Петр верховенский как. . . Литературный критик

Есть еще один способ понять: зачем Хроникер в "Бесах"? А чту если "вытащить" Петра Степановича Верховенского из романа и представить себе: как бы он отнесся к Хроникеру, к "Бесам" и к самому Достоевскому? Допущение, конечно, фантастическое, выходящее за рамки "чистого" литературоведения. Оно может показаться "недопустимым", "некорректным ": произойдет, дескать, "путаница" образов с живыми людьми, искусства - с действительностью. Конечно, произойдет, но попробуем.

У кого могут быть малейшие сомнения в том, что бы сделал "Петруша" с Хроникером, будь на то его полная воля и прослышь он о "хронике" во время ее написания или после? Вспомнил бы и фамилию, и имя, и отчество. Спровадил бы туда, куда спровадил Шатова. Не на ветер же кидал слова: "Еще много тысяч предстоит Шатовых". Заклеймил бы "продавшимся", "купленным", "предателем", "шпионом" и пр., и пр. Да, Хроникер слаб. Но что ж его, слабого, так боятся "сильные"? Что ж шарахаются от него такие "смелые", как "Петруша "?.. "Высшая мера", которую применил бы "Петруша" к Хроникеру, есть и высшая оценка Хроникера.

А с какой кривой улыбочкой, с какой жалкой трусостью, с какой лютой ненавистью читал бы он роман. Вообще-то он сам признается, что читает мало, но это прочел бы! Правда, спохватившись, нашел бы его "реакционным", "клеветническим" и "малохудожественным", нашел бы ложной его "поэтику" ("эстет "!)... Прочел бы и - топтал, топтал исступленно и трусливо, разодрал бы в клочья, сжег бы, боясь разоблачений, боясь увидеть диагноз собственной омерзительной болезни... Что и говорить, "картинка" отвратительная, а все-таки чем-то приятная: изначальной, исконной слабостью зла - вот чем приятная. Достоевский в "Бесах", как Гойя в "Капричос", пусть сначала надрывно, трагически, но затем все саркастичнее, презрительнее - смеется, хохочет над бесами. А этого-то они больше всего и боятся и корчатся при свете, при солнце смеха. Этот смех и есть уже их духовное одоление! Оба же эти произведения - беспощадная сатира на бесовщину.

В "Капричос" 80 листов. В 78 из них - только нечисть, нелюдь, только бесы и бесенята всех видов и разновидностей. Но на двух сам Гойя. На 43-м листе ("Сон разума") Гойя сидит подавленный, поникший, закрыв лицо руками) а над ним и вокруг все та же нечисть. Но на первом Гойя другой: спокойный, суровый, надменный даже, измученный, но победивший. Он спиной обернулся к одоленной бесовщине. Она позади. И перевернув 80-й лист. не забудем вернуться к первому.

Известный портрет Достоевского кисти Перова создан в мае 1872-го, то есть это Достоевский как раз в кульминационный период работы над "Бесами", Достоевский в борьбе с бесами, еще не победивший, но уже одолевающий их.

Что касается вопроса об отношении "Петруши" к Достоевскому (даже к Пушкину), то этот вопрос и ответ на него предусмотрены в самом романе. Ответ и вложен в уста "Петруши ": "Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями..." Точно так же поступили бы они, Верховенские, и с Достоевским и с Пушкиным. И отрезали бы, и выкололи, и побили бы каменьями. А Пушкину припомнили бы Лицей: "Петруша" ведь тоже, как и Ставрогин, учился в пушкинском Лицее. И сам Лицей бы разогнали. И с однокашниками-лицеистами свели бы счеты...

Нет, такое допущение ("вытащить" персонажа из произведения) не "фигура", не ради "элоквенции" это делается, не ради "красного словца". Еще Салтыков-Щедрин "вытащил" Молчалива и Чацкого из грибоедовской комедии и "втащил" их в реальную жизнь, поставил на равных с реальными людьми, жившими много позже, чем у Грибоедова. И Достоевский делал то же самое, чтобы глубже, яснее, резче выявить смысл литературных и жизненных явлений. Вся его речь о Пушкино в этом смысле "некорректна" и "недопустима", вся она построена на "путанице" между литературой и жизнью. Безо всяких намеков, обиняков, "аллюзий" исследует он, что творят "русские скитальцы" в жизни.

