Бездушный нью-йорк

— Нет, нет, не четыре и не шесть, а ровно пять,— говорила Ольге ее хозяйка.— Вы не понимаете, если четыре дырочки, то сыпется слишком мало порошка, если шесть или семь, то слишком много, you waste too much^*, верьте моему опыту, надо точно пять.,.

Ольга покорно брала банку с порошком «Бон Ами» для чистки эмали и пробивала ровно пять дырочек.

Целый день или г-жа X., или ее тощая, с поджатыми губами и тоже старая дева племянница делали бедной Марии замечания:

— Мария, не сутулься, держись прямо. Мария, ты ешь слишком быстро, так у нас не едят в Америке. Не качайся на стуле! Убери книги!

* Вы слишком расточительны (англ).

Не только Марии, но и нам, взрослым, было чему поучиться. Американская система, применяемая г-жой X. в хозяйстве, была выработана в совершенстве, ни одного лишнего движения. Необычная во всем точность. Надо было научиться, как стелить постели: в России подушка накрывалась отдельным покрывалом, здесь надо было стелить по-другому, по-другому накрывать на стол, знать, сколько каких тарелочек, маленьких, средних и больших, с какой стороны раскладывать ножи, вилки, ложки. Все было по-другому, и всему придавалось необычайное значение; и вот этого-то мы, беспорядочные русские, усвоить никак не могли и никак не могли вызвать в себе большого интереса к этим новым открывающимся нам горизонтам.

Харчи и кров для себя и дочери давались Ольге не легко, платы за свою работу она, разумеется, не получала. Она питалась с Марией и имела комнату с ванной.

Я была большей частью в разъездах, в лекционном турне, но когда я изредка приезжала, то видела, что Ольге тяжело не столько физически, сколько морально. Мы мечтали о собственном угле.

Следующая моя лекция была в Нью-Йорке, в Таун-Холле.

По рекомендации Джейн Аддамс, которая написала письмо своей приятельнице Лилиан Волд, я поселилась в Хенри-Стрит-Сеттлмент, где-то в самом бедном еврейском районе. Кругом — базары, лотки со всевозможными овощами, фруктами, дешевыми вещами первой необходимости. Здесь пахло луком и чесноком и можно было слышать не только еврейский жаргон, но иногда и русскую речь. Грязь, беднота. Я обрадовалась, когда со мной заговорили по-русски, но скоро поняла, что и здесь многие евреи не знали, что черту оседлости в России, так же как и процентное ограничение для студентов-евреев, уничтожило Временное правительство. Они думали, что это заслуга большевиков. В Хенри-Стрит-Сеттлмент я столкнулась с теми же либеральными, просоветскими идеями, как и в Хулл-Хаузе. Лилиан Волд заставляла меня много рассказывать о Советской России, внимательно слушала, и иногда черные умные глаза ее удивленно смотрели на меня. «Я никогда не думала, что там до такой степени плохо!»

Нью-Йорк меня подавил. Давно я не испытывала такой гложущей, жуткой тоски одиночества. Самое страшное одиночество — среди толпы чуждых людей. Люди, люди... спешащие, холодные, равнодушные, с изможденными, усталыми лицами. Я ходила по бесконечным улицам, ездила на автобусах, терялась в собвеях, наблюдала... На некоторых молодых лицах уже лежит печать порока, зрелости. Тяжелый опыт жизни наступил, прежде чем успела расцвести молодость. На улице женщины курят, спешат на ходу затянуться, в собвеях с тупым выражением лица жуют жвачку, на остановках толкаются. Один поток людей сменяется другим, все спешат, никому нет дела до другого, у всех печать заботы, тревоги на лицах. И глядя на эту толпу, невольно думалось: «А есть ли у них души?»

И становилось страшно.

В Хенри-Стрит-Сеттлменте было легче. Здесь жизнь людей была поглощена тем, чтобы помочь другим, дать совет, отвезти роженицу в больницу/проведать тяжелобольного, помочь детям со школами, но все же иногда грызла тоска одиночества, и, сидя в своей комнате, я плакала. Плакала о том, что оторвана от родного гнезда, о том, что большевизм так глубоко проник в свободные страны... О том, что кругом все чужие... Стук в дверь.

— Можно войти?

И передо мной выросла высокая широкоплечая фигура большого бородатого человека.

— Илья!

— Ну и ну! Покажись-ка! Какая ты стала, старая? Ну, еще ничего, молодцом... Как ты попала в эту трущобу?

Он сыпал один вопрос за другим, вероятно, чтобы скрыть волнение, а у меня в зобу сперло, сказать ничего не могу. За эти двадцать лет, что мы не виделись — он уехал в Америку до большевистской революции,— он стал еще больше похож на отца. Те же серые глаза, только больше, те же широкие брови, широкий нос, оклад бороды, только выражение лица и рот другие.

С чего начать разговор после двадцати лет разлуки? Я знала, что он еще в России сошелся с какой-то женщиной, на которой, получив развод от прежней своей жены Сони, женился. Это мне было неприятно. Вся наша семья была привязана к Соне и очень огорчилась этой женитьбой.

Постепенно разговорились. Ему было трудно материально. Во время депрессии он не мог найти заработка. Ему было уже 65 лет. Жил он здесь, в Нью-Йорке, с женой Надей. Говорили о России, о семье, родных и чем дальше, тем ближе. Он очень изменился, помудрел, ближе подошел к отцу в своих убеждениях. Не было у нас разногласия и в вопросе коммунизма. Он ненавидел его так же, как и я. И когда мы расстались, он только сказал:

— Саша, я очень доволен.

И в тон ему, едва сдерживая слезы радости и волнения, я повторила его слова:

— И я тоже очень довольна.

Мы пожали друг другу руки и расстались. Я уже не чувствовала себя одинокой — в Нью-Йорке у меня был брат.

ЛЕКЦИИ

Милейший был у меня менеджер, м-р Фикинс, веселый, остроумный. Закинув голову, покатывался со смеху, когда я ему рассказывала про Джона Барри и про мою лекцию в Солт-Лэйк-Сити.

— Я хочу вас познакомить,— сказал он мне,— с господином, для которого вы будете читать в очень аристократическом районе под Нью-Йорком. Он очень требовательный, этот господин. Долго расспрашивал меня про вашу личность и сможете ли вы дать правильную картину жизни в Советской России, хотел знать, каков ваш английский язык. Он никак не может решиться вас пригласить, потому что гонорар довольно высокий и он хочет быть уверенным, что вы подойдете ему как лектор.

Свидание было назначено. Мистер Н., упитанный старичок с розовым гладким лицом, рыжими седоватыми волосами, подстриженными ёжиком, встретил меня в конторе Фикинса, и мы пошли завтракать.

— Не переходите улицы, пока не зажжется зеленый свет,— поучал он меня.— Ну вот, теперь быстро, надо торопиться, потому что на поперечных улицах зеленый свет только полминуты. Скорей, скорей переходите, а то нас задавят...

Странный какой-то джентльмен, думала я. Чего он так волнуется?

В ресторане у меня даже пища стала поперек горла. Мистер Н. сверлил взглядом в течение всего завтрака выворачивал меня наизнанку, расспрашивал о моей жизни, взглядах, привычках, планах на будущее. Впоследствии мне Фикинс, смеясь, рассказывал, что господин Н. даже пошел слушать мою лекцию в Таун-Холле и только после этого решился пригласить меня читать лекцию в свой клуб.

— Ну, смотрите же, постарайтесь, говорите громче, у вас в аудитории есть глухие, не торопитесь. Дайте картины из советской жизни,— говорил мне стройный джентльмен перед самым моим выходом на эстраду.

Я всегда волнуюсь перед выступлением, особенно в начале лекции, а тут я была уже так напугана, что все дрожало во мне. Мистер Н. представил меня как «блестящего» лектора, великолепно владеющего английским языком, что тоже всегда действует очень плохо.

С первых же слов я почувствовала, что провалилась. Хотела поправиться, взглядывала на свой конспект, руки дрожали, в глазах было темно, прыгали строчки, и я ничего не могла разобрать. Чтобы выиграть время, я все повторяла well... А мистер Н. сидел в первом ряду и не сводил с меня глаз... Немного поправилась в ответах на вопросы.

Это был настоящий провал, и я решила, что моя карьера лектора — погребена навеки. Каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя я получила от м-ра Н. следующее письмо:

Дорогая Графиня,

Я не думал, что упущу целую неделю, прежде чем напишу вам о том, какое огромное удовольствие доставило вашим слушателям ваше выступление в прошлый четверг в Соммит.

Администраторы Атенеума даже бранили меня за то, что я не предоставил больше времени для вопросов после вашей речи.

Точность ваших утверждений и понимание положения в России были крайне поучительны. Многие сказали мне, какое удовольствие и какую пользу они извлекли из вашего доклада.

А сегодня утром я встретил в поезде приятеля, который прожил в России два года и продолжал с тех пор внимательно следить за всем, что там происходит. Он инженер и, как таковой, приходил в соприкосновение со многими официальными лицами. Он всецело поддерживает ваши утверждения.

...Если вас интересуют отзывы газет о вашем докладе, я с удовольствием пришлю их вам.

Еще раз благодарю вас за то, что вы дали возможность членам Атенеума выслушать вас, и остаюсь вас уважающий и преданный вам

(Подпись)

Следующая лекция была назначена в Соммит, Нью-Джерси, в очень богатом женском клубе. Я взяла себя в руки, подготовилась, приоделась и отправилась в клуб.

Одни дамы, очень просто, хорошо одетые. Простая, хорошо сшитая одежда в Америке очень дорога. Небольшая аудитория на 300—400 человек. Полно. В первом ряду сидела молодая дама и вязала. Почему-то это меня задело. «Ты перестанешь у меня вязать, если я чего-нибудь стою»,— сказала я ей мысленно. На этот раз лекция была удачна, и, когда я вспомнила про вяжущую даму и посмотрела на нее, я увидела, что вязание ее упало к ней на колени и она, перегнувшись вперед, внимательно слушает. Я была удовлетворена.

Следующая лекция состоялась в Бостоне. Внук поэта Лонгфелло, Генри Дэна, приезжавший в Ясную Поляну на празднование столетнего юбилея со дня рождения моего отца в 1928 году, пригласил меня у него остановиться. М-р Дэна встретил меня на вокзале и привез к себе в дом — чудный особняк, бывший дом поэта Лонгфелло, с большими комнатами с высокими потолками, старинной мебелью, громадной библиотекой.

Когда за чашкой чая мы разговаривали и Дэна вспомнил о своей поездке в Ясную Поляну с Цвейгом и другими иностранцами и сказал мне, что снова собирается ехать в Россию, я поняла, что он сочувствует советскому правительству. Опять те же псевдолиберальные суждения, которые приводили меня в отчаяние.

«Куда я попала»,— думала я. Мне стало не по себе в этом большом историческом доме.

Дэна был также очень разочарован, увидав во мне такого непримиримого врага советской власти. Мы сразу же горячо поспорили, и я решила на другой день уехать из его дома.

— Я пойду на вашу лекцию в Форд аудиториум,— сказал он.— Будьте осторожны в своих словах, иначе I will heckle you badly^*.

Тема моя была: «Толстой и русская революция». Зал был набит до отказа. Публика самая разношерстная — интеллигенция вперемежку с простыми рабочими. Председателем собрания был пастор лет 60-ти, кругленький, ро-зовенький, лысый и очень доброжелательный человек.

* Я вас здорово освищу (англ.):

Первая часть лекции, где я говорила об убеждениях отца, прошла олагополучно, но когда я дошла до коммунистического эксперимента и описала жизнь в России после революции и как большевики исказили теорию самого Маркса (я знала, что в зале много социалистов), то почувствовала, что в зале уже началось беспокойное движение и недовольство.

Когда я кончила, поднялся неистовый шум. Часть зала бешено аплодировала, другая шикала, свистела, выкрикивала какие-то оскорбительные слова. Бедный пастор, как шар, метался по эстраде, не зная, как успокоить публику. Начались вопросы.

Сколько у меня акров земли и какое состояние я имела перед революцией? Был ли у меня графский титул, которого я лишилась? Преследовались ли религиозные секты в старой России?

Я отвечала.

Но вот вскочил какой-то человек и злобно, грубо закричал:

— Лектор, а чем вы объясняете, что вы приехали, как вы говорите, из голодной страны Советской России, а вы так хорошо упитаны, вы верно весите около 200 фунтов?

Пастор замахал руками: — Я не позволю здесь никаких вопросов, касающихся личности спикера,— сказал он.

— Разрешите, я отвечу,— попросила я.— А вот почему, товарищ,— сказала я, смеясь.— Из голодной Советской России я поехала в капиталистическую Японию, где прожила 20 месяцев. Здесь, в другой капиталистической стране, Америке, я нахожусь уже тоже несколько месяцев, вот и я отъелась на капиталистических харчах.

Снова поднялся невероятный рев. Часть публики хохотала, другая часть шипела.

— Лектор,— вскочил еще один «товарищ»,— будьте добры, объясните, почему в Советской России мы не слышим про гангстеров, киднаперов, всяких жуликов, а здесь их так много... Чем вы это объясняете?

— А это очень просто, товарищ,— ответила я.— В Америке преступников сажают в тюрьмы, а в Советской России они управляют страной.

Опять рев, аплодисменты, хохот, шиканье... Пора было заканчивать лекцию и уходить. На эстраду лезли люди, улыбающиеся, ласковые, взбешенные, с искаженными злобой лицами, лезли со всех сторон, круг замыкался. Маленький пастор подбежал ко мне. На голову он быстро нахлобучил мне шляпу, накинул пальто и протиснул меня сквозь толпу на улицу... Дэна следовал за нами.

— Почему же вы не задавали вопросов, я ждала их? — сказала я ему.

— Вопросов было достаточно без моих,— ответил он.

Хотя я и чувствовала, что лекция прошла хорошо, но на душе было тяжело.

Я никак не могла свыкнуться с мыслью о том, что западный мир не только не может избавиться от большевиков, но что почти во всех свободных странах — неблагополучно. В Америке — депрессия. Во всех европейских странах — недовольство; в Англии — голодные демонстрации, организованные коммунистами, в Японии — террористические убийства, война с Китаем, захват Маньчжурии; в Испании — назревающее недовольство... Наивно было думать, что русский народ может с какой-либо стороны ожидать помощи. Общественное мнение? Лидеры? Знаменитые писатели, как Стефан Цвейг, заигрывающий с Москвой; Бернард Шоу и леди Астор, которые поехали в Москву; Ромен Роллан, находящий всяческое оправдание большевизму и оправдывающий насилие тем, что народ против его желания надо вести к счастью и благополучию...

Надежда на избавление, которая составляла главную цель и смысл всей моей жизни, постепенно испарялась... Церковь? Протестантские секты? Католики? Да, одна лишь католическая церковь продолжала свою постоянную борьбу с большевизмом. Я обрадовалась, когда узнала, что папа Пий XI установил неделю молитвы и поста во имя борьбы с коммунизмом и атеизмом.

Дата добавления: 2015-07-20