XXX Политика Народного фронта

Приход Гитлера к власти способствовал резкому полевению и радикализации масс в капиталистических странах. В этих условиях Коминтерн, несмотря на все свои ошибки, сохранял влияние среди значительных слоёв рабочего класса и революционной интеллигенции.

После победы фашизма в Германии Коминтерн далеко не сразу выдвинул новую политическую стратегию. Когда в октябре 1933 года Сталин дал указание германской компартии участвовать в затеянном гитлеровцами референдуме, он руководствовался прежней сектантской схемой, согласно которой создание антифашистского фронта должно вести к откалыванию социал-демократических рабочих от их вождей. Сталин подчёркивал, что "всякая другая политика пойдёт на пользу фашистам и социал-демократам"[432]. Иначе говоря, он по-прежнему требовал от немецких коммунистов рассматривать фашизм и социал-демократию как явления одного порядка.

XIII пленум ИККИ (декабрь 1933 года) выдвинул утверждённую лично Сталиным установку о том, что в Германии "начинается новый революционный подъём"[433]. К каким последствиям приводило проведение этой установки, выразительно рассказывается в романе А. Кестлера "Слепящая тьма". В нём описывается приезд в Германию сталинского эмиссара Рубашова в те дни, когда немецкая компартия фактически распалась: "Она походила на тысячеголовое умирающее животное - бессильное, затравленное, истекающее кровью". Лишь отдельные группы коммунистов на свой страх и риск пытались проводить новую линию, исходящую из того, что "движение разгромлено, поэтому сейчас все враги тирании должны объединиться". Встретившись с участником одной из таких групп - слесарем Рихардом, Рубашов выразил возмущение тем, что его организация распространяет не материалы, присылаемые из Москвы, а собственные материалы, призывающие к объединению всех противников гитлеризма. Рихард ответил: "Ваши брошюры написаны так, как будто с нами ничего не случилось. Нам устроили кровавую бойню, а вы толкуете про жестокие битвы да про нашу несгибаемую волю к победе... Мы разбиты, партия уничтожена, и теперь, чтобы начать сначала, нам надо круто изменить политику". Назвав такие взгляды пораженчеством, Рубашов заявил Рихарду, что коммунисты не должны объединяться с "умеренными". А когда Рихард не согласился с этим, Рубашов объявил ему от имени "высшей инстанции" об исключении из партии и лишении партийного убежища, тем самым фактически выдав его на расправу фашистам[434].

Развёртывавшиеся в мире события - массовое движение солидарности с узниками фашизма, подавление антифашистского восстания шуц-бундовцев (левых социал-демократов) в Австрии (февраль 1934 года), вооружённые бои испанского пролетариата в Астурии (октябрь-ноябрь 1934 года) - подталкивали руководство Коминтерна к смене сектантских установок. Особенно важную роль в этом плане сыграла всеобщая политическая стачка французских рабочих (февраль 1934 года) в ответ на попытку организации фашистского мятежа во Франции. В ходе этой стачки (охватившей свыше 4 млн. чел.) и крупных вооружённых столкновений на улицах Парижа коммунисты и социалисты выступали в единых рядах. 27 июля 1934 года между социалистической и коммунистической партиями был подписан пакт о единстве действий против фашизма и угрозы войны. Таким образом, одна из крупнейших коммунистических партий Европы порвала с теорией "социал-фашизма", которой она, как и другие коммунистические партии, руководствовалась на протяжении предыдущего десятилетия.

В выработке новой стратегии международного коммунистического движения ведущая роль принадлежала Г. Димитрову, завоевавшему огромный авторитет во всём мире своим мужественным поведением на Лейпцигском процессе. После освобождения из гитлеровской тюрьмы Димитров в феврале 1934 года прибыл в Москву и в апреле был избран членом Президиума и политсекретариата ИККИ. Он стал инициатором и проводником новой политики Коминтерна, подобно тому, как Литвинов сделался инициатором и проводником нового курса советской дипломатии (см. гл. XXXIII). Димитрову было поручено выступить с основным докладом на VII конгрессе Коминтерна, в ходе подготовки которого оформлялась линия на создание единого антифашистского фронта.

В апреле-июне 1934 года Димитров во время встреч со Сталиным убеждал его в необходимости отказа от теории "социал-фашизма" и выработки нового подхода к социал-демократии. 1 июля Димитров направил Сталину письмо, содержавшее перечень вопросов и тезисов, которые предвосхищали идеи его будущего доклада. Вопросы были сформулированы таким образом, чтобы побудить Сталина к переосмыслению полностью обанкротившихся политических схем. Димитров спрашивал, правильна ли огульная квалификация социал-демократии как социал-фашизма, правильно ли считать социал-демократию главной социальной опорой буржуазии, а все левые социал-демократические группировки - главной опасностью для коммунистов. В ответах на эти вопросы Сталин с незначительными оговорками подтвердил свою приверженность прежним сектантским установкам. Однако вместе с тем Сталин по-новому отреагировал на чётко сформулированный Димитровым тезис: "Вместо применения тактики единого фронта исключительно как маневра для разоблачения социал-демократии без серьёзных попыток создать действительное единство рабочих в борьбе, мы должны превратить её в действенный фактор развёртывания массовой борьбы против наступления фашизма". На полях против этой фразы Сталин написал: "должны", добавив вопрос: "против кого этот тезис?"[435]. Тем самым он неявно внушал Димитрову: пропаганда принципиально новой стратегии Коминтерна может проводиться, но без упоминания о том, что ранее Коминтерн руководствовался прямо противоположной установкой, продиктованной прежде всего им, Сталиным.

С середины 1934 года вслед за Димитровым и другие руководители Коминтерна всё смелее стали говорить об ошибочности прежней политики. По существу повторяя оценки, содержавшиеся в работах Троцкого начала 30-х годов, секретарь ИККИ Мануильский на заседании комиссии по подготовке конгресса говорил: "Как мы себе представляли развитие раньше? Мы себе представляли, что развитие будет такое: борьба с социал-демократией на исторической арене, класс против класса, буржуазия - пролетариат, и для того, чтобы мы возглавили пролетариат, надо разгромить социал-демократию... Но вышло не так, как мы думали на VI конгрессе. Социал-демократию разгромили не коммунисты, а фашисты. Все наши указания были таковы, что социал-демократия - это наш главный враг. Вопрос заключается в том, что, игнорируя борьбу с фашизмом, мы сосредоточивали весь огонь на социал-демократии и считали, что борясь с социал-демократией, мы тем самым громили фашизм... Я думаю, вывод такой, что вопрос о борьбе с фашизмом сейчас должен быть поставлен несколько иначе, чем мы его ставили до сих пор"[436].

В преддверии конгресса было принято ещё одно важное предложение Димитрова - о преодолении чрезмерной централизации в деятельности Коминтерна и обеспечении большей самостоятельности входящих в него партий. 15 октября 1934 года Димитров направил Сталину письмо, решительно осуждавшее "нынешнюю практику", при которой "руководящие органы Коминтерна берут на себя разрешение почти всех вопросов секций (то есть коммунистических партий - В. Р.), в результате чего получается, с одной стороны, невозможность сконцентрироваться на основных вопросах, а с другой - привычка руководства секций Коминтерна ждать обыкновенно решений из Москвы, не развивая собственной инициативы и не беря на себя ответственности за руководство своими партиями"[437]. Спустя десять дней Сталин сообщил Димитрову о согласии с его предложениями. Установка на перестройку методов работы Коминтерна и входивших в него партий была закреплена в директивах Политбюро делегации ВКП(б) в Коминтерне[438].

На протяжении ещё нескольких месяцев Сталин оттягивал созыв конгресса Коминтерна. Лишь 1 мая 1935 года в ходе его беседы с Димитровым и Мануильским были утверждены повестка дня и основные документы конгресса. Если при Ленине конгрессы Коминтерна созывались ежегодно, то VII конгресс открылся спустя семь лет после предыдущего конгресса, в июле 1935 года.

Сам Сталин не только не выступал на конгрессе, но и почти не присутствовал на его заседаниях. И. Б. Тито, принимавший участие в конгрессе в качестве секретаря югославской делегации, впоследствии вспоминал, что за месяц работы конгресса Сталин появился на нём лишь один или два раза, садясь в президиуме за одной из колонн, откуда он почти не был виден делегатам[439].

Хотя конгресс, как и все другие тогдашние коммунистические форумы, происходил в атмосфере безудержного восхваления Сталина, прежние сталинские политические установки были на нём фактически отброшены. Стратегическая переориентация коммунистического движения нашла выражение в докладе Димитрова "Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса, против фашизма".

Осудив установку, согласно которой фашизм не может победить в странах "классической" буржуазной демократии, Димитров напомнил, что в прошлом следование такой установке приводило к суждениям о невозможности победы фашизма в Германии, поскольку она является экономически высокоразвитой и высококультурной страной, имеющей многолетние традиции рабочего движения[440].

Характеризуя социально-политическую сущность фашизма, Димитров подчёркивал, что завоевание им власти представляет "не обыкновенную замену одного буржуазного правительства другим, а смену одной государственной формы классового господства буржуазии, буржуазной демократии, другой его формой - открытой террористической диктатурой"[441]. Рассматривая это как выражение глубокого социального и политического регресса, Димитров указывал, что в настоящее время перед трудящимися капиталистических стран стоит выбор не между пролетарской диктатурой и буржуазной демократией, а между буржуазной демократией и фашизмом. Исходя из этих положений, конгресс провозгласил, что борьба с фашизмом должна вестись не под лозунгом установления диктатуры пролетариата, а под лозунгом защиты и расширения демократических прав и свобод, призванным сплотить самые широкие слои населения капиталистических стран.

Хотя в резолюциях конгресса сохранялись формулы о едином рабочем фронте как "решающем звене подготовки трудящихся к предстоящим великим боям второго тура пролетарских революций"[442], упор был сделан на перерастание единого антифашистского фронта рабочего класса в ещё более широкий народный фронт, призванный сломить фашизм и предотвратить новую мировую войну. Конкретизируя этот лозунг, конгресс призвал к объединению красных (коммунистических) и реформистских профсоюзов там, где их численность приблизительно одинакова, и к вхождению коммунистов в реформистские профсоюзы там, где численность красных профсоюзов относительно невелика. Задачей коммунистов на выборах в органы государственной власти была объявлена борьба за создание правительств народного фронта. Такие правительства были созданы в 1936 году во Франции и Испании, причем в состав испанского правительства, возглавляемого левым социалистом Ларго Кабальеро, вошли и коммунисты.

Хотя установки VII конгресса широко пропагандировались в коммунистической печати, сам Сталин ни разу публично не выразил своего отношения к ним. Естественно, что деятели социал-демократии сомневались в готовности Сталина честно и искренне проводить политику единого фронта. В декабре 1935 года лидер французских социалистов Леон Блюм просил А. Аросева, председателя Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей, передать Сталину вопросы, требующие не официального, а товарищеского ответа: действительно ли советские руководители хотят создать единый фронт рабочего движения или они используют этот лозунг только как тактический приём? Нужен Коминтерну единый фронт для дальнейшего раскола рабочего движения или для действительного и длительного сотрудничества? Стремясь убедить Сталина в готовности своей партии к честному соглашению с коммунистами, Блюм заявил об изменении отношения к Советскому Союзу со стороны социалистов, которые теперь считают, что в СССР строится социализм. Это, по словам Блюма, "существенно изменило всю международную ситуацию.., и обеспечивает возможность согласия и сотрудничества между II и III Интернационалами"[443].

Такая позиция вождей II Интернационала не была тактическим приёмом. Как замечал Г. Федотов, "под влиянием тяжких поражений, падения демократии в Германии и кризиса, парализующего реформационную работу социалистических партий, европейская социал-демократия... вслед за пролетариатом всё с большим сочувствием и надеждой смотрит на Восток. Не наши методы, но наше дело. Наши товарищи. "Нашим" можно простить много ошибок и даже преступлений. Быть может, для России их методы самые пригодные. Но победа социализма у них - будет нашей победой здесь, во всём мире. Руки прочь от Советской России. Это ли не победа?"[444].

Такая атмосфера благоприятствовала восприятию в широких слоях рабочего класса формул VII конгресса о безоговорочной поддержке Советского Союза как "великого отечества трудящихся всего мира". Димитров призвал французских коммунистов поддержать дипломатические усилия Москвы и "не позволить реакционным силам во Франции сорвать франко-советское соглашение, защищающее дело мира против агрессии германского фашизма"[445].

В резолюции конгресса по докладу Мануильского "Победа социализма в СССР и её всемирно-историческое значение" указывалось, что "первостепенная обязанность" рабочего класса и трудящихся всего мира состоит в том, чтобы "всеми силами и средствами помогать укреплению СССР"[446].

В решениях конгресса содержались предостережения по поводу недопустимости "механического переноса опыта одной страны на другую". Исполкому Коминтерна рекомендовалось "избегать, как правило, непосредственного вмешательства во внутриорганизационные дела коммунистических партий"[447].

Последовательное проведение таких установок могло бы ослабить сталинский диктат над зарубежными коммунистическими партиями. Однако Сталин, формально согласившийся с этими положениями, как всегда, считал решающим не провозглашение тех или иных лозунгов, а насаждение таких "кадров", которые безоговорочно будут проводить любые его указания. Поэтому он сосредоточил своё основное внимание на формировании руководящих органов Коминтерна. Они оказались заполненными его ставленниками, доказавшими свою "надёжность" многолетним участием в борьбе со всеми оппозициями и уклонами.

Понимая, что его абсолютный контроль над мировым коммунистическим движением обеспечивается прежде всего представителями ВКП(б), Сталин лично составил списки советских членов ИККИ и его Президиума. В первый список вошли Мануильский, Сталин, Жданов, Ежов и Трилиссер (в прошлом ответственный работник ОГПУ, работавший в Коминтерне под фамилией Москвин), во второй - Мануильский, Сталин и Трилиссер. Представители ВКП(б) в руководящих органах Коминтерна были обязаны согласовывать все свои действия со Сталиным, получать его санкцию на все принципиальные решения этих органов и добиваться безоговорочного принятия и проведения этих решений другими коммунистическими партиями.

Сталин одобрил изгнание из руководства Коминтерна некоторых активных проводников прежней сектантской политики, прежде всего Бела Куна. Последний вплоть до 1935 года продолжал защищать тезис о том, что в Венгрии и других европейских странах на смену фашистским и полуфашистским режимам может прийти только диктатура пролетариата, и резко критиковал коммунистов, требовавших пересмотра отношения к социал-демократии. Хотя в выступлении на конгрессе Кун поддержал новый стратегический курс и подверг критике свои прежние взгляды, он не был избран ни в президиум конгресса, ни в Президиум ИККИ. Лишь к концу работы конгресса Мануильский сообщил венгерской делегации, в чём состоят причины такого изменения отношения к Куну. Помимо сектантских ошибок (то есть следования прежней линии Сталина) Кун был обвинён и в более серьёзных, с точки зрения сталинистов, прегрешениях: в том, что он в 1926 году предложил отложить обсуждение вопроса об исключении Троцкого из ИККИ, принял участие во встрече нового года на квартире у Каменева после исключения последнего из партии и т. д.[448]. В 1937 году Кун был арестован одним из первых по делу о "троцкистском заговоре в Коминтерне".

Провозглашенная VII конгрессом Коминтерна политика народного фронта была лишена должной гибкости и дальновидности. Руководствуясь ею, коммунисты вскоре допустили серьёзные ошибки в условиях нового революционного подъёма масс, прежде всего во Франции и Испании.

XXXI
"Французская революция началась"

2 мая 1935 года в Париже был подписан договор о взаимной помощи между СССР и Францией. Вслед за этим министр иностранных дел Франции Лаваль прибыл в Москву для переговоров со Сталиным и Молотовым, в ходе которых было закреплено сближение двух стран. Стремясь увязать политику Коминтерна со своими новыми дипломатическими маневрами, Сталин ещё до VII конгресса ориентировал французских коммунистов на расширение рамок единого рабочего фронта до народного фронта, то есть союза не только с социал-демократами, но и с правящей буржуазной партией радикалов, возглавляемой Даладье. После того, как Торез передал это предложение Блюму и Даладье, такой союз стал реальностью. "Коминтерн - конечно, без обсуждений и без обещанного конгресса... совершил самый головоломный поворот за всю свою историю, - комментировал это событие Троцкий. - От теории и практики "третьего периода" и "социал-фашизма" он перешёл к перманентной коалиции не только с социал-демократами, но и с радикал-социалистами"[449]. VII конгресс задним числом одобрил эту политику, признав её пригодной и для других капиталистических стран.

Троцкий критиковал Народный фронт - в том виде, как его практиковали Торез и Блюм, - за то, что он ограничивался предвыборными коалициями и не пытался поднять рабочих к непарламентским формам классовой борьбы, приобретавшим всевозрастающее значение в условиях бурной радикализации французского пролетариата. Правильность этой критики была подтверждена революционным кризисом 1936 года, когда политическая линия Народного фронта свела на нет результаты мощного подъёма массового движения трудящихся Франции.

Резкое полевение масс нашло выражение в полумиллионной антифашистской демонстрации в Париже 14 июля 1935 года. На выборах в мае 1936 года кандидаты Народного фронта получили 375 мандатов из 618. При этом социалисты сохранили количество мандатов, полученных на предыдущих выборах, радикалы потеряли треть мест, а коммунисты добились увеличения мандатов с 10 до 72. В результате выборов к власти пришло коалиционное правительство социалистов и радикалов во главе с Блюмом. Коммунисты обязались поддерживать это правительство, не входя в него.

Через несколько недель после победы Народного фронта на выборах во Франции начались массовые забастовки. Только в мае-июне в них приняло участие более 2 млн. человек. При этом рабочие бросали работу, но не уходили из цехов, устанавливали контроль над владельцами и администрацией заводов. Служащие оставались в конторах, банках, магазинах, не приступая к работе. Французские профсоюзы, которые накануне всеобщей стачки насчитывали 1,5 миллиона членов, за несколько месяцев увеличили свою численность почти до пяти миллионов человек. Разобщенные ранее коммунистические и реформистские профсоюзы слились в единую конфедерацию труда.

Илья Эренбург, находившийся тогда во Франции, впоследствии вспоминал: "Париж был неузнаваем. Красные флаги реяли над сине-сизыми домами. Отовсюду вылетали звуки "Интернационала", "Карманьолы". На бирже бумаги падали. Богатые люди переправляли деньги за границу. Все повторяли, кто с надеждой, кто в ужасе: "Это революция..."[450].

Аналогичные наблюдения мы встречаем в письмах Троцкому Виктора Сержа, находившегося в то время в Бельгии. 16 июня 1936 года Серж писал, что "великолепные забастовки во Франции и здесь (в Бельгии) показывают, что рабочий класс поправляется после периода упадка и крайней утомлённости и начинает входить в новую фазу борьбы"[451]. Спустя неделю Серж рассказывал, что "движение началось в Антверпене совершенно стихийно. Оно перехлестнуло всех вождей и зашло так далеко, что это беспрецедентно в истории бельгийского рабочего движения... Обыватель настроен почти революционно и сочувствует рабочим. Я думаю, что это Вам напомнит начало 05 или 17-го. Куда ни пойдешь, везде одни и те же разговоры в том же самом тоне. "Довольно кормить рабочих обещаниями... Они совершенно правы!" и т. д. Один старый католик, мой хороший знакомый, говорил мне: "Это несомненно начало новых отношений в обществе. Всё это явно пахнет революцией". Правые и деловые круги совершенно растерялись (во Франции тоже)"[452].

Всеобщая забастовка во Франции завершилась внушительной победой трудящихся. За один месяц рабочие добились не только повышения заработной платы, но и коренного изменения социального законодательства: введения 40-часовой рабочей недели и оплачиваемых отпусков, признания юридического статуса профсоюзов, установления порядка заключения коллективных договоров на предприятиях. Но и это не приостановило дальнейших массовых выступлений.

Троцкий расценивал события во Франции как грандиозный нажим пролетариата на господствующий класс. Он писал, что уже манифестация, прошедшая 24 мая в память борцов Парижской Коммуны, "видимо, превзошла... все народные манифестации, какие видел Париж". Вслед за этим по Франции прокатилась "великолепная, поистине весенняя волна стачек"[453].

Суть весенне-летних событий во Франции Троцкий усматривал в том, что рабочие, стремившиеся к революционным действиям, не довели их до конца, потому что остались без революционного руководства. Центры рабочих организаций, в том числе и компартии, оказались застигнуты врасплох массовым стачечным движением. Коалиционное же, правительство Блюма-Даладье в страхе перед пролетарской революцией эволюционировало вправо. Под давлением союзников-радикалов социалистический министр внутренних дел заявил о недопустимости захвата стачечниками заводов и учреждений.

Троцкий предупреждал, что растерянность, царившая на верхах Народного фронта, может закончиться расколом парламентского большинства. Основное политическое противоречие Народного фронта он усматривал в том, что "возглавляющие его политики золотой середины, боясь "испугать" средние классы, не выходят из рамок старого социального режима"[454].

В условиях возникновения непосредственной революционной ситуации абсолютизация лозунгов об ограничении задач рабочего движения защитой буржуазной демократии тормозила растущую боевую активность французского рабочего класса. "Главная масса революционных рабочих идёт сейчас за коммунистической партией, - писал Троцкий. -Они (коммунисты) в прошлом не раз кричали: "Советы повсюду!" Большинство их принимало, несомненно, этот лозунг честно и всерьёз. Было время, когда мы считали этот лозунг несвоевременным. Но сейчас положение в корне изменилось. Могущественное столкновение классов идёт навстречу грозной развязке. Кто колеблется, кто упускает время, тот изменник. Надо выбирать между величайшей из исторических побед и самым страшным из поражений"[455].

И в данном случае, как ранее в Германии, оправдался наименее благоприятный вариант прогноза Троцкого. Отказавшись повести рабочих на революционные выступления и создавать рабочие советы, французская компартия упустила возможности, возникшие в результате революционного подъёма пролетариата. В свою очередь радикалы, принявшие политику Народного фронта из-за страха перед экспансионистскими намерениями Гитлера, испытывали ещё больший страх перед перспективой пролетарской революции в своей стране.

21 июня 1937 года кабинет Блюма ушёл в отставку. Пришедшее ему на смену правительство, возглавляемое правыми радикалами, издало в мае 1938 года серию чрезвычайных декретов, отменявших социальные завоевания Народного фронта. В октябре 1938 года съезд партии радикалов принял решение о разрыве с Народным фронтом. Глава этой партии Даладье стал одним из инициаторов Мюнхенского сговора с Гитлером.

XXXII
"Коммунизм разгромлен во всём мире"

Не только Троцкий, но и наиболее честные и проницательные аналитики-некоммунисты усматривали чёткую связь между политикой сталинизированного Коминтерна и поражениями коммунистического движения в ведущих европейских странах. "Коммунизм разгромлен во всём мире, - писал в 1935 году Г. Федотов. - Он мёртв, как может быть мёртво политическое движение, ещё вчера казавшееся мощным и яростным. В Германии и Австрии - вчерашней цитадели марксизма - он утоплен в крови, вместе с социал-демократией. Во Франции, где ещё недавно коммунизм шумел, разбухая на московские субсидии, он выдохся, присмирел... выставляя умереннейшую парламентарную программу. Троцкистский раскол, уведший от него искренние революционные силы, и охлаждение Москвы обескровили во Франции воинствующее крыло рабочего движения"[456].

Заявляя, что "не нам (русским эмигрантам - В. Р.) защищать идеологию классовой борьбы", Федотов тем не менее подчёркивал, что эта борьба на протяжении последнего столетия выступала одним из мощных факторов социальной реконструкции капиталистического общества. "Именно она, вопреки всем доктринёрским теориям экономического либерализма, содействовала гуманному социальному законодательству, смягчению капиталистической эксплуатации, культурному подъёму народных масс. Ни один режим не склонен к самоограничению, не вынуждаемый к этому борьбой враждебных групп. В современных уцелевших демократиях именно это отсутствие серьёзного рабочего давления объясняет беспечность правящих верхов, их легкомысленную работу штопальщиков перед лицом открывшегося хаоса. Вместе с рабочим классом из мира выпал сейчас один из могучих таранов прогресса"[457].

Ослабление рабочего класса на Западе в немалой степени было вызвано поворотом сталинизма от стратегии мировой революции к примату национально-государственных интересов. Загнав революционный поток в русло служения своим внешнеполитическим маневрам, Сталин изменил интернационалистской доктрине марксизма. Усматривая в этом процессе "самое характерное для нашего времени", Федотов писал, что "политика и идеология Советов, несомненно, вступили в фазу острой национализации... Союз с Францией и версальской группой держав, отказ от ревизии договоров (главный фермент революции), прекращение поддержки коммунистов Европы показывают, что мечта о мировой революции погребена окончательно. Сталин никогда не был интернационалистом по своей природе: всегда презирал европейского рабочего и не верил в его революционные способности... Интернациональный коммунизм для него, вероятно, значит не больше, чем православие для императорской дипломатии последних столетий: необходимый декорум для защиты национальных интересов"[458].

К аналогичным выводам приходил в книге "Обзор международных дел", выпущенной в 1935 году, известный английский историк А. Тойнби. Подчёркивая, что новые планы советского правительства отражают "триумф нового советского национализма", он объяснял это тем, что для Сталина мир "теперь приобрел видимость сокровища, которое надо искать и отстаивать как наиважнейшую цель иностранной политики советского правительства". Исходя из этой точки зрения, Тойнби усматривал в победе Сталина над Троцким несомненный выигрыш для Англии и других капиталистических держав. "С маккиавелиевской точки зрения как бы то ни было смена троцкистского военного коммунистического универсализма сталинским локальным коммунистическим национализмом могла считаться определённым и важным шагом на пути к миру во всём мире... Советский Союз, который не имеет территориальных притязаний и поглощён задачей социалистической реконструкции своей экономики, нуждается в мире, подобно тому, как человек нуждается в воздухе"[459].

Принимая за чистую монету "миротворческие" декларации Сталина о необходимости сохранения status quo в Европе и во всём мире, Тойнби, подобно многим другим тогдашним западным аналитикам, не сумел распознать за фасадом советской внешней политики её теневую, потайную сторону, обнаруживавшую действительный маккиавелизм Сталина. Антифашистская и пацифистская риторика советской пропаганды прикрывала закулисные дипломатические маневры, расчищавшие путь к соглашению Сталина с Гитлером и тем самым - к новой мировой войне.

Дата добавления: 2015-07-25