Глава II Театр де Де-Виль 2 страница

Он заполнил собою весь проем двери; между набрякшими веками вспыхивал красный огонь, а рука, прижавшись к пиджаку, все катала невидимый шарик.

– Браво, поздравляю вас, месье, – обратился он к Габриэлю. – Вы не только похитили у меня внуков, но и явились теперь отобрать у старика последние реликвии, оставшиеся ему от сына. Да, поздравляю вас. Прекрасное занятие вы себе выбрали.

Габриэль, растерявшись от неожиданного появления и столь яростной атаки, проговорил высокомерно, но все же запинаясь:

– Но, месье… я не понимаю… Мне кажется… в конце концов, я ведь здесь не…

Услышав голоса, Жаклин встала и вышла на защиту мужа с энергией, которой Габриэль от нее не ожидал. Казавшаяся рядом с исполином еще меньше и беззащитнее, она смело пошла ему навстречу.

– Отец! – воскликнула она. – Габриэль тут потому, что я его об этом попросила, потому, что я больна, а он был так добр и в тяжелую минуту не оставил меня одну – он все понимает. У меня не укладывается в голове, каким же чудовищем нужно быть, упрекая меня в том, что я снова вышла замуж, особенно если вспомнить, какая доля ответственности за смерть Франсуа лежит на вас. – Она перевела дыхание. – И я думаю, что при таких условиях, отец, нам незачем больше видеться, разве только по делам.

Она тотчас пожалела об этой фразе, так как барон распоряжался ее состоянием.

– Именно об этом я и пришел вам сказать, – проговорил Ноэль Шудлер с холодной улыбкой. – Но не забывайте, что я – опекун моих внуков и что вы зависите от меня гораздо больше, чем вы думаете. Грабьте, месье, грабьте, покуда можете! – сказал он на прощание.

Жаклин не стала возвращаться в спальню. Мигрень ее неожиданно стихла. Она стояла, опершись на наличник двери, зажав в руке мокрый носовой платок.

– Простите меня, мне все это очень неприятно, дорогой, – тихо произнесла она.

Габриэль не ответил. Он был в ярости оттого, что впервые в жизни не ответил на оскорбление, в ярости оттого, что чувствовал себя в ложном положении. И во всем виновата Жаклин. К тому же она плохо выглядела, и за это тоже он ее ненавидел.

Из темного угла маленькой библиотеки, огражденной решеткой, один из рабочих вытащил автоматический пистолет и глядел на него с удивлением и насмешкой, какие часто появляются у простых людей при виде оружия. Рабочий собрался было отмочить какую-то шутку, как Жаклин, внезапно побледнев, резко протянула руку, схватила пистолет и сунула его в сумочку, словно святыню, которую не желала оставлять на поругание, позволять прикасаться к ней чужим и нечистым пальцам.

Габриэль снова почувствовал, как обжигающие волны гнева неотвратимо заполняют все его существо. Он схватил первое, что попалось под руку, – это оказался альбом с фотографиями – и со всего маху швырнул его на ковер. Страницы распались, фотографии вывалились… И Габриэль узнал Рим, Флоренцию, Венецию… те же бассейны, те же фонтаны, те же каналы, те же фасады дворцов… но почти на всех снимках с другим.

– Никогда больше не старайтесь делать добро, вы не в состоянии быть добрым до конца, – сказала Жаклин. – И потом слишком дорого приходится за это платить.

Она повернулась и вышла, хлопнув дверью.

Сидя в тесном кабинетике, откуда он управлял труппой своего театра, как капитан с мостика управляет кораблем, – с той только разницей, что он считал себя не только наместником Бога на земле, но и просто самим Богом, – Эдуард Вильнер писал.

Лампа освещала тяжелый склоненный торс, седые короткие, чуть вьющиеся на концах волосы и широкий плоский затылок.

По другую сторону стола из палисандрового дерева стоял молодой человек и ждал, покуда Иегова соблаговолит заметить его присутствие.

