Жизнь как сказка 7 страница

Как-то Лева привел меня на «Привоз», в угол, который назывался «обжоркой». Там сейчас продают цветы. По обеим сторонам широкой дорожки тесно стояли грудастые бабы в грубых юбках в сборку и цветастых кофтах. Перед каждой, прямо на асфальте, шумел примус, на котором в большой кастрюле кипело варево. Бабы пронзительными голосами зазывали голодных. Тарелка отравы из гороха и требухи стоила десять рублей. Увы, но и этой малости у нас не было.

Рядом с «обжоркой» был мини-толчок. Как не потолкаться, даже если покупать не на что. Обнаружила, что полно отрезов румынского шелка. Такой отрез у меня был, но мне и в голову не приходило, что можно что-то продать и получить деньги.

На следующее утро стала в ряд и развернула отрез. Он был нежно-абрикосового цвета, так и засиял на солнце. Я была уверена, что отхватят с руками. Ко мне подошла высокая, полноватая женщина со специфичным лицом и манерами: «Сколько?». «Тысячу, как у всех». «Даю семьсот. Больше тебе никто не даст». «Нет. У всех тысяча». «Ну, попробуй», — бросила она с издевкой.

Людей стало больше. Основные покупатели, офицеры, ходили с объемистыми пачками. Подошел один, спросил сколько. Для вида предложил девятьсот, а сам уже отсчитывает бумажки. Вдруг офицер свернул свою пачку и отошел. Так повторялось несколько раз. Я не понимала, почему. Ушла в три часа совершенно измученная, а назавтра опять стояла в ряду. Все повторилось. Но постепенно я разобралась в том, что происходило. Та, что торговала мой отрез, была главной. Целая команда шустрых молодых людей следила за мной, и когда ко мне подходил покупатель, ему сзади шептали: «Гнилой!». Это действовало безотказно, потому что гнилых отрезов было много. Я выдержала неделю, а потом швырнула отрез гадине. С тех пор люто ненавижу спекулянтов и не столько за то, что меня лишили тридцати порций гороха с «обжорки», а за цинизм и безжалостность. Эта откормленная бандерша ограбила маленькую, худющую, погибающую от голода девчонку. Прошло пятьдесят лет, а я не забыла ее лица.

Тратить полученные деньги в Одессе посчитала нерациональным и надумала ехать за продуктами в деревню, добро дорога ничего не стоила. Мысль о деревне возникла после рассказа моей соученицы, как ее старшая сестра удачно ездит за продуктами. Сестре было лет воесмнадцать-двадцать. Она была высокая, красивая, не полная, а какая-то роскошная, настоящая «сладкая женщина». Поездки ее кончились трагично. Из одной она не вернулась, исчезла. Как могла мать отпускать ее где-то скитаться в такое смутное время одну?

В общем, утром пошла на станцию «Одесса-Товарная». Там стоял готовый к отправке состав. Влезла на открытую платформу, где уже было полно людей и стоял разбитый «тигр». Ехали медленно, с частыми остановками. Ночь провела в танке. Я не знала, куда еду. Просто все ехали с одной целью. Утром кто-то громко крикнул: «Здесь хороший базар», и все посыпались из вагонов и платформ. Недалеко от состава, прямо на перроне стояла двуколка, В ней сидел неухоженный, сумрачный мужчина в ватнике лет сорока. Когда я проходила мимо, он спросил: «Есть где ночевать?». «Нет», — ответила. «Садись, переночуешь». Я влезла на двуколку, смутно сознавая, что делаю что-то не то.

