земля оказывается персонифицированой в женском образе? Выбор определен не произволом или случайностью — гораздо вернее, что в таком восприятии нашла свое языковое выражение правда истории. Как могли бы мы отрицать это совпадение, зная, что характерные черты материнских народов — евномия, евсебия и пайдейя, что женщины выступают строгими хранительницами мистерии, закона и мира? С женщиной связано первое возвышение человеческого рода, с женщиной — прогрессивное движение к цивилизации, к упорядоченному бытию, и первое воспитание, главным образом религиозное, и познание радости всякого высшего блага. Раньше, чем в мужчине, просыпается в ней стремление к облагораживанию бытия, и в более высокой степени, чем он, обладает она способностью это осуществить. Вся цивилизация, которая следует за первоначальным варварством, есть дело ее рук; и жизнь, и все, что составляет упоение жизнью,— это ее дар; от нее — первое познание сил природы, от нее предчувствие и обещание надежды, побеждающей боль смерти. Рассма-

Дата добавления: 2015-07-25