Этот молодой человек с чуть припудренным лицом был одним из актеров, занятых в новой пьесе Эдуарда Вильнера, пьесе, которую только что начали репетировать.

Знаменитый драматург поднял наконец голову и положил перо.

– А, это ты, Ромен! – сказал он. – Да, я просил тебя позвать…

Голос Вильнера звучал подобно струе воды, падающей из водосточной трубы на паперть собора, из глубины которого доносится гудение органа.

Веко его опускалось непосредственно ото лба и терялось в складках щек; огромное ухо, казалось, различало далекий гул космических сфер, а ноздри вдыхали в пять раз больше воздуха, чем требуется обыкновенным смертным. Вселенское презрение опустило уголки его губ. В глазах сгустилась ирония.

За сорок лет Париж исчерпал все сравнения, навеянные этим необыкновенным лицом.

– Я просил тебя позвать, чтобы сообщить, что твоя жена, по-моему, очень мила, – продолжал Вильнер.

Молодой актер полуудивленно-полусмущенно улыбнулся.

– Да-да, очень мила. Я говорю то, что думаю, – продолжал Вильнер. – У нее очень аппетитное тело, она умна и, кажется, с душой. Нет, в самом деле, она вполне хороша, она мне очень нравится.

Частые повторы, а главное, манера начинать фразу словами, какими кончалась предыдущая, придавали речи Вильнера известную медлительность.

Ромен Дальма, скрывавший под непроницаемым выражением лица, покрытого тонким слоем пудры, живой нрав, знал, на что способен Вильнер. Он приготовился услышать какое-нибудь гнусное предложение и почувствовал смутное беспокойство за свою карьеру в ближайшем будущем.

– Очень рад, – холодно заметил он. – Мне она тоже очень нравится.

– Вот и хорошо, вот и превосходно. Я думаю, тебе с ней очень повезло.

Драматург выдержал паузу и, пока она длилась, наслаждался тревогой своего собеседника. Потом он поднялся. Выпрямившись во весь рост, он почти достигал потолка тесной комнатушки и, казалось, обрекал собеседника на неминуемое скорое удушье.

– Очень повезло. Ты должен быть к ней предельно внимателен. Женщины, знаешь ли, – я-то хорошо их знаю – существа хрупкие и очень чувствительные. Ты даришь ей цветы? – спросил он.

– Разумеется… во всяком случае, время от времени, – вновь смутившись, ответил молодой актер.

– Мальчик мой, ей нужно дарить их каждый день. Я прибавлю тебе двадцать франков, чтобы ты мог покупать ей букет каждое утро. Ты доволен?

Изумление, радость, благодарность окрасили щеки Ромена Дальма.

– О, благодарю вас, господин Вильнер! Вот уж действительно по-королевски, – воскликнул он.

Знаменитый драматург поднял бледную дряблую руку.

– Да не зови ты меня так церемонно «господин Вильнер», точно я начальник тюремной стражи или директор Галери Лафайет. Оставь это билетершам. А ты меня зови… зови меня, как зовут все…

– Спасибо, мэтр, – сказал Ромен Дальма.

В знак удовлетворения Вильнер легонько качнул головой.

– Таким образом, теперь ты имеешь двести двадцать франков в день. Видишь, это изменение уже внесено в твой контракт. Тебе остается только подписать вот здесь. Возьми мою ручку, – предложил Вильнер, великодушно оказывая еще и подобную честь.

«Все дурное, что говорят о нем, сильно преувеличено, – думал актер, проставляя свои инициалы на полях контракта. – А к людям, которых он любит, он в самом деле относится потрясающе. И до чего деликатен в своей щедрости, как тонко дал понять, что ценит меня…»

– Превосходно. Ну давай, пока. До встречи на репетиции, – сказал Вильнер, выпроваживая его.

Актер вышел и, довольный жизнью, своей профессией, своей ролью, своей женой, своим директором и самим собою, спустился по винтовой лестнице, ведущей на сцену. Внезапно посреди второго этажа он как вкопанный остановился и хлопнул себя по лбу.