Лес, через который мы ехали, был сказочной красоты: деревья с большими круглыми листьями, кусты, усыпанные цветами, веселые полянки, заросшие высокой яркой травой и цветами. На одной полянке он остановил лошадь и ушел, бросив мне: «Погуляй!». Вернулся и опять ехали через лес. Наконец мы выехали из леса. На опушке стояли два домика. Тот, к которому мы подъехали, был пустой — хозяин был лесник и жил бобылем. Комната, в которую я зашла, казалась нежилой: русская печь занимала полкомнаты, возле окна стояла кровать без постели, только солома, и стол. Больше в комнате ничего не было. Печь серая, все коричневое. Я села в угол кровати возле окна и застыла. Хозяин ушел и пришел, когда хорошо стемнело. Буркнул: «Ложись спать». «Я пойду на печь» — отозвалась я. «Нет, я там. Ложись на кровать». Легла, сжалась в комок и решила: «Спать не буду», и сразу заснула, видно, сразу. На рассвете хозяин разбудил и мы опять поехали в двуколке. Он завез меня к пастухам, которые угостили его свежей брынзой, а он половину отдал мне. Видно, видно в доме накормить было нечем. Наверное, от голода брынза показалась такой вкусной, что до сих пор на базарах пытаюсь найти такую. Наконец мы приехали на базар. Я слезла и не помню, сказала ли ему спасибо. За все время он не сказал мне и пары слов, ни о чем не спросил, что называется бирюк, но добрый и с чистой совестью.

Я пробежалась по базару и почувствовала себя Крезом, такие дешевые были продукты. Сразу купила два килограмма творога и не заметила, как съела. Осмотревшись, осознала, что мои мизерные силенки сильно ограничивают мои желания. На базаре познакомилась с молодой одесской парой. Они предложили вместе добираться до Одессы и ночевку за десятку. Я с радостью согласилась. Купила муки полпуда, подсолнечного масла, мед и брынзу. Хотела купить картошку, но на базаре ее не было. Покупала продукты, как будто у меня был дом и семья, которую должна была кормить.

Переночевали и утром двинулись на железнодорожную станцию в Котовск. Шли целый день. Как тащила груз не помню. В темноте нас догнал «газик» с военными. Посадили девушку с нашими котомками, а мы с парнем поплелись дальше. В Котовске постучали в первый же дом. Женщина открыла, бросила на чистый крашеный пол кожух, дала по кружке молока и по куску хлеба и ушла спать. Она впустила в дом, накормила, даже не узнав имени! Мы легли на одну подушку и тут же заснули.

Утром, не попрощавшись, мы отправились разыскивать девушку и котомки. К моему удивлению, нашли ее очень быстро, стоящую на перроне. Дождались подходящего состава и поехали в сторону Одессы. Обратная дорога была с приключениями. Пару раз пришлось пересаживаться, чуть не залетела под колеса, а на следующее утро на станции «Одесса-Товарная» всех арестовала железнодорожная милиция.

В кабинетике на вопрос о документе я предъявила румынскую справку. Посмотрев на меня, мою добычу, сказали: «Иди», а справку не отдали. Очень жаль! Это была бы интересная реликвия.

С огромным трудом дотащилась до улицы и тут поняла, мне не донести мой груз. И как я перетаскивала его с поезда на поезд, уму непостижимо. Мимо шел пацан лет восьим-десяти, щуплый, невысокий. Я спросила: «Донесешь за полбуханки?». Он взвалил все на себя и еще больше уменьшился. Я шла рядом, была на голову выше хлопчика и чувствовала себя эксплуататоршей. По-моему, по дороге меня кто-то обругал, а я промолчала. Результат моих смертельно опасных и адски тяжелых трудов был мизерный. Брынза не выдержала жары, картошку и муку негде было готовить.

И опять вопрос: что дальше? И тут произошло удивительное: меня нашел Петр. Он служил водителем танка, получил отпуск за какой-то удачный бой — таково его объяснение. Как нашел — загадка. Он сразу же придумал, что делать — поступить в ПТУ. На 5-й станции Большого Фонтана на базе бывшего детдома, где год провел Лева, пароходство организовывало ПТУ. Привел туда меня Петр в форме танкиста, и меня сразу зачислили в группу радистов. Про себя я подумала — это только ступенька. В ПТУ не было ничего: ни мастерских, ни оборудования, ни инструментов, только домики и три столовые. Никаких занятий не помню. Единственной моей заботой было успеть позавтракать и во всех трех. Продумала маршрут и время начала кросса. Завтрак и ужин состоял из хлеба и пластика американских консервов На обед были пшеничный суп и пшенная каша, но сваренных так, что есть их было противно. И хоть голодна я была постоянно, за обедами не гонялась.

