Еще Плохие. Рассказик без формы.

29 Апрель 2009

Сегодня я снова столкнулся с ними, но уже не могу сформулировать и половины угасающих воспоминаний, хотя они еще совсем теплые и пахнут. Мне хреново, я болею. Три-четыре дня назад привязалось какое-то ОРЗ, в носоглотке печет и чешется, а сам я мокрый и вялый, словно недовольный младенец. Точно, младенец. По крайней мере, у меня сейчас такая морда; смотреть на нее противно, это хорошо заметно по жене, которая сочувственно таскает мне с кухни чай и трогает голову. Таскать-то таскает, но видно: ей здорово не по нутру этот липкий от болезненного пота, чихающий и шмыгающий носом кусок слабости, он совсем не похож на грозного мужа, Полномочного Представителя Аллаха По 47 Квартире. Она посматривает на меня сверху вниз, слабость перевела меня из разряда Старших Которых Слушаются в ряды зависимых, подлежащих опеке существ, вроде кошек, детей и цветов на окне.
Я только что встал, получаса нет еще: спал посреди дня. Выспался вроде, а все равно, когда жена приехала с работы пораньше и завалилась смотреть какой-то прокатный диск, я тоже шлепнулся рядом и какое-то время пытался разобрать, что же там впаривают друг другу агрессивные тетки на экране, и откуда взялась стрельба. Потом как-то незаметно уснул опять, и сразу начал смотреть сон про квартиру, которую мы когда-то снимали для работы, обычный сон, разве что излишне бессвязный и с болезненно обостренной графикой: базар, шумный и бестолковый; где-то на южной окраине Москвы, Расторгуево, что ли – вдали виднеется стена многоэтажек, неподалеку шумит изрядно загруженная новая Симферополька.
Базар уже заканчивается: закрыто где-то уже с четверть контейнеров, половина прилавков пуста, продавцы сворачивают тенты, в грязные раздолбанные форды-транзиты летят пухлые сумки. На оголившемся металле прилавков там и сям восседают кружками небольшие группы торговцев-хозяев, почему-то преимущественно славян – пластиковые стаканчики, дорогая водка, каркающий неохотный смех людей, утомленных суетой долгого торгового дня. Прохожу мимо нескольких таких компаний, киваю знакомым, отказываюсь от приличия ради протягиваемых разовых стаканчиков и бутербродов с маринованным огурцом. На небе высокие серые тучки, еще недавно пропускавшие вполне достаточно блеклого света; теперь они сгрудились в заслонивший полнеба довольно-таки жирный слой черного, но свет все равно откуда-то струится, он стал еще серее, зато приобрел какую-то подчеркнутую резкость, словно перед грозой, и лица людей напоминают пепельные маски.
Это не люди – напоминаю я себе, продолжая целенаправленно двигаться куда-то в глубину обширного базарного поля. Встречаю растерянно озирающуюся семейку типичных массквичей, опоздавших на базар и теперь бестолково слоняющихся между пакующими шмотки торговцами: рыхлый дебелый папа в дорогих очках и демократичном свитерке сотни за полторы; высушенная фитнессом мама, кривоногая, но почти естественно надменная, одинаковые пухлые дети, разряженные звездато-полосатыми клоунами.
Семейка выделяется ярким пятном на фоне базара, крикливо-пестром, но все равно в итоге сером, словно клочок некогда нарядной оберточной бумаги, затоптанный сотнями грязных подошв.
Я прохожу мимо них, почему-то зловеще ухмыляясь, и пухлый папа провожает меня подозрительным взглядом. Тут сон кончился, это очень резко заметно – когда кончается сон и начинается… Не имею термина. Пусть будет «эта хуйня». Пересекаю оставшуюся часть базара и сворачиваю за высоченный забор из блестящего оцинкованного профнастила. На углу куча характерного базарного мусора, я тщательно ее обхожу.
Дом рядом с базаром, это двухэтажная развалюха середины-конца прошлого (опа, а ведь уже позапрошлого) века, чудом затесавшаяся на пустырьке между громадами современных складских терминалов. Пока все точь-в-точь повторяет так называемую «реальность», ни одной придирки не обосновать. Выдвинуть-то можно – чего стоит хотя бы та семейка на базаре, те неживые лица торговцев, глядя на которые невозможно отделаться от ощущения, что они фиолетовые. Но обосновать нельзя; пока что все до одной формальности соблюдены и все четко «в пределах».
Войдя в подъезд, я обнаружил, что дом стоит необитаемым уже давно, не год и не два. Особого удивления у меня это не вызвало, хотя я прекрасно «понимал головой» невозможность такого явления: рядом с большим рынком любое помещение является очень ликвидным и дорогим товаром. В «реальности» такой дом гудел бы от множества людей, ломился бы от невообразимого количества товара; он вмиг оброс бы всякими тентами и курятниками – с шаурмой, с «пазваныт на мишгорот» и скупкой мобильников, на втором этаже пристроились бы минетчицы из «подороже», спали бы в куче вьетнамцы, пару комнат обязательно заняли бы цыгане и их детей постоянно шугали бы приличные молодые люди в очочках, забегая погреться между рейдами по сбору дани.
А тут вялые сквозняки тихо посвистывают в мутных от грязи осколках стекол, поскрипывают приоткрытые дверями, шуршат ленточки надорванных обоев, где-то сыпется помаленьку штукатурка. Постояв секунду на пороге, я переступил его наполовину стертый брус и пошел по темноватому изломаному коридору, звонко хрустя мусором под ногами.
Дом охотно отозвался на мое вторжение, все вокруг ожило, подавая собственный голос – перекликнулись доски коридорного пола, пропустив в подполье штукатурную пыль, а с пошедших грибком стен тут же осыпалась новая; что-то щелкающее пробежало по прячущимся в стенах цепочкам, согласованно обозначив каждый их узел – совсем как состав, поддернутый тепловозом, когда по нему пробегает волна сцепочных ударов; тихонько крякнула ближайшая ко мне дверная коробка, на далекой кухне с коротким фаянсовым бряком улеглась поудобнее кучка битого кафеля.
Несмотря на обилие звуков, тишина стала только острее, я сразу услышал собственное дыхание и далекий стук сердца. Тут сзади скрипнуло – это под собственным весом затворилась входная дверь, тяжелая от промокшего ватина под изорванной искусственной кожей. Обратив внимание, что почему-то стою, замерев и прислушиваясь, я хмыкнул и нарочито шумно двинулся вперед по коридору, бормоча под нос какую-то бессмыслицу.
Полуприкрытая дверь слева по коридору, за ней – жилая комната. Обставлена старой мебелью 50-х годов, чисто, на полу половички, на столе старомодная тяжелая скатерть. Я ложусь на диван, пытаясь умять под голову круглый кожаный валик, но он оказывается частью дивана. Лежу в тревожной расслабленности, ясно чувствуя в середине живота неспокойное тугое ядро своей «военной» силы, того, что помогает мне при контакте с чем-то недружественным, и от этого ощущения чего-то сильного и бесстрашного становится гораздо легче, потому что страх уже затапливает комнату, помаленьку вливаясь из наполненного чужим коридора. Странно, я прошел по нему буквально пару минут назад, и все было нормально, как же все так быстро изменилось. Через пять минут в дверях появляется невысокая белобрысая телка, одетая для работы за прилавком.