Никакая тут не "путаница". Настоящая путаница - тогда, когда одно от другого (искусство от жизни) отделяют настолько, что можно подумать, будто и не было у Достоевского никаких других забот и целей, кроме как снабдить "чистых" литературоведов "чистым" материалом, чтобы они "разбирали" одни образы, сюжеты, фабулы и проч., с тем, чтобы потом еще лучше "разбирать" другие, третьи и т. д.

У Достоевского - особая художественность. Действительно: "И тут кончается искусство..." Он писал: "... человек, на поверхности земной, не имеет права отвертываться и игнорировать то, что происходит на земле, и есть высшие нравственные причины на то". Он и занимался болезнями социальными, болезнями духа, болезнями смертельно опасными, а не такими, что вроде ветрянки или кори. Социальная чума и холера, рак и сифилис духовный - вот чем он занимался. И уж, конечно, не его профессией было выдавать злокачественную опухоль за какой-нибудь флюс. Нельзя же, физически нельзя, "красиво" писать о Хиросиме. Точно так же и для Достоевского нельзя было, невозможно "красиво" модулировать голосом, когда кричал он о смертельной опасности человеку и роду человеческому. Вот это-то больше всего до нас как-то и "не доходит". Более того, как говорил Герцен: "Всего яростнее восстанут за "рак" наиболее страдающие от него. Это очень глупо, но пора с глупостью считаться как с громадной силой".

Фантастическое допущение о Петре Степановиче как критике совсем не фантастично. Сколько раз оно сбывалось! Сколько раз подобные персонажи сами "выскакивали" из книг (и "вытаскивать" их не надо было), сами "вскакивали" в жизнь и месили ее, и "залезать" обратно, в книги, ни за что не хотели. Вспомним: "Лучше бы "Бесов" не было..." Это и значит: расстрелять Хроникера, сжечь роман, четвертовать Достоевского. Да, убийцы вроде "Петруши" оказываются своеобразными "критиками" и "литературоведами" и по-своему очень даже безошибочными. Вообще многие, очень многие дискуссионные и принципиальные литературоведческие проблемы, в сущности, давным-давно решены, решены способом совсем не литературоведческим, решены в гитлеровских лагерях, в кострах, в "культурных революциях", решены огнем, пулей, мотыгой по голове в качестве решающего аргумента.

"Не за тех бесов вы ухватились..." Воскресни сегодня Михайловский, автор этой фразы, взгляни он, "не отвертываясь", на сегодняшний мир, на тот же Китай, Кампучию, - да неужели не взял бы он своих слов обратно? Есть ли в конце концов более высокий, более точный и решающий критерий истины (в том числе и художественной), чем жизнь и смерть людей, жизнь и смерть рода человеческого? Или - пусть погибнет мир (от бесов), а формула "Не за тех..." все равно, все равно верна?! За тех! За тех, которые уже извели многие миллионы людей и которые, будь их воля, уподобили бы всю Землю самолету (образ, рожденный ими самими), а человечество - заложнику, угрожая ему гибелью, если не согласится оно на "безграничное повиновение" им, бесам. За тех, которые собираются заменить завтра пластиковые бомбы на атомные и уже не выкрадывать отдельных премьеров и президентов, а разом взрывать парламенты и советы министров - это грозит, к этому идет! За тех, за которых "ухватились" Маркс и Энгельс, Герцен и Щедрин... А еще приходит вдруг такая мысль: воскресить бы всех людей, погибших от бесов, да их и опросить: за тех или не за тех? Им - кому ж еще? - решающее слово. Но их нет, значит, слово это - за нашей памятью о них, за нашей волей ответить на вопрос: сколько же еще миллионов должны угробить бесы, чтобы стали наконец поняты предупреждения нашего великого соотечественника?

По самому главному критерию - жизни и смерти - роман "Бесы", несмотря на все противоречия и предвзятости, - произведение гениальное. Оно тоже наша национальная гордость и гордость всего человечества. Но, вероятно, мы находимся еще лишь в преддверии понимания всего смысла этого романа, всей его гениальной поэтики. Вот когда рассмотрим "Бесов" в большом контексте русской и мировой литературы, культуры вообще (работа надолго и на многих), когда включим роман в развивающуюся систему образов, символов, знаков - в систему всего языка этой литературы, культуры, - тогда лишь, наверное, приоткроется нам наконец самое тайное, самое пронзительное в нем, тогда поражены будем (и не раз), какие глубокие, крепкие - народные - корни у этого романа, по каким звездам он сориентирован, какая могучая в нем сила животворной, спасительной традиции, традиции вековечного духовного отпора бесовщине, какая прибавка в нем к этой силе и как он начнет расти в нас. Есть свет, есть солнце, есть пушкинское солнце и в нем. Достоевский действительно один из самых мужественных людей в истории человечества, не признающий безвыходных ситуаций ни для себя, ни для людей. Он не только гений предупреждения о смертельных опасностях, но и гений преодоления их, гений выхода, а не тупика. Мог ли он иначе написать такое: "... несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни и, серьезно, все еще собираюсь начать мою жизнь... Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности"? Он написал это 31 января 1873-го, через месяц после окончания "Бесов", еще не "остыв" от романа, написал за пять дней до выхода рассказа "Бобок", - и эта "главная черта" есть и в этих произведениях: они тоже созданы под знаком пушкинского: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" Пора и к "Бесам" отнести слова Достоевского: "Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевание". И этот роман создан во имя "униженных и оскорбленных", во имя "бедных людей", во имя "девяти десятых ": Достоевский же разоблачает здесь прежде всего антинародность бесов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Из "провинциальной хроники" Кампучии. Зачем Хроникер бесам?

В январе прошлого года я побывал в Кампучии (в составе делегации ОСНАА - Организации солидарности народов Азии и Африки).

Утром 4 января наш самолет вылетел из Хошимина (бывш. Сайгон) на Пномпень. Граница была видна! Нет, не столбы пограничные, - в глаза бросалось отличие почти абсолютно геометрической, неправдоподобной правильности рисовых полей Кампучии от естественной неправильности их во Вьетнаме. Мне разъяснили: "Это все перекроивши, искромсали при "красных кхмерах", по их "плану", не считаясь ни с рельефом, ни с почвой, ни с чем..." Вот и tabula rasa...

Аэропорт Почентонг. Низкое здание. Очень пустынно. Несколько маленьких кучек людей. Сразу захватывает чувство какой-то тягостной неловкости, будто пришел в опустелый, разоренный дом, где только что был погром, были похороны, а ты - в гости...

В автобусе переводчица (с кхмерского на английский), девушка лет 25, говорит мне каким-то бесстрастным механическим голосом: "У меня были семь братьев и сестер, мама, папа. Их всех убили. Меня тоже едва не убили. Но мне теперь хорошо, потому что у нас очень хорошее правительство". Потом, повернувшись к моему соседу, таким же граммофонным голосом: "У меня были семь братьев и сестер, мама, папа. Их всех убили. Меня тоже едва не убили. Но мне теперь хорошо, потому что у нас очень хорошее правительство". И то же самое, слово в слово, тем же тоном, по очереди, - третьему, четвертому, пятому... всем! О таком - так. Ничего страшнее этого нечеловеческого голоса ее я не слыхал. А когда она вдруг улыбнулась, это стало еще страшнее: будто улыбается мертвый. Но она оживала, оживала! Я прозвал ее - "мисс Ноу", потому что всякий раз на мой вопрос - "Вы устали?" (жара тридцать пять градусов, часов двенадцать в день на ходу) - она сначала неизменно и испуганно отвечала: "Ноу, ноу, ноу камрид Юрий!" (а я сам был готов валиться с ног). А потом, задавая ей этот вопрос, я за нее же и отвечал: "Ноу, ноу, ноу..." И она смеялась, У меня в блокноте написано ее рукой: "miss So Savy " (ее имя).

На этот раз я вез с собой "Бесов". Мог ли даже Достоевский предвидеть, что его роман окажется своеобразным путеводителем через 110 лет здесь, в "провинциальной" Азии, в маленькой "провинциальной" стране?

По ночам мы читали оттуда: "Одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать". Мы читали, как Лямшин, хихикая, острит: "А я вместо рая взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал бы их на воздух". Читали, как отвечает ему Шигалез: "И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! Вы, конечно не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали". А в черновиках к "Бесам" Петр Верховенский говорил так: "Если б возможно было половину перевешать, я бы очень был рад, остальною пойдет в материал и составит новый народ... Если же не согласятся - опять резать их будут, и тем лучше ".

Сравни - Пол Пот: "Для строительства нового общества нам достаточно одного миллиона кампучийцев" (убить три миллиона из восьми мало).

Сравни - Мао: "Товарищи, вы одержали блестящую победу. Один удар - и нет больше классов".

Вот чту значит, как говорил Степан Трофимович: "Петруша - двигателем!"

Есть фотография: торжественно-снисходительный Мао с подобострастно-восторженными Пол Потом и Иенг Сари. Есть почти такая же, только вместо Мао - Дэн Сяопин.

Не могу не засвидетельствовать: один африканец, долго уверявший меня, что в маоизме есть что-то и "положительное", увидев в Туолсленге эту фотографию Мао с Пол Потом, плюнул...

Едем в автобусе мимо банка - взорван, взорван остервенело, как твердыня, символ буржуазности. Это взорванное здание - тоже своего рода выставка, выставка в Пномпене против выставки в Лондоне (той, у Достоевского). И вдруг, как никогда остро, "доходит ": вот что значит конкретно - бесы против бесов, бесы изгоняют бесов...

Из одной "провинциальной хроники" Кампучии: "За храмом с золочеными фронтонами растут манговые деревья, увешанные плодами. Два мальчика лет по 13-14 не удержались и влезли на дерево, чтоб сорвать несколько плодов. Один "красный кхмер" приближается к дереву и, не говоря ни слова, вскидывает винтовку и хладнокровно стреляет в них. Мальчики падают один за другим, смертельно раненные. Тогда "красный кхмер" поворачивается к другим людям, онемевшим от ужаса, и говорит: "Будьте осторожны! Ничего не трогайте без разрешения 'организации'. Знайте, что все принадлежит народу и все будет распределяться справедливо. Каждый получит свою долю. Никто не имеет права брать самовольно. Избавляйтесь от своих грязных привычек! " "Красный кхмер", который говорит это, не старше тех двоих мальчиков, которых он убил за несколько зеленых плодов манго".

Вопрос к другому "красному кхмеру ": "А как вы ведете себя по отношению к детям?"

Ответ: "К детям предателей? К ним я не испытываю никакой жалости. Только женщины оказывают некоторое влияние на мое поведение. Я всегда устраиваюсь так. чтобы оставить эту работу (убийство женщин) мит неари, товарищам-девушкам... Да, это мой большой недостаток. Это - пятно на всех моих ежемесячных характеристиках. Каждый месяц на нас составляют характеристику, где отражают нашу работу, революционное сознание, характер и прежде всего нашу непогрешимость, нашу нечувствительность к наказаниям, которым подвергают врагов свободы... С детьми работать гораздо легче. У нас есть товарищи, которые разбивают им головы о ствол дерева. Я предпочитаю пользоваться дубинкой из черного дерева. Это очень хорошее орудие. Если вы хотите избавиться от клопов, вы не довольствуетесь тем, что уничтожаете только взрослых клопов".

Хроникеру, записавшему это, удалось спастись.

Я побывал в 5-м номере гостиницы "Санаки" (бывш. "Роялл"). Здесь за неделю до освобождения Пномпеня от полпотовцев был убит английский журналист М. Колдуэлл: он собирал материалы о Пол Поте, Иенг Сари. Материалы тоже пропали.

Зачем Хроникер в "Бесах"? Затем еще, что слишком хорошо известен и слишком дорого оплачен, "не по карману нашему", - ответ на другой вопрос: зачем Хроникер бесам?

Туолсленг. Бывшая школа. При Пол Поте - тюрьма. Сейчас - музей. Классы, превращенные в камеры пыток. Орудия пыток. Ящики для скорпионов (женщин пытали скорпионами). Висят картины пыток, убийств. Автор - старый кхмер. Спасся чудом. Не художник. Рисовал самодельными красками. Но это страшнее самого страшного у Гойи. Тоже хроника. Завещание этого старика, все видевшего своими глазами, все испытавшего на себе, - завещание его своему народу и миру.

Рисунки маленьких кхмеров. В каждом рисунке не солнце, а смерть, смерть, смерть. И это хроника, хроникеров просто не успели убить, уморить.

Я стою на окраине Пномпеня, возле маленькой ямы, набитой человечьими черепами и костьми. Тут вообще нет немецкого "Орднунга" (как в Освенциме), да полуживые люди едва и справлялись с захоронениями. По углам ямы - четыре прутика-палки. Рядом, на пустыре, в клубах пыли, мальчишки с криками гоняют тряпичный мячик (футбол был запрещен "красными кхмерами" под угрозой смерти). Яма - метр на метр. Почему-то упорно соображаю: сколько в глубину? Метра полтора, глубже одному человеку не выкопать - негде развернуться, чтобы выбрасывать землю. Почему-то тупо считаю: сколько там черепов? Ничего не могу с собой поделать, не уйду, пока не буду знать, будто от этого зависит что-то самое, самое важное. Несколько раз сбиваюсь. Начинаю сначала. Досчитываюсь. Сверху шестнадцать. Надо помножить на десять-одиннадцать. Выходит 160-176. Никогда, бы не поверил, что в такой маленькой яме. 16 0 -176 человечьих черепов, таких, как у меня, у всех, как у нас с вами, у Христа, Шекспиров, Достоевских, Пушкиных, это же все равно, все равно. Неточно подсчитал, потому что один череп маленький, явно детский, а внизу, может, их больше. "Мисс Ноу" несколько раз мягко тянет меня за рукав рубахи. Машинально вижу, как мальчишки играют, но почему-то не слышу их криков. Я ничего не понимаю. Не понимаю, зачем они все были нужны, эти Христы, Шекспиры, зачем нужны все мы, еще живые, если мы это не предотвратили, если это есть, может быть, если это непременно, где-то будет еще и еще и еще? Все абсолютно бессмысленно. Все вопросы погашены. Знаю, что "нельзя" так думать. "Нельзя" так чувствовать. "Не положено". А почему, собственно, "нельзя"? Кем "не положено"? А если вся Земля, вся Земля голубая, станет такой ямой? Только и так хоронить некому будет. Я ничего не понимаю в эти минуты, когда времени нет. И вдруг понимаю все. Понимаю, что так больше нельзя, так дальше нельзя. Вот что не положено. Понимаю вопли героев "Кроткой" и "Сна смешного человека". Вдруг счастливо спохватываюсь: яма все-таки никак не глубже метра! Значит - их меньше, меньше там, на целую треть! Какое-то странное жуткое чувство: будто именно от моего подсчета все и зависит сейчас, зависит - жить или не жить этой трети. Я ошибусь, а им - как?.. Тряпичный мячик попадает вдруг прямо в яму. Мальчишки весело вытаскивают его. Оцепенение проходит. Все вокруг становится оглушительно громко. Мы с "мисс Ноу" идем к автобусу. И я боюсь только одного: где взять сил, чтобы рассказать обо всем этом?..

Лит. обозрение. 1981. № 4. С. 72-84.

Дата добавления: 2015-07-20