От этих дней осталась память о прекрасных украинских летних вечерах: глубокое черное бархатное небо со сверкающими крупными звездами. Больше не помню случая, чтобы так пришлось любоваться ночным небом.

В ПТУ не было ни одного юноши. Все наши ровесники были на фронте, и большинство из них погибли. Наши пришли и их, необученных, сразу отправили в бой. Поэтому мужчин-одесситов, своих ровесников, не встречала.

Голод добивал меня, я опять отекла, на ногах полопалась кожа, на руке разросся лишай. Лёвина часть ушла из Одессы, и он не мог мне помочь. Было очень плохо. И тут мне приснился сон. Это мой первый вещий сон: стою перед большим зеркалом в приемной директора ПТУ и разглядываю свою толстую золотую косу до пят. Все сказали — коса к дороге. Но это была не просто дорога, это была дорога в совсем другую, хорошую жизнь. Через некоторое время меня вызвали в дирекцию и вручили вызов-разрешение на проезд в Коми АССР к маме.

Фантастика — мама жива, и я могу уехать к ней! Это было спасением не просто от голода. Это — конец беспризорной жизни, конец бездомности. Мама — ласковое, спокойное детство, мама — защита, мама — это будущее, учеба. Мама — это все!

Но как в этой разоренной Одессе меня, нигде не живущую, нашел вызов? Мама, понятно, послала его в неизвестность, на авось, но в Одессе? Может, ПТУ подавало свои списки прямо в НКВД? И НКВД, эта страшная организация, на этот раз спасла?

Мама жила в Коми АССР на станции Сивая Маска. В железнодорожном справочнике этой станции не было. Кассир дала билет до станции Печора и сказала: «Дальше билет купишь там». По ее небрежному тону решила, что это рядом. Деньги на дорогу мама прислала вместе с вызовом. На оставшиеся после покупки билета деньги купила продукты. Себе — сухарей и три буханки черного хлеба, маме — сало и мед. Мама ведь из лагеря, ей надо подкормиться.

Глава 6. Теплое Заполярье

16 сентября 1944 года села в поезд Одесса — Москва. Поезд был «500-веселый» — теплушки. Все свои вещички сдала в багаж, который, видно, никуда не поехал вообще. Помню, как на станциях инвалиды, отчаянно размахивая костылями, чего-то добиваясь, кричали: «Ты человек или милиционер?». Состав подолгу стоял прямо в поле.

В Москву приехали поздно вечером. На выходе с перрона всех пропустили через проверку. Надо было переждать где-то ночь. В зале вокзала пол был устелен спящими. Нашла местечко и легла. Но вскоре всех подняли — начали мыть пол. Люди переползли в следующий зал. Когда они поднялись, стало ясно, что большинство не пассажиры, а по-современному «бомжи», их будто вынули из помойки. Я передумала спать, к тому же уборщицы каждый час поднимали лежащих, будто специально, чтоб не спали. Когда рассвело, вышла из вокзала на необъятную привокзальную площадь.

У входа стояла плотная толпа. У людей были серые лица и серая одежда. В толпе шла какая-то мышиная возня. Женщина с изможденным лицом резко дернула: «Девочка, спрячь хлеб, отберут!». Хлеб лежал в сетке. Я поторопилась выбраться из толпы. Такое чувство опасности я испытала еще раз, посетив в 1949 году студенткой толчок на Лиговке в Ленинграде. Люди там были хорошо одеты, но лица! Впечатление, что они без лишних слов могли бы прирезать прямо здесь кого угодно. На одесском толчке никогда не видела таких страшных людей.

Как ехать в Печору из Москвы, никто не знал. Посоветовали ехать в Ярославль. То, что я согласилась, не проверив, был очень глупо. Это свидетельствует, как удручающе подействовало пережитое на мой интеллект. Наверняка из Москвы поезда ходили, если не в Печору, то в Котлас. Правильней было ехать в Ленинград и оттуда в Печору. Знаменитый поезд Воркута-Ленинград, которым я потом ежегодно катила к маме на каникулы, наверное, еще не ходил. Я согласилась на самый худший вариант с массой пересадок — Ярославль — Вологда — Киров — Котлас — Печора. Подкупило, что уехать на Ярославль было просто — перешла площадь и в тот же день уже ехала в нормальном пассажирском вагоне.

Вокзал в Ярославле был набит людьми, и я просидела там несколько суток. Удивило, что плохо понимала местный говор. Одна женщина угостила меня сырой репой и турнепсом — северными фруктами. Немножко прошлась по городу, который произвел убогое впечатление: все серое, грязь на мостовой, вместо тротуаров деревянные дорожки, серые дома из бревен. Перед арестом мама организовала мне поездку по Крымско-Кавказской линии на теплоходе. Я посмотрела Поти, Сочи, Сухуми, Батуми и Гагры. Там было ощущение постоянного праздника. Белые города, наполненные цветами и зеленью. Особенно понравились Гагры — гора, поросшая густым темным лесом, и только кое-где из зелени высовывались белые домики. Мечта! Кроме этих городов, Одессы и Тирасполя, мне не с чем было сравнивать Ярославль. Вероятно, южные города совсем другие.

Пересадка в Кирове была даже приятной. Приехала вечером и через три-четыре часа уехала в купейном вагоне. Вокзал был совершенно пустой и идеально чистый. Если делом ведает человек, то, оказывается, даже в беспросветном бардаке может быть порядок. Утверждение Сталина «Незаменимых у нас нет», которым руководствовались чиновники, просто безнравственно, оно лишает человека достоинства.

В Котласе опять пришлось сидеть сутки на полу в сыром темном вокзале. Правда, что-то хозяин этого вокзала пытался сделать: еще в вагоне дали талон в столовую и в санпропускник. Я пошла. Баня была грязная и темная, никакой свежести от мытья. Столовая тонула в густых испарениях и дыме. Ее заполняли какие-то пропитые, изможденные фигуры в затертых ватниках. Получила тарелку рыбного супа, отдававшего рыбьим жиром, съесть его не смогла. Хозяин этого вокзала явно был не на своем месте. На этом вокзале украли мою корзину. Дальше поехала совсем налегке. Сильно огорчаться, видно, сил уже не было.

В Печоре поняла, что купить билет до Сивой Маски у меня не на что. Стоил он столько же, сколько от Одессы до Печоры, а расстояние как от Одессы до Киева. Посоветовали ехать без билета. Сделать это оказалось очень просто — проводников в вагонах не было. В вагоне нас было всего трое: я и женщина с дочкой лет шести, наверное, она ехала на Воркуту к мужу, бывшему з/ку. В дороге пришел контролер. Женщина показала свой билет, а обо мне что-то ему сказала. И контролер ушел.

Итак, почти через месяц я доехала.

На станцию поезд пришел утром. Мама меня не встречала, была занята по работе, прислала за мной возчика с тележкой. Он привез меня в недостроенный дом отдыха «Горняк» комбината «Воркутуголь», где мама работала завхозом. Комбинат — это огромный лагерь, покрывший землю от Урала до Инты и состоящий из множества лагпунктов, колонн и зон.

Мама жила вместе с другими сотрудниками в одной большой комнате. Когда я появилась, не было ни ахов, ни охов. Меня встретила директор дома отдыха. Она была вдовой начальника зоны, отправленного за что-то на фронт, где он погиб. Жила с двумя сыновьями семи и четырнадцати лет. Старший вскоре уехал в школу на Воркуту, а у нее через некоторое время поселился сын ее друга, политз/ка. Директор, звали ее Зинаида Ивановна, была в дружеских отношениях с мамой, а ее друг относился к маме с большим пиететом.