Сейчас я немного лирически отступлю, для придания рассказику пущей заковыристости. Надо сказать, что телка эта была весьма примечательной, с предысторией. Предысторию перескажу полностью, хоть и не люблю «раскрывать тему сисек». С другой стороны, это раскрытие не «сисек», а совершенно других вопросов, но выглядит все-таки именно как «сиськи», и потому вызывает у меня раздражение.
Короче, в ранней, очень ранней молодости, живя в Мск, прибился я к табору одного «путешественника», который кочевал с «увлекательными рассказами» о своих хитрожопых путешествиях по всем хлебным местам, зачастую перебегая дорожку чешущим провинцию эстрадным звездам. Ездить с Путешественником было приятно – dolche far niente мгновенно засасывает, когда все достается на халяву, быстро начинаешь считать такое положение дел чем-то естественным, и на мелькающих мимо островах начинаешь принимать бесхитростные дары аборигенов с подобающей милосердной рассеяностью.
Меня сначала здорово удивляла эдакая чисто урюпинская подобострастность принимающей стороны: с какого это перепуга аборигены почтительно подносят мне прикурить и зовут к столу в гостиничных кабаках – ведь я-то не Путешественник, и вообще, если честно, не при делах. Ну, это попервам; когда билеты в следующий Урюпинск мне начали брать уже привычно, я обтерся и уже вполне царственно снисходил к последствиям популярности, и даже начал считать ее своей – как, впрочем, и все члены нашей бродячей труппы. Это было, в общем, неудивительно: вся свита Путешественника синячила не просыхая, и то ли к четвертому, то ли к пятому городу в голове моей установился неизменный алкогольный туман, который уже не особо и реагировал на лишний литр или его отсутствие – я был застойно пьян, и это не проходило.
Жить с туманом оказалось не так уж и трудно, через какое-то время я обвыкся и перестал пробираться по собственной голове наощупь, обнаружив множество альтернативных способов делать разные бытовые штуки, не обоссывать унитазы и поддерживать разговор. Видимо, вследствии этого привыкания я перестал демонстрировать симптомы опьянения, так как то один, то другой челядин Путешественника стали отпускать одобрительные замечания – типа, «влился в коллектив», «научился пить» или «малыш растет».
Именно в таком туманчике я шлепал по теплому коридору между едва торчащими из снега домами, это был какой-то северный город, где люди не особо рвутся на улицу. Мне было очень хорошо: я только что проснулся, было еще рано, часов шесть или даже пять, и к традиционно семичасовому первому залу Путешественника я определенно успевал – не присутствовать на зале у Папы было infamita, Папа очень расстраивался, когда не обнаруживал среди розовых щекастых морд нефтяников или тружеников села какой-нибудь из наших пропитых до благородной синевы физиономий. Кажется, для этого он и таскал нас за собой, мы служили ему некоей точкой отсчета, кусочком насквозь проспиртованной Москвы, в привычном присутствии которой ему было не так тошно в сотый раз повторять обрыдлые враки про северное сияние и дружелюбных американцев.
Шел я из душа, который оказался далековато от помещения, выделенного глупыми газовиками нашей шайке порочных проходимцев. За покрытыми снегом тройными стеклами коридора бушевала Суровая Северная Природа, коридорчик даже немного пошатывало особенно сильными порывами пурги, но мне было плевать на все стихии: они же просто-напросто какие-то там стихии, а я – Целый Охранник Самого Путешественника, чисто, до скрипа, вымытый и со стаканом коньяка «Белый аист» внутри. По возвращении с водных процедур я намеревался найти помощника администратора Гербария и поподробнее разузнать о местной диспозиции, попутно доведя текущую дозу до полулитра.
Но увидеться с Гербарием в этот день мне было не суждено. Коридорчик расширился в квадратное помещеньице, которое я как-то не заметил по дороге в душ. Его интерьер в основном составляли пыльные финиковые пальмы, от которых так тащатся жители Крайнего Севера. В гуще пальм стоял столик и два кресла; видимо, проектируя это расширение, разработчики предполагали – вот идет нефтяник из дома в дом по коридорчику, устал, а тут хоба, пальмы и кресла. Сел нефтяник, почитал журнал «Молодой коммунист», из чего раз – и воспоследовала какая-нибудь польза.
Но вместо нефтяника в кресле сидела в жопу пьяная телка, нерешительно мацающая губами полный фужер (с ресторана сперла, машинально отметил я) водки Popov, полупустая бутыль которой в одиночку отрабатывала натюрморт. Сначала я заметил только размытую водкой помаду и разводы туши вокруг глаз, и немного передернулся от презрительного прозелитского отвращения к «не умеющей пить» нефтянице, на которую без слез не взглянешь с одной бутылки, но… Нефтяница подняла на меня взгляд, и я тормознул, закладывая правый вираж. Ее глаза были… Не знаю, как тебе покажется такое сравненье, меня же оно плющит уже двадцать лет. Короче. Представь целое поле трупов, до горизонта. Температура выше нуля, а трупы от двух недель и старше, причем трупы не бытовые или криминальные, а военные, то есть претерпевшие много плохого.
Представил? Вот такие глаза у всех остальных баб. В них черви. А ее глаза были на среднебабском фоне как две маленькие девочки-гимнастки, еще пухленькие, но уже с волшебной ловкостью владеющие своими телами. Они синхронно делали свои гимнастические упражнения, а теперь устали и сели передохнуть, не замечая ничего вокруг себя, не касаясь всего этого смрада, нестерпимого, как бодяжные духи «Пуазон» на санитарке полевого морга.
На моей красной от кипятка шее болталось куцее вафельное полотенце из прошлого города, найти себе свежее я еще не успел. Все остальное было вполне look in, реально маскоффское и безумно по пролетарским стандартам дорогое, прикинут я был «не хуже» попугаев из палаток на Никольской, славившихся самыми ебанутыми ценами на всю столицу – и оттого был свято уверен в собственной неотразимости. С видом начальника местного главка я подошел к столу, упершись срамом в столешню таким образом, чтоб яйца оказались лежащими на столе. Телка опустила глаза в фужер, вынула, поглядела на мои яйца и снова подняла взгляд.
Что-то я ей тогда прогнал, сейчас уже не упомнить; смысл, понятно, был единым на все времена: слышь, тело женское, а пойдем-ка я тебя где-нибудь нагну. Тело плаксиво отбило подачу самым традиционным приемом – ща, поломаюсь, ты быстренько поймешь мою гордую и страдающую от низости мира душу, и пойдем.
Приличия с трудом поднялись и потребовали заплетающимся языком: «Па-ни-мание д-души ср-р-разу не пл… пр… пра-ис-ходит. Ик. Надо… Надо это. Чтобы сначала па-си-деть. Немного. Вот.» Они были полностью правы – ну да, ну как вот так вот сразу, надо хотя бы минут пять, хоть по разу замахнуть – отчего мы с телкой сможем считаться собутыльниками; и хоть что-нибудь сказать – а вот уже и собеседники. А собеседничающим собутыльникам уже вполне прилично забуриться куда-нибудь и перепихнуться; как бы даже и положено.
Я присел напротив, вытащил фужер из ее вялой и мокрой от водки руки, и хорошенько прихлебнул. Занюхав шампунным полотенцем, поднял бутылку, чтоб поухаживать за дамой, но боковое зрение просигнализировало – ой смотри, как бы не рухнула, и я опасливо покосился на тело: дойдет ли?
Тело дошло, мы куда-то пошли и как-то попали в номер к эстрадникам, обирающим пухлый северный народец на свой потогонный манер. Удивительно, но между нами были вполне братские отношения, копейки тогда еще не заслонили вольное солнце артистам оригинальных жанров, и мы, пересекаясь во всяческих Когалымах, Ухтах и прочих экзотических Ноябырьсках, радостно приветствовали друг друга налитыми до краев гостиничными стаканами. Понятно, что это не относилось к нашим спесивым фронтменам; алкогольное братство объединяло главным образом денежных, костюмных и приборных людей – туда же относился и я, как бы охранник.
Меня с телкой встретили как брата, тут же отметив, что «мадемуазель (м-м-мадам-м! – поправила телка) еле держится, но все равно молодец», и предложили не занимать попусту сидячих мест, а уложить мадемуазель на стоящую почти посреди помещения койку, окруженную почему-то тумбочками, а самому «сесть там где-нибудь». Так я и поступил – положил телку на бок и накрыл покрывалом, предусмотрительно стянув трусы на колени. Похотливо поиграв смуглой ямкой между полужопий, телка вытянула губы трубочкой и довольно громко захрапела, одарив меня последним взглядом, разорвавшим мой мир надвое.
Потом была пьянка, хотя отчего «потом», пьянка у эстрадников не прекращалась; видимо, просто подтянулось подкрепление водкой и живой силой: стало как-то очень много народу, по комнате, одна половина которой была почему-то на полметра выше другой, ходила Полузвезда Девяностых и пыталась «наиграть» что-то на какой-то блестящей музыкальной хуевине, но напускала в хуевину слишком много пьяных слюней, и они неприятно булькали в сложной мешанине никелированных трубок. Я с кем-то разговаривал сначала на одном конце койки, потом позвали пить на другой, потом мы с кем-то о чем-то горячо разорались, и почти все это время я не вынимал одну (не помню, какую) руку из-под покрывала, терзая горячую мякоть мадемуазелькиной пизды, благодарно покусывавшей мои пальцы.
Потом стало потише, на низкой половине выключили свет, проснулась Полузвезда и стала спросонья неприятным голосом понтоваться перед другой полузвездой, приятной спокойной телкой, которая все время тихо-мирно забрасывалась каким-то цветным напитком в единственном кресле – остальной народ валялся на койках, сидел на тумбочках, полу и подоконнике. Все как-то осовели, и я прилег к моей телке, накрывшись углом покрывала, и незаметно для всех присунул.
Это было абсолютно лишне. Все и так уже случилось, и трахаться было совсем необязательно. С этой секунды из моей траектории вынули стержень, и моя карьера приживала-«охранника» при Путешественнике рассыпалась сама собой – я резко и бесповоротно выпал из их воздуха, стал пустым местом; вся его челядь, словно очнувшись от наваждения, вдруг перестала понимать – кто я, что тут делаю и зачем вообще нужен. Удивительной, доложу я вам, остроты ощущение: твоя экологическая ниша без всяких видимых причин вдруг стремительно зарастает, безразлично выталкивая тебя не куда-то на другую траекторию, как это бывает в «нормальных» случаях, а в пустоту, в никуда, и ты скользишь по внезапно наклонившейся обледенелой палубе, едва различая неподвижные фигуры Остающихся, мелькающих рядом с тобой все быстрее и быстрее. Мне кажется, что только в те часы стремительно уходящей из-под ног жизни я точно понимал – что такое этот «я», и этот «я» был таким малознакомым, что от взгляда в случайное зеркало на душе становилось пусто и жутковато.
Все это произошло так резко, что не успел я опомнится, как оказался сидящим на корточках у свежепокрашенной стены касс новенького Сургутского вокзала, в компании довольно прилично выглядящих бомжей. Хрен знает где промотылявшись несколько навсегда потерявшихся дней, я очнулся от миролюбивого бомжевского лопотания, похмелья и собственной вони.
Но это все неважно, и, по большому счету, рассказано здесь чисто к слову. Важно (для меня, конечно) вот что: когда я дал одному знающему человеку посмотреть этот кусок, он засмеялся и сказал вот что:

- Улым, у тот баба глаза был как другой жызень, да?
- Точно! – ошарашено выдавил я: именно это сравнение крутилось у меня на языке два десятка лет.
- Ты его ебал, потом он спал, и ты его глаза больш не видел, да?
- Да, точно. – снова удивился я, потому что эти слова подняли из моей памяти кусок, который она скрывала от меня все эти годы. – Точно! Она как-бы все вниз смотрела, не прямо! А почему? И ты это откуда узнал? И она зачем это? Это ведь что-то значит, да?
- Этот знаешь кто был? – оборвал мою трескотню знающий человек, и с пришедшим полу-пониманием сердце мое провалилось до пят, превратившись в мокрую ледышку. Я едва не скрючился от нахлынувшего ужаса, и с огромным трудом вытолкнул чуть ли не по буквам:
- К…Кх… Кх-х-то?
- Это был аждаха.

В наших местных сказках аждаха – это дух. Не сказать, чтоб совсем уж злой, но и не добрый; он исполняет в сказках вполне типичные повинности, которые волею вралей-пересказчиков несут сказочные волшебные существа всех народов. То есть он может как помочь, так и малость поднасрать, смотря что ему вздумается и смотря как к нему подойти; однако вопрос «а как же надо подходить» к аждаха и зачем вообще это нужно, собирателями фольклора зафиксирован не был, а настоящие сказки, увы, пресеклись давным-давно, и старухи рассказывают (если так можно сказать, потому что ни фига они уже давно не рассказывают) свои же народные сказки в некогда адаптированном для печати изложении. В общем, о важном, о сути – старухам фольклористы просто не рассказали, да и сами рассказчики навряд ли что-то знали о сути: к добру ли, к худу, но духи не пасутся стадами у каждого родника.
Когда это нужно, аждаха приходит сам. Когда ему что-нибудь нужно от какого-то человека, он выглядит симпатичной телкой или змеей, встречающей одинокого джигита у ручья либо родника. Сказочники давно утратили то зерно правды, которое когда-то попало им на язык, и по сказкам аждаха иногда даже эволюционирует в эдакого мега-аждаха, типа как одна змея превращается в пучок сросшихся змей.
С одной стороны, здесь вроде как нет ни слова вранья, но с другой – здесь перемешано в кучу столько всякого, что смысл теряется безнадежно. Кроме того, собиратели фольклора, записывавшие болтовню «диких» народов, действовали преимущественно в насквозь приличном 19 веке, и оттого здорово подретушировали некоторые бесхитростно передаваемые им детали. Грех осуждать их за это, ведь люди были тогда довольно чопорны; однако зачастую с «ненужными скабрезностями» выплескивались и довольно важные вещи, ведь фольклористам вообще свойственно путать суть сказок с их антуражем. Например, они не стали записывать, чем же принявший вид смазливой бабенки аждаха так привлекал древних батыров, хотя тут нет никакого секрета: аждаха любит и умеет сосать. Понятное дело, тут нет ни капли общего с сексом; однако для потерпевшего, не знакомого с истинным положением дел, это выглядит мастерски исполненным минетом.

И вот я снова вижу перед собой именно ту мамзельку, хотя чисто внешне на ту она нисколько не похожа, она выглядит типичной базарной девкой, на раскинувшемся вокруг базаре таких полно – в спортивных штанах и бейсболках, настороженные и загорелые, они сидят в каждом контейнере за грудами детских платьиц и пирамидами коробок с чудо-пятновыводителем. Теперь она выглядит совсем иначе, но я без малейшего сомнения знаю, что это пришел аждаха. Причем он вовсе не является частью того грозного и чужого, что появилось откуда-то само из себя и наполняет сейчас коридорчик. Аждаха настолько одинок и холоден, что не может быть чьей-то частью, он одинаково легко прокалывает собой что сон, что так называемую реальность, ему нет разницы.
Белобрысая баба проходит в комнату, глядя на меня своими невозможными («как-другая-жизнь», лучше и впрямь не скажешь) глазами и улыбаясь, отворачивается, роется в желтом шпонированном серванте 50-х годов.
Пока она здесь, накопившееся в коридоре не может сюда проникнуть, а поэтому злится (в том числе и на меня – понимаю я с проваливающимся в живот сердцем), и медленно текущей злобой потихоньку выдавливает из коридора остатки прежнего воздуха. Ему там больше нечем заняться, пока я прячусь в этой комнате с отваливающимися обоями. Лежа на диване, я с заторможенным спокойствием полного отчаяния смотрю на изящно выгнутую спину белобрысой, ее майка вылезла из шортов, и на загорелом бархате кожи видны нежные бугорки позвоночника.
Я и с ужасом, но и со сладостной надеждой понимаю, что наша встреча просто так не закончится: сейчас меня ждет наслаждение, самое острое из доступных органам чувств, за которым последует смерть. Сам аждаха меня не тронет, у него и в мыслях такого нет; меня сожрет то, под чьим давлением потрескивают стены и скрипит в коридоре приминаемая пыль, весь коридорчик наполнен этим странным текучим злом, не имеющим ни формы, ни плотности, зато страшно тяжелым: я слышу, как от давления его прозрачной туши тихонечко постреливают лаги, на которые настелен пол. Этот Кто-То просто увязался за аждаха, в надежде подобрать то, что аждаха выдернет из моего мира в ихний. Для меня прикоснуться к аждаха по своей воле – означает мгновенно разрушить ту тончайшую пленку, что окутывает меня и не дает контактировать со мной всем тем, кому этого почему-то хочется. Я могу пробить эту сияющую скорлупу только сам, и это равносильно смерти, но я знаю, что не смогу сопротивляться и обязательно сделаю это. Прямо сейчас.
Аждаха оказывается рядом со мной на диване; я поворачиваюсь на бок, чтобы дать ей место рядом с собой. На телке уже исчезла одежда, я с благоговейной нежностью провожу ладонью по талии, въезжая на шелковистое персиковое бедро. В то же время я с ужасом и с полным спокойствием понимаю, что время моей жизни подошло к концу. Я оказался не там, где надо; и умудрился выбрать для этого самое неподходящее время.
На мгновение вижу себя идущим сюда по базару: серые лица торговцев, создающие почему-то нестерпимое ощущение, что на самом деле они фиолетовые; серые облака над рядами, тревожный, дерганый ветер, та парочка массквичей, она еще вдалеке, и детей скрывают прилавки – я все знал уже тогда. Я знал, куда я иду, и чем это кончится. Мне вдруг становится беспощадно ясно – почему так вышло, как вообще я «думаю», что это такое, как работает и почему оно работает именно так. Оказывается, все мы всегда в точности знаем, что и как будет через минуту, завтра, всегда. Знаем всем собой; как точно знаешь, что «чайник – горячий», когда схватишься в задумчивости без полотенца, бросишь, и с матерным воем прыгаешь по кухне, выставив перед собой краснеющую пятерню.

Моя ладонь замирает на бедре аждаха – я совсем не боюсь смерти, меня не пугает ни процесс, ни результат; мне жаль вот этого хрустально-чистого понимания, потому что как только я умру, ему станет негде жить и оно исчезнет. Эта жалость не пассивна и не соплива, она весела и безразлична – и, оказывается, куда-то ведет! Застыв на секунду в положении полного равновесия, я вдруг понимаю, что могу скатиться из него куда угодно. Вообще куда угодно; я, оказывается, вовсе не тряпичная кукла, которую может растерзать любой желающий. Расклад мгновенно меняется. По силе ощущения это сравнимо с тем, что, по идее, должен чувствовать осужденный на смерть – и уже поставленный к стене, слышащий щелканье досылания, – и вдруг ставший командиром своей же расстрельной команды.
Это мой выбор, и мне решать, как я распоряжусь всем вокруг меня. Аждаха уже исчез – он слишком чужой, он чужой везде; а вот все остальное передано мне в удел тем самым неожиданно вспыхнувшим пониманием. Весь этот на мгновение сложившийся мир – в полной моей власти. В том числе и Плохое, уже открывшее и дверь и прошедшее в комнату в виде плотного мужичка за пятьдесят.
Несмотря на лето, на нем меховая безрукавка и драповая кепка. Он сердито прошел в комнату, не глядя на меня, и роется в том же месте серванта, где копался аждаха. Его недовольное бурчание вызывает у меня тот же мимолетный комплекс ощущений, что и ежеутренний проход мимо вахтера, когда я подымаюсь в свой рабочий кабинет. Вахтер этот нет-нет да порыкивает на меня, но я-то снимаю два этажа из трех, и могу, в сущности, выкинуть его с застеленного нагретой телогрейкой стула в любую минуту. Или позвать задолжавшего мне мента и организовать этому мужику полгодика СИЗО – с тяжким паром в переполненной хате и липким страхом, не отпускающим даже во сне. Или вообще дать денег отморозкам, и его увезут в багажнике далеко на болота и засунут под холодную кочку, хоть с пробитой башкой, хоть с выпученными от ужаса глазами.
Но я не делаю этого, потому что четко знаю: приведя продавать брата своего, я окажусь на невольничьем рынке. А его сила больше моей, и, имея в мыслях продать кого-то, ты совершаешь огромную ошибку – заходишь на этот базар, автоматически становясь не только продавцом, но и товаром. И запросто может выйти, что ТЕБЯ – купят раньше, чем У ТЕБЯ.
Поэтому я оставляю в покое Плохого и начинаю возвращаться к себе, к отправной точке своих путешествий никуда, но мимолетное любопытство, одно из многих, тлеющих на краю сознания, вдруг неожиданно раздувается в то главное, что определяет мои поступки: мне становится интересно, откуда пришел Плохой. И я делаю что-то такое, что позволяет моему телу найти след Плохого и нырнуть по нему в те места, откуда он сегодня появился.
Для меня это выглядит, как выход в невесть откуда появившуюся дверь, которой на этой стене комнаты раньше не было. Выходя, я краем глаза замечаю мутный сгусток пыли или дыма, в который превратился Плохой, утративший форму пожилого крепыша в безрукавке. Он неподвижно замер посреди остающейся за мною комнаты – мне откуда-то становится доподлинно известно, что Плохой не сдвинется с места, пока я не сойду с его следа.

Дверь открывается на пыльную солнечную улицу, кишащую суетящимся народом. Я сразу чувствую, что тут совсем другой воздух: он полностью чужой, это место страшно далеко от всего, что я видел до сего дня. Здешний воздух привычен к адской жаре, хотя конкретно сейчас не очень-то и жарко. Я не знаю, как я выгляжу, но понимаю, что именно так, как выглядит в этом жарком мире Плохой. Даже более того – я сейчас в некотором роде им и являюсь, оставаясь собой внутри его формы.
Мое появление вызывает у местных нечто типа привычной паники. По характеру реакций местного народа я понимаю – они опознали меня как источник привычной, не такой уж редкой, но и не совсем обыденной смертельной опасности, с которым должны справиться специальные люди. Местные убегают не совсем; отбежав на расстояние, которое, видимо, считается у них безопасным, они остаются наблюдать, как же специальные люди будут со мной справляться.
На несколько мгновений устанавливается хрупкое равновесие. Я смотрю на местных, переводя любопытный взгляд с одного на другого, на пыльную колею, на двухэтажные низкие дома из чего-то типа самана. Все вокруг очень похоже на какую-то то ли китайскую деревню, то ли городскую махаллю где-нибудь в Ургенче.
Но вот появляются и «специально обученные». Я как-то прошляпил момент их появления, и обратил на них внимание, когда они уже окружили меня, стоящего вплотную спиной к стене. Это были взрослые парни, лет по тридцать-тридцать пять, ловкие и решительные. В руках они все, кроме двоих старших и одного с каким-то деревянным ящичком, держали странные инструменты, с полутораметровыми деревянными рукоятями и металлическими рабочими частями, напоминавшими большие крюки, которыми пользуются хирурги. Как я понял, инструменты эти нужны для фиксации, прижимания к земле пойманного Плохого. По повадке этих парней было заметно, что они изо всех сил стараются исключить прикосновение ко мне. То есть, к Плохому. Видимо, это было чревато чем-то нехорошим.
Напряженно выставив перед собой крюки, специально обученные начали осторожно приближаться, и я едва не сдох со смеху, глядя, как серьезно они со мной борются. Смеялся я без участия тела, в котором сидел, и его неподвижность привела борцов в некоторое недоумение: я заметил напряженно-вопросительные взгляды, которые «прижиматели» бросали на одного из командиров. Похоже, нетипичное поведение Плохого здорово выбивало их из колеи – прибежав делать опаснейшую и очень нужную работу, они никак не ожидали, что Плохой будет просто стоять у стенки и мирно глазеть на своих ловцов.
Наконец, командир подал незамеченный мной знак, и ловцы отступили, опустив свои прикольно выглядящие орудия лова, «держалки», как я их окрестил. Командир выступил вперед и пристально всмотрелся в меня, стараясь не встретиться взглядом. Видимо, он решал, как быть дальше.
Не оборачиваясь и стараясь не спугнуть меня резким движением, командир произнес какую-то длинную фразу. Я понял, что он собрался рискнуть и забороть меня без непременного для таких случаев распяливания по земле (или стене) с помощью своих неуклюжих орудий.
По команде второго командира чувак с деревянным ящичком поднял его к груди и распахнул в мою сторону на манер трельяжа. Внутри оказалась какая-то странная приспособа, сложная мешанина из неподвижно закрепленных зеркал и зеркальных же многогранников, приводимых во вращение с помощью шарманочной ручки, торчавшей из боковой стенки ящичка. Чувачок, побелев от напряжения, принялся медленно накручивать эту ручку, и шаг за шагом приближаться ко мне. Второй командир помогал ему, придерживая ящичек на весу и направляя его аккурат мне в морду. Первый командир страховал их от возможных моих движений, и по его лицу я понял, что в случае, если что-то пойдет не так, именно он рискует больше всех. Когда ящичек с вращающимися зеркалами был придвинут к моей морде вплотную, на расстояние в половину вытянутой руки, к напряжение на лицах ловцов добавилось неуверенное торжество – судя по всему, у Плохого в такой ситуации вариантов не оставалось.
Не зная, как ведут себя Плохие, угодив в такое положение – то ли проваливаются сквозь землю, то ли взрываются, обдавая все вокруг едкой оранжевой слизью, то ли рвут на груди тельняшку с криком «Всех не перевешаете!» – я почел за лучшее вывалиться из этого дурацкого мира, и, едва этого захотев, почувствовал, как стремительно зарастает место в чужом теле, секунду назад без проблем меня вмещавшее.
Вернулся я через сон, спустя что-то около пятнадцати-шестнадцати лет с того момента, как уснул в зале ожидания на Ярославском вокзале, где начал смотреть этот сон про дом на базаре. Раньше бы я свернул себе набок мозги, пытаясь понять – как так, уснул в 93-м, проснулся в 2008, как это возможно? Это сон мне снился столько лет, или наоборот, мне приснилась вся моя жизнь за все эти годы? Но сегодня меня это волнует не больше, чем счет того футбольного матча, за которым пытался следить, засыпая на тогда вокзале. Правда – и то, и это. И еще вон то. И вон то, и пятое, и десятое, и шашнаццатое. Правды на свете столько, что хватит даже самому жадному, и еще минимум столько же останется.

Создано: Среда, Апрель 29th, 2009 at 15:56 опубликовано в Много букав.

21 комментарий на “Еще Плохие. Рассказик без формы.”

1. pavel_msk_gsb сказал:
29 Апрель 2009, 17:11

Блин. Рассказик- чиста песня на турецком. Типа прикольно, но нихрена не понятно.

2. aleut сказал:
29 Апрель 2009, 18:44

Сквозь Беркема-писателя периодически прорывается рефлексирующий Беркем-идеолог. Не сказать, чтоб это было неуместно, но ритм как-то рвётся -как будто немного спотыкаешься – и как раз в тот момент, когда начинаешь “уплывать” за строем и речью.
А вообще – наконец-то! Глоточек воздуха…
Пиши ещё…

3. 2029 сказал:
29 Апрель 2009, 23:56

йоуууу! пейот был весьма неплох….

4. valera545 сказал:
30 Апрель 2009, 14:41

Беркем, а было ещё что-то про Плохих? Можно где-то почтить?

5. aleut сказал:
1 Май 2009, 15:26

Складывается мнение, что автор готовит какую-то крупную вещь.
Складывается мнение, что он выдача готового материала – процесс тщательно шифруемый и продуманный.
Складывается мнение, что это он хочет специально “подразнить, заманить и бросить”.
А также боится сглазу, порчи, критиков и всего прочего.
Чем помочь человеку?

6. Vadimas сказал:
2 Май 2009, 23:24

Не, это было в 92-м. И совсем не так. И не там. Но так интереснее. Потому что – чистая правда. Только в переводе. Но перевод хороший.

aleut ответил:
3 Май 2009 at 7:19

Знаешь, откуда перевод?

7. Morose сказал:
30 Ноябрь 2009, 17:44

Беркем… Этот Беркем… Кто он такой, этот вот Беркем?.. Экскурсовод по знакомым, но тщательно забытым местам?..
Опять под кожей снежная крупа и дыбом приподнявшаяся на загривке шерсть… Опять это поднимающееся по глотке, еле удерживаемое рычание… И оттуда же, из живота, подошедшее понимание, что время смехуёчков – кончилось, и следом, вдогонку, допонимание, что время смехуёчков – никогда и не начиналось, что с Самого Начала – Всё было Очень Серъёзно… И что проёбано (лично мной) – недопустимо много.

8. al1966 сказал:
8 Декабрь 2009, 22:53

Беркем, очень хорошо. Талант…

9. Moisha сказал:
27 Март 2010, 0:24

Редкий случай, раскрытие темы сисек, без скатывания в порево!

10. Ksusha сказал:
25 Май 2010, 10:57

Жаль, Беркем такого больше не создаёт.

11. Ksusha сказал:
25 Май 2010, 11:08

Чем помочь человеку?

Отвадился б он уже от этого блоггерства, или как это странное занятие называется, враз бы в гору пошло. Да нет, его видать уже не отпустит.

Men ответил:
25 Сентябрь 2010 at 8:54

Отвадился б он уже от этого блоггерства

Эт смотря как его в оборот взяли. Мож лаской развели, мож на беседу вызвали и прессанули чутка, жути нагнали про их любимые бля медиаполя, потом конечно подсластили, типа вместе ж за общее бьёмся, не бесплатно опять же. Эх..

И пиздец писателю, если не оправится.

12. Spining сказал:
27 Май 2010, 15:32

Да нет, его видать уже не отпустит.

даааа, хочеца больше книг от него. очень цепляет, прочитал вроде всё, что в инетах нашёл. но надо ещщщё!!!!!

P.S. заплатить бы как за прочитанное, но как?

Беркем ответил:
28 Сентябрь 2010 at 20:03

Дай стольник бабке у хлебного.

13. Iceman сказал:
28 Июнь 2010, 23:48

>Правды на свете столько, что хватит даже самому жадному, и еще минимум столько же останется.

Че то вспомнился малопонятный рассказ “Жадный Человек”.
Беркем, он там в таком смысле жадный – до правды, до знаний?

Беркем ответил:
28 Сентябрь 2010 at 20:02

Не знаю, камрад. Про это бесполезно рассуждать.

14. Chudin сказал:
28 Сентябрь 2010, 19:34

Лeжу вот сeйчaс один в пустом, тёмном домe и читaю, только чaсы тикaют, жуть. Про ощущeния в стaрых домaх чётко нaписaно, aж пробирaeт. Ну и остaльноe тожe – нe понятно про что, но чуствуeтся, что про что-то, что сколько голову нe ломaй-нe поймёшь холодным умом, понимaниe сaмо должно придти… Ну или нe придти) в любом случae это нe бeссмыслeнный брeд, хотя тaковым и выглядит).

15. Chudin сказал:
21 Октябрь 2010, 23:05

Хм, в свeтe новых “знaний”, почeрпнутых из интернетовской кучи инфы, родились предположения: aждaхa-это сущьность вроде лярвы, а уважаемый Беркем-мастер Осознанных Сновидений и Астральных Путешествий.)

16. Олег сказал:
4 Июнь 2011, 2:54

Цепануло, пилят…прям ф точку
Как иногда оглядываешься назад…”ипат чем занимался 2 (3,4 …10) лет???” Бутта кто то за шкварник взял и тянул все это время и ху знает в какую сторону

17. savages сказал:
23 Сентябрь 2011, 19:14

странно то, что многое обьясняет из собственных снов….
и про аджаха- они почему то частые гости в разных снах…и про знакомые-незнакомые города-ты их знаешь-и не узнаёшь!((
то же и с людьми – знаком с ними но ещё не знаешь в собственном реале – всё что видишь- происходит с тобой позже – иногда и через год-полтора и успевает забыться
и вспыхивает в твоих мозгах резкое дежавю – как фотоснимок яркий и пронзительный – лишь спустя удар сердца,после того как произошло всё,что ты видел во сне…и именно так как ты видел! Но всё это уже было прожито раньше – и ты почти ничего не можешь изменить!!!

Дата добавления: 2015-07-20