– Ах ты! Сволочь! – прошептал он.

Ибо он вспомнил, что в контрактах, заключаемых Вильнером, актер, получающий гонорар более двухсот франков, всегда обязан – в пьесах, которые играются в современных костюмах, – оплачивать свои сценические костюмы сам.

Зал театра де Де-Виль был выдержан в прекрасном классическом стиле: круглый, с мрамором и позолотой, красными бархатными валиками, идущими вдоль лож и балконов, и высоким куполом. Эдуард Вильнер любил рассказывать, откуда пошло название театра.

– В эпоху Директории было два актера по имени Девиль…

Днем ряды кресел накрывались длинными чехлами: большое судно дремало в пыльной мгле нарождающегося мира – только сцену освещал вполсилы желтоватый свет зари. Декораций не было, и обнажились штакеты, софиты, детали машинерии.

Высокий силуэт Эдуарда Вильнера неслышно двигался по залу. Посреди второго ряда скрипнуло кресло. Престарелое божество уселось на грани света и тьмы, готовясь лепить свои новые создания.

Эстер Могар и Жак де Симюр в облике Сильвены Дюаль и ее партнера Ромена Дальма репетировали одну из проходных сцен.

Дальма должен был произнести длинную, исполненную горечи тираду, которую он, еще под впечатлением мнимого повышения гонорара, прочел очень искренне.

«Неплохо: это попадание», – подумал Вильнер.

Пока Симюр говорил, Эстер должна была, не отрывая от него глаз, пересесть с кресла на соседний диван.

Со своего места Вильнер мог видеть под юбкой английского костюма ноги Сильвены Дюаль.

«Превосходные ляжки у этой девочки, – подумал он. – Прямо созданы для наслаждения». И крикнул:

– Давайте-ка сначала!

«Подумать только, что в вечер генеральной на три первых ряда придется сажать одних старых глухарей – им только и предстоит наслаждаться этим зрелищем… Ну что ж! Такое утешение мы можем им предоставить», – подумал он, приглядываясь все внимательнее.

– Так нормально, мэтр? – спросил Дальма.

– Да… но не совсем… Попробуй прибавить иронии на: «Любовь… когда больше не любишь, утомляет даже, если о ней говорят!» А ты, Дюаль, повтори-ка свой переход.

«Навязчиво… навязчиво, как цветы на обоях в новой спальне… Надо же! Кажется, вышло неплохо? Разумеется, не в связи с ляжками. Но для других вещей может пригодиться…»

Он вытащил из кармана записную книжку и на всякий случай записал пришедшее в голову сравнение.

– Нет, милый мой Ромен, – тут же сказал он, – в первый раз было лучше. Оставь, как делал раньше.

Перешли к репликам Сильвены.

Это была третья или четвертая репетиция, в ходе которой Вильнер почувствовал в себе растущий интерес к молодой актрисе, получившей второстепенную роль Эстер. Во-первых, Сильвена была рыжей, а коль скоро Вильнер, до того как стать седым, тоже был рыжим, это вызывало у него известную симпатию. Он находил, что Сильвена хорошо сложена, привлекательна, с каким-то нервным зарядом в теле и голосе. К тому же она напоминала ему любовницу, которой он, наверное, причинил много страданий лет тридцать пять тому назад.

«Но она еще слишком сырая: много претензий, а профессионализма нет. С ней надо начинать с самого начала, но она того стоит – из девочки можно вытащить подлинный талант».

Он молча слушал, в течение нескольких минут изучая, где проявляется индивидуальность, а где интонации и жесты актрисы фальшивы, отличал неповторимую самобытность от плохой игры.

– Все, все сначала! – вдруг закричал он, поднявшись, своим жутким гудящим голосом. – Ты неуклюжа, неуклюжа, как свинья! И ты ничего не поняла! Тебе кажется, что ты играешь как богиня, а ты просто полная дура.