Мама пришла, когда посерело. Встреча была без тоже эмоций — ни объятий, ни слез, по-моему, даже без поцелуев. Наверное, пережитое обеими за эти годы научило сдержанности. Встретились два незнакомых человека. С последнего свидания в тюрьме прошло семь лет и два месяца. Я совершенно не помнила, какая она, моя мама. Я налила в тазик воды и вымыла маме ноги — это было высшим проявлением моей любви. Мама была для меня героиней, причем трагической. Арестовала и послала ее на каторгу партия, которой она была беззаветно предана. Но ореол мамы поблек, когда я узнала, что она продолжает верить партии. Конечно, она и ее товарищи, оставшиеся в живых и на свободе к тридцатым годам, ничего не знали об ужасах коллективизации, о причинах голода в 1933 году на Украине, о подноготной политических процессов. Но все-таки, как можно было быть такими слепыми. Правда, работала хорошо продуманная система дезинформации и секретности. Секретность, о которой стало известно в 1987 — 1990 годах, годах расцвета гласности, доходила до абсурда: второй секретарь комитета КПСС не имел права знать то, что положено знать только первому. Информация отсекалась до низа пирамиды. Печать, радио, речи, искусство непрерывной ядовитой ложью травили души людей. И все же не понимаю, как после ужасов лагеря, приспособленного для массового уничтожения, зная о массовых расстрелах в лагерях в 1938 года, зная, что за редким исключением сидят невинные, повстречав в лагере раскулаченных и сидевших за «колоски», за опоздание и просто ни за что, не начать сомневаться в Советской власти, от имени которой правила ее преступная партия!

Мы с мамой часто спорили, и главной темой была Советская власть. Она никак не соглашалась, что при Советской власти жить плохо. Весомых аргументов у меня не было. Я долго была убеждена, что социализм — неизбежное будущее человечества, причем светлое. Только к восьмидесятым годам пришло понимание, что именно «наш социализм», наша система управления государством и есть причина нищей, бесправной жизни, и не только в Союзе. В любом уголке мира, где наши «вожди» внедряли свою систему управления начинался голод и нехватка всего. Теперь мы знаем, что «наш социализм» и фашизм имели много общего. Недаром в сороковых годах Муссолини мог заметить: «Большевизм в России исчез, его место занял ”славянский фашизм”».

Вскоре дом отдыха достроили. Нам с мамой дали комнату со всем необходимым. Приехали с десяток отдыхающих. Питались мы в общей столовой после отдыхающих, за что у мамы высчитывали из зарплаты.

Главной поварихой была бывшая секретарь Тухачевского. Высокая, статная, жгучая брюнетка с широкими сросшимися бровями. Она стояла на раздаче, и я обратила внимание на ее резкое поведение: тарелки официанткам она швыряла. Потом она отказалась кормить меня в столовой. Оказалось, она была недовольна тем, что мать из излишков, получаемых на ферме, подкармливала меня. Я пила сливки, ела творог и набирала силы. Но повариха потребовала все до капли. Разгорелся конфликт, и мать, поддержанная директрисой, заявила, что кухня получит только то, что написано в накладной. Я продолжала пить сливки. Удивляло, как женщина, пережившая расстрел близких, каторгу, крушение жизни, могла быть до такой степени жестокой, что не хотела делиться с больной девочкой. Считается, что страдания облагораживают. Хорошего человека — да, плохого — нет.

Среди первой группы отдыхающих был мальчик, старше меня на год. Он был сыном члена ЦК ВЛКСМ Андреева, расстрелянного в 1937 году. Его мать отсидела срок и теперь обшивала элиту Воркуты. Отсюда путевка. Мама мне рассказала, что у него порок сердца. Мальчик был очень симпатичный. Мы подружились. Появилась подружка. К отцу, охраннику ВОХРа, приехала дочь — студентка Ленинградского института, эвакуированного в Ташкент. Не выдержав голода и жары, она взяла академотпуск. Потом к нам присоединился молодой парень. Думаю, он принадлежал к «золотой молодежи», возможно, был сыночком лагерного управленца — чувствовался налет распущенности, но в нашей компании вел себя сдержанно. Мы проводили много времени вместе. Вот такая вот компашка из детей «врагов народа» и детей энкавэдешников.

Ко мне начал ходить учитель истории. До ареста он был профессором Вологодского университета. Сталин кастрировал общество, уничтожая и отправляя в лагеря не только делавших историю, но и изучающих ее. Оставшиеся должны были забыть правду. Занятия проходили просто: он задавал главу из учебника, я учила и рассказывала, а он украшал мой рассказ анекдотами о героях истории. Рассказывая об инквизиции, забыла имя Великого инквизитора. Его возмущение было так велико и искренне, что, устыдившись, запомнила это имя на всю жизнь.

Я поступила ученицей в бухгалтерию, которая обслуживала совхоз, где вместо крестьян работали з/ки. Каждое утро, идя к девяти на работу, я восхищалась пронзительно чистыми, яркими красками восхода солнца. Зрелище, неописуемое по красоте. В час дня солнце садилось.

В бухгалтерии, кроме главбуха, все работающие были з/ки. Помню бухгалтера, з/ка лет сорока пяти, ухоженного и благодушного. Он объяснил, что всех, кто не работает на общих работах, называют «придурками». Это он, его коллеги, дневальные, кладовщики и множество других. Таким «придурком»-дневальным в бараке на Воркуте, говорили, был одно время Рокоссовский.

На регистрации з/ковской робы сидел седой худой человек. Одежда была первого срока — новая и второго срока — после стирки и ремонта. Государство экономило на з/ках, как могло. Вдруг говорят: «Поляков освобождают». Седой сдал дела и уехал. У мамы были друзья: венгр и болгарка. Их освободили через полгода. Болгарка сетовала: «Перешла границу изящной, тоненькой девочкой, возвращаюсь старой, толстой бабой». Все они сами пришли в Союз за мечтой человечества о справедливом обществе. Мечту они воплощали на каторге. Сталин не мог позволить им на свободе разбираться, что происходит.

Наша с мамой жизнь, хоть и по самым заниженным меркам, потекла спокойно, Ну не было у меня одежды, так сшили из байкового одеяла лыжный костюм. В клуб мама доставала свое платье, привезенное из дома. Появился у меня кожушок, валенки, меховая шапка и варежки. Морозы были рекордные — пятьдесят четыре градуса и ниже. Но покой оказался призрачным. Как-то утром мама сказала: «Наших возвращают в зону. Если меня заберут, тебя возьмут к себе бухгалтер с женой». Опять — сиротство! А мама — ни слова жалобы, возмущения, хотя для нового ареста нет ни причины, ни повода. Полная бесправность В зону ее не забрали. Ее мужеству можно только удивляться. Когда парню, который учился со мной в школе на Воркуте, повторно засветила зона, он повесился.

Мама рассказала немного о своей лагерной жизни. На Воркуту пятьсот километров она в партии женщин шла пешком. Была зима, ночевали в снегу у костра. Вспоминала только смешные эпизоды из этой страшной дороги. В лагере мать работала телятницей, конюхом, возчиком и в конце срока "придурком" в КВЧ (культурно-воспитательной части).

Среди з/чек было много жен ответственных мужей. Им, изнеженным, приходилось очень туго. Одна, работавшая возчиком, своего мула погоняла так: «Но! Пожалуйста, но! А то мы опять первый котел получим». Первый котел — это почти пустая баланда. На первом котле не выживешь — пеллагра доконает. Как тут не вспомнить требования голодающих троцкистов — кормить независимо от выработки.

В бараках в зоне нары были в три яруса. Крысы заползали наверх и прыгали на спящих на верхних нарах. Могли загрызть. Женщины решили их потравить. Приготовили творог с мышьяком. Одна из бывших дам сильно не умела справляться с чувством голода. И хоть творог спрятали, она его нашла и съела.

Однажды мама как бы между прочим спросила, не хочу ли я вступить в комсомол. Удивилась: «Неужели здесь есть комсомол?» Диким показалось — зона и комсомол рядом. А дальше еще страшней — секретарем местной комсомольской организации был надзиратель зоны. Маме очень хотелось видеть меня комсомолкой, комсомол для нее святое и огорчать ее не хотелось, но отказалась: «В организации, где секретарем может быть надзиратель, мне делать нечего!». И я осталась вне комсомола. В школе на Воркуте комсомола не было — учились дети «бывших». В институте не захотела о родителях объяснять собранию в сто пятьдесят человек.

Получила ответ от Петра на свое письмо. Он писал: «Между нами все кончено. Ты предательница, такая-сякая, уехала, бросила». Немного попереживав, успокоилась. Совесть моя была чиста: отъезд был естественным, как дыхание, не говоря, что я просто спасала жизнь. Кроме того, если я и была поначалу влюблена в него, то, совместная жизнь, сильно охладила мои чувства.

Однажды в бухгалтерии мне вручили странную записку. В записке кто-то приглашал меня на свидание и убеждал в серьезности намерений. Отнесла записку маме. Мама в ответной записке написала: «Дочь еще маленькая. Я надеюсь, что Вы, как порядочный человек, не будете ее преследовать». Оказалось, что начальник колонны (маленькой зоны) влюбился в девчонку. Он подолгу простаивал за загородкой в бухгалтерии уже много дней. Мне потом его показали — высокий, черный, кучерявый, как цыган. Но, слава Богу, внял маминым аргументам.

У мамы был лагерный муж. Он досиживал свою десятку на соседней станции с красивым названием Сейда. Был очень интеллигентен и изящен, даже в з/ковской робе. Он был архитектором с Урала, до ареста — начальник крупного строительства, беспартийный. Сел за то, что начал строить рабочий поселок раньше производственных корпусов. Будучи расконвоирован, он часто появлялся у нас. Через год (мы уже жили на Воркуте) освободился и поехал домой повидаться с матерью. Рассказал, как мать, маленькая, ему до плеча, встала на цыпочки, обняла и прошептала: «Маленький мой». Там объявилась его бывшая жена, весь срок не подававшая признаков жизни, а теперь заявившая, что ждала все десять лет. Это решило судьбу его и мамы. Он плакал, стоял на коленях, просил прощения у мамы, но возвратился к жене. Мама сильно переживала. Мне кажется, что это была ее настоящая любовь. Отцу она не простила, что предвидя, чем кончится его преданность идее, не пожалел ее и детей. За отчима пошла, будучи в тяжелом положении одна с двумя ребятишками. А Иван Иванович — ее свободный выбор.

Новый, 1945, год в доме отдыха встретили весело. Столовая и высокая елка были украшены ватой. За праздничным ужином собрались отдыхающие и обслуживающий персонал. Отдыхающими были люди из управления «Воркутугля». Один, довольно пожилой, веселился, как ребенок, танцевал вокруг елки, высоко задирая длинные ноги. Подумала, что я так веселиться не могу. Собралась группа молодых, и мы пошли кататься на лыжах под луной. Я впервые стала на лыжи, но по реке была проложена хорошая лыжня, и все получилось хорошо.

Через некоторое время мама отправила меня на Воркуту учиться в школе. Поступила в седьмой класс вечерней школы. Поселилась в семье Грознодумова, того самого, что в 1927 году так угодил председателю Контрольной комиссии. Предательство не спасло, и свой срок он отсидел. В 1945 году он уже был заместителем начальника строительного управления и жил с семьей в своем трехкомнатном домике, даже с паровым отоплением. Его жена, Сара Барг, отбыла ссылку с двумя детьми где-то в Сибири по статье «член семьи». Она была родной сестрой Поли Барг, которую вместе с Идой Краснощекиной и Дорой Любарской замучили в 1920 году в деникинской контрразведке. (До сих пор помню фотографию в газете: на полу подвала три изуродованных трупа). Четырнадцать ребят деникинцы расстреляли. О «Процессе семнадцати» напоминает мемориальная доска на улице Преображенской, на здании, где была контрразведки. Мои родители участвовали в неудавшейся попытке организации побега.

После реабилитации в 1956 году Грознодумов получил комнату в Москве. В 1959 году по просьбе мамы он помогал мне сделать пересадку в Москве. С вокзала он послал трудовому коллективу поздравительную телеграмму в связи с годовщиной Великой Октябрьской революции. Кого и с чем поздравлял? На Воркуте бывших з/ков! Он нормальный?!

У Грознодумовых я жила недолго. На Воркуту переехала мама, поступила работать диспетчером на мебельную фабрику и получила комнату в шахтерском общежитии. Это был небольшой домик в пригороде. В комнатах шахтеров стояли двухярусные нары, накрытые каким-то черным тряпьем, на которых, по-моему, спали по очереди. Шахтерами были бывшие э/ки без права выезда и, может, не политические. Конечно, шла война, но люди, работавшие на самой тяжелой в мире работе, жили хуже, чем в зоне.

Я не работала. Днем учила, читала, сидела тихо, как мышь — стены были звукопроницаемы. Не помню за стеной мата, что для сегодняшнего дня просто невероятно. Вечером с семи — в школе, а в одиннадцать возвращалась домой в кромешной тьме, шагая по шпалам узкоколейки, ведущей к дому. Однажды надоели шпалы, и я сошла на тропинку. И в это мгновение мимо бесшумно скользнула по рельсам темная масса — оторвавшийся грузовой вагон пошел на спуск, набирая скорость. Испугалась потом.

После школьных экзаменов мы с мамой переселились в новое жилье. Нам дали комнату в бараке, который называли «лежачим небоскребом». Барак стоял недалеко от управления «Воркутуголь». В нем было тридцать восьмиметровых комнат, широкий коридор и просторная кухня, всю середину которой занимала огромная плита. В углу кухни стояла огромная, под потолок, бочка с водой, а стене висел обыкновенный сосковый умывальник и под ним ведро. Здесь мы умывались. Уборная была в полусотне метров от барака, и посещение ее зимой было испытанием. Чистоту в бараке и туалете наводил дневальный — молодой парень-зэк, живший в каморке рядом с кухней. Он топил круглосуточно плиту и по утрам печи в комнатах.

Барак был большой коммунальной квартирой, и ни одной склоки или ссоры — результат отлично налаженного быта. Не помню случая, чтобы в бочке не оказалось воды или не была протоплена печь. Снабжение было бесперебойным. Там, где жила впоследствии, с водой и теплом всегда были проблемы, а грязь общественных мест — парадных, лифтов, коридоров — не поддается описанию. Была в нашем бараке воркутинская экзотика. По коридору свободно в любое время разгуливали большие рыжие крысы. Часто крыса пробегала по ногам, никто не кричал и не шарахался — привыкли.

В административных, общественных и настоящих жилых домах были водопровод, канализация и паровое отопление, которые, уверена, работали, как часы, несмотря на вечную мерзлоту и морозы Заполярья.

Воркута была деревянным городом. а вечной мерзлоте еще только учились строить каменные здания. Каменный театр и Дом политпросвета были первыми достижениями «Воркутинской мерзлотной станции», заведующий которой поражал воображение тем, что жил и работал в Заполярье добровольно и давно. Он в любой мороз и пургу ходил без шапки, и каждая встреча с ним на улице вызывала легкий шок видом его длинных покрытых инеем и развевающихся от ветра и быстрой ходьбы волос.

У меня сохранились фотографии Воркуты. В главном кабинете управления «Воркутуголь» вершил судьбы миллионов зэков и «бывших» бог и царь «Воркутугля» Мальцев. Имени я не помню. Он был знаменит на Воркуте. Все, что происходило, связывали с его именем. Только и слышала: «Мальцев приказал, Мальцев решил». Рассказывали анекдоты о его отношениях с подчиненными. Недовольства самодурством не помню, хотя власть его была неограниченной и пользовался он ею в полную силу.

Дата добавления: 2015-07-20