Сильвена, которая считала, что она восхитительна, и ожидала комплиментов, повернула к нему перекошенное от досады лицо. Ее унизили, разговаривая с ней подобным образом в присутствии других актеров. Она приготовилась было ответить Вильнеру, что так с женщиной не обращаются, что после его слов она просто не сможет играть и что, вообще-то говоря, не она плоха, а роль.

Но Вильнер уже взбирался на сцену по маленькой боковой лесенке, и перед этим стариком, чье присутствие заставляло трепетать рабочих, режиссеров, ведущих спектакль, капельдинеров, актеров, декораторов, электриков, Сильвена почувствовала себя хрупкой, как тростинка.

Когда Вильнер появлялся на сцене, она будто менялась: расположение мебели, платформ, станков, даже прожекторов, светящих из-за кулис, – все приобретало нужный смысл, предназначение, реальность.

Он принялся объяснять, описывать, изображать Эстер Могар, придумывать ей семью, мучения, болезни, черпая свои описания одновременно и из повседневных наблюдений, и из анализа души человеческой. Он ходил от кресла к дивану, от дивана к двери, противореча сам себе, срываясь на крик, ругаясь, внезапно смеясь, простирая руки, затем, вернувшись к Сильвене, хватал ее за плечи и поворачивал, указывая точно ее место и выстреливая ей прямо в ухо целый залп непристойностей. Со своими громадными ноздрями и повисшей на веках кожей в эту минуту он был почти прекрасен – прекрасен, как буйвол, налегающий на ярмо, в стремлении протащить телегу сквозь комья земли, прекрасен, как бык в период спаривания, прекрасен, как дровосек, валящий дуб, или как скульптор, вгрызающийся в мраморную глыбу. Кого вызывал он на свет из невидимого куска породы? Кого лепил из замеса слов? Кого хотел оживить своим шумным дыханием? Несуществующую Эстер или живую Сильвену?

Грустно было видеть, сколько силы и знания человеческой природы тратится на создание ничтожного, маленького образа Эстер Могар, укладывающегося в восемьдесят строк ничем не примечательного текста, образа, который обречен, по всей вероятности, после ежевечерней, в течение сезона, жизни, отмеренной этими восьмьюдесятью строками, на вечное забвение среди тысяч и тысяч второстепенных театральных персонажей.

Но Вильнер знал, что в творчестве не бывает деталей и что природа затрачивает одинаковые усилия, заботу, изобретательность и старание для того, чтобы создать и крылышко майского жука, и человеческий мозг.

Все присутствовавшие – от машинистов до актеров – молчали. Они наблюдали великий миг вдохновения Вильнера. Человек этот, беспрестанно, как в беседах, так и в пьесах, с пониманием говоривший о любви, в действительности испытывал страсть лишь в подобные редкие минуты.

Двадцать раз подряд несчастная Сильвена, порабощенная, одуревшая, оглушенная, чувствуя, как слабеет тело и деревенеет голова, должна была повторять такую простую реплику: «О нет! Снова страдать, как я страдала раньше, – никогда!»

– Да неужели тебя никогда не обманывали, неужели тебе никогда не наставляли рогов! – вдруг крикнул ей Вильнер.

– А вам? – вне себя от ярости и ужаса одновременно, воскликнула она.

Вильнер выпрямился во весь рост и мгновение подумал.

– Было, малышка, один раз было, – серьезно ответил он. – К счастью! Как же мне это помогло! И видишь, до сих пор помогает.

Тогда Сильвена вспомнила тот весенний день, когда Жилон пришел объявить ей об уходе Габриэля. С тех пор у нее никого не было, не считая нескольких случайных встреч, не оставивших счастливых воспоминаний. Она почувствовала себя отверженной, покинутой, затерянной в огромном мире и в конце концов произнесла свое «…снова страдать… – никогда» так, что у зрителей в зале полились слезы.

– Ну вот, так получше, – заключил Вильнер, не выказывая своего удовлетворения и гордости.

А Сильвена, рухнув на пыльный диван, с трудом сдерживая внутреннюю дрожь и потряхивая прекрасной огненной шевелюрой, говорила приглушенным от слез голосом:

– Ну нет… ну нет, господин Вильнер… то есть мэтр… если я неуклюжа, как свинья, если мне так теперь мучиться каждый день… лучше уж вернуть вам роль.

Вильнер пожал плечами.

– Знаешь, как говаривал папаша Жюль Леметр^[13], – вылилось из его рта, как из водосточной трубы. – «Актеры – те же кларнеты. В них нужно дуть…» Но бывает, – продолжал он, – случается чудо: вдруг попадется кларнет, который играет сам по себе.

И, повернувшись спиной к желтоватому свету, заливавшему сцену, он спустился по маленькой лесенке, незаметно щупая пульс, чтобы проверить, не слишком ли он переутомился.

Через несколько минут Эдуард Вильнер в шляпе из мягкого фетра, странно примятой на голове, завернувшись в громадное светло-бежевое, подбитое бобром пальто, собрался уходить, пройдя через кулисы.

– Мадемуазель Дюаль уже ушла? – спросил он у костюмерши.

– Нет, господин Вильнер, она еще здесь.

Он толкнул дверь одной из уборных. Сильвена, сидя за туалетным столиком, опершись на руки и погрузив пальцы в свою рыжую шевелюру, подскочила, заметив в зеркале отражение Вильнера.

– Хочешь поужинать со мной завтра? – сказало отражение. – Мы пойдем в «Тур д’Аржан». Тебе нравится «Тур д’Аржан»? Прекрасно, тогда мой шофер заедет за тобой в восемь.

На другой день в условленное время шофер заехал за Сильвеной и усадил ее на заднем сиденье с такими предосторожностями, точно вез хрупкую девственницу на жертвоприношение. На колени ей он накинул меховое покрывало. Но вечер был мягкий, и Сильвена показала рукой, что этого делать не нужно.

– Нужно, нужно, – настаивал шофер, – господин Вильнер просил обязательно укутать мадемуазель. И еще он поручил передать ей вот это.

И он протянул Сильвене изумительную розу, завернутую в хрустящую бумагу, на слишком длинном стебле, чтобы ее можно было приколоть к корсажу.

Говорил слуга, подражая голосу Эдуарда Вильнера – так же тягуче, как хозяин, – а полученные от него приказы словно и его самого облекали высшей властью.

Молодая актриса, грея колени и не находя иного применения единственной розе, как машинально вдыхать ее аромат, представляла себе, как она входит под руку с драматургом в ресторан, за окнами которого виднеется Сена. Человек двадцать отводят взгляд. Раздается шепот: «Это Вильнер!.. Вильнер!.. С кем это он?.. С Дюаль, исполнительницей его пьесы». Двадцать человек, которые завтра в разных местах Парижа расскажут об этом еще двумстам другим.

Сильвена почувствовала, как заколотилось сердце от легкой радостной тревоги. Ужин был этапом на пути ее мечтаний, на пути к тому дню, когда ее имя будут произносить вполголоса и когда ее появление, отвлекая внимание от всех других, будет вызывать шумок, какой обычно сопровождает знаменитых актеров в расцвете их карьеры, удостоенных этой привилегии наравне с чемпионами по боксу, премьер-министрами и немногими писателями.

Она раздумывала, как ей лучше вести себя, чтобы заинтересовать Вильнера и понравиться ему для пользы дела. Играть ли ей интеллектуалку, или женщину, выходящую в свет, или мужененавистницу, или сентиментальную дамочку, или актрису, всецело поглощенную своей профессией? Последний вариант показался ей наилучшим. Однако она не вполне была уверена в себе.

Машина остановилась на авеню Анри-Мартена: шофер предложил Сильвене выйти и провел ее в большой вестибюль с колоннами. Швейцар с ледяным видом – будто министерский клерк, – сидя в красивой застекленной будке, проводил взглядом молодую женщину. Бело-кремовый лифт в стиле рококо, стилизованный под портшез, медленно поднял ее на третий этаж.

Лакей в белом блейзере отворил дверь и молча провел Сильвену через ряд скупо освещенных комнат, сообщавшихся между собой при помощи раздвигающихся дверей; убранство их молодая женщина могла разглядеть лишь мимоходом: громадные мраморные головы – копии с античных, старые вишневые с золотом ризы, висящие в глубине застекленных шкафов, современные кресла, высокие тома старинных книг.

Сильвена, все больше робея, шла вперед, сжимая в руке стебель розы.

Освещение и тишина, царившая в этой квартире, как в храме, тайны разных миров, казалось, дремавшие под вытертой кожей переплетов, церковные облачения, застывшие лица мертвых богов и, главное, эти двери, непонятным образом закрывавшиеся за ее спиной, создавали у Сильвены впечатление, что она попала в незнакомое святилище, откуда самой ей выхода не найти.

Слуга раздвинул последние двери, и за ними открылась ярко освещенная святая святых.

Престарелое божество, почитаемое городом, поднялось из-за стола и с грацией минотавра пошло навстречу новому подношению, посылаемому ему жизнью.

На Вильнере была темно-зеленая шелковая домашняя куртка, еще больше оттенявшая белизну его коротких вьющихся волос и затылок священного быка.

– А, вот так, очень хорошо, – воскликнул он. – Я и хотел, чтобы ты так вошла. У женщины всегда должны быть в руках цветы. Но это еще не значит, что нужно вихлять бедрами и думать при этом, будто у тебя походка принцессы. Так что оставь свою задницу там, где ей предназначено быть природой, и ты рискуешь сойти за инфанту.

Комната представляла собой спальню Вильнера. Ночной столик, стоявший возле широкой и низкой тахты, накрытой мягкими шкурами и довольно странно задуманной – влезать на нее приходилось, забираясь, как на трон, по двум полукруглым ступеням, – был заставлен лекарствами, коробочками с таблетками, флакончиками с пилюлями, тюбиками, пипетками, всевозможными ингаляторами. Там были бинты и йод – на случай малейшей царапины; нечто вроде фарфоровых кокотниц для глазных ванн; лекарства для каждой железы, каждой частицы его организма.

В комнате медленно тлело полено, добавляя свой аромат к мягкому теплу батарей. На большом письменном столе лежали стопки рукописей, машинописных копий, различных заметок, помещенных в обложки разных цветов, а потом в папки по алфавиту – все было в безупречном порядке, достойном главного бухгалтера.

Сильвена тотчас заметила столик для бриджа, накрытый на два прибора.

Вильнер пустился в подробный анализ женских походок и, в частности, принялся разбирать, как ходят проститутки.

– Одни, – говорил он, – вихляют задом из стороны в сторону, и их ягодицы выпирают то с одного бока, то с другого, как щеки мальчишек, жующих жвачку; а у других походка сухая, мелкая – точно у нее недержание, – цокающая по тротуару… – Потом вдруг он спросил: – Так где ты хочешь поужинать: в «Тур д’Аржан» или здесь?

– Но… я не знаю, мэтр… вам решать, – бросив взгляд на столик для бриджа, ответила Сильвена, хотя было очевидно, что ее ответ лишен всякого смысла.

Она тотчас пожалела, что у нее не хватило храбрости, и вспомнила, как таким же образом упустила возможность получить нитку восхитительного жемчуга в день, когда она познакомилась с Люсьеном Мобланом. «Видно, мне на роду написано повторять всегда одни и те же глупости», – подумала она.

– Да не зови ты меня «мэтр», так церемонно, будто я семейный нотариус, – проговорил Вильнер. – Зови меня Эдуард, как все мои настоящие друзья. – Затем, ошарашив ее этой привилегией, он продолжил: – Ну конечно, ты права: мы ужинаем здесь. Так будет приятней. – Он тут же позвонил и приказал подавать. – И погасите свет в других комнатах, – добавил он.

Сильвена поняла, что в намерения Вильнера и не входило ужинать где-либо в другом месте. Меню было составлено из блюд, приготовление которых требует времени, но все было уже готово.

Она примирилась с неизбежностью и, заглушив разочарование, решила выполнить вторую часть программы, замысленной ею на сегодняшний вечер: суметь заинтересовать, заинтриговать, соблазнить Вильнера.

Но он почти не давал ей говорить. Он как огня боялся людей, приходивших к нему со словами: «Моя жизнь, знаете ли, прямо готовая пьеса».

И он боялся, как бы Сильвена не оказалась из той же породы.

Он, безусловно, предпочитал разглагольствовать сам, произнося избитые истины, играя парадоксами пятидесятилетней давности, звучащими уже тривиально, вроде: «Юность – не самое счастливое время». Он умел без устали привязывать новые изречения к давно известным афоризмам, чтобы придать им свежесть, добавляя:

– Старость – вот самая счастливая пора. Жаль, что она длится так недолго.

Ему не требовалось, чтобы собеседник начал о себе рассказывать. Характеры проявлялись для него гораздо явственнее в реакциях на его собственные монологи. О Сильвене он подумал:

«Эта крошка кончит либо в “Комеди Франсез” (до чего жуткие пьесы там играют!), либо хозяйкой ресторанчика – если влюбится на склоне лет в какого-нибудь посыльного из отеля или шеф-повара, – и будем мы ходить (или другие будут ходить!) в заведение под названием “У Сильвены”… Да нет, пожалуй, все-таки в “Комеди Франсез”: она слишком озабочена собственной судьбой – настоящая эгоистка!»

Поглощенный этими мыслями, он накапал в стакан двадцать капель лекарства для поддержания кальция в крови, которое дают беременным женщинам, и положил на скатерть две пилюли стимулирующего средства, собираясь принять его после жаркого, а потом уравновесить его действие таблеткой успокоительного.

Сильвена воспользовалась паузой, чтобы вставить одну из фраз, заготовленных ею в стремлении польстить его самолюбию: она выразила удивление, что он не состоит в академии.

– Это еще зачем? – воскликнул он, выпрямляясь. – Ты что, думаешь, я недостаточно поработал во славу французского языка, чтобы еще в наказание проводить четверги за перепиской словаря? А что еще это может мне дать? Повторяю тебе, я абсолютно счастлив, – продолжал он, разведя руками. – Послушай, малыш, посмотри на меня. У меня есть все. Я занимаюсь любимым делом. Я не имею несчастья быть первым драматургом своего времени – я единственный. Каждая из моих пьес закладывает еще один кирпич в здание, которое переживет меня. У меня свой театр: передо мной проходит, мне рукоплещет, сидя у меня в зале, все, что есть в Париже умного, богатого, глупого, бедного, юного, старого, нового или пресыщенного. Временами я испытываю радость, открывая актерский талант, вытаскивая его из кокона и представляя толпам дураков…

При последних словах Вильнера в груди Сильвены зашевелилась надежда.

– Прежде всего, – глухо продолжал Вильнер, пригнувшись к тарелке, – они забаллотируют меня, потому что я еврей.

– А Порто-Риш?

– Да. Порто-Риш им совершенно не мешает: он – второстепенный талант! – Вильнер взял зубочистку и немного поработал над боковыми зубами. – Но ты, может быть, предпочла бы поужинать в «Тур д’Аржан»? – снова заговорил он. – Нет, правда?.. Во-первых, «Тур» – это превосходно, но страшно дорого, и я нахожу это безнравственным… Да, что я тебе говорил?.. А, да, что я очень счастлив. И самый большой для меня источник радости – это счастье, которое я дарю женщинам… всем, ты слышишь, всем…

Сильвена почувствовала, как колени Вильнера стиснули под столом ее ноги.

– И все мне потом пишут: «Дорогой и великий Эдуард!» – продолжал он, – и дарят мне подарки, и надеются, что настанет день, когда я снова пересплю с ними. Видишь эти золотые часы – их подарила мне на прошлой неделе одна женщина. И в этом вот ящике у меня таких пар десять. Я могу уже почти лавку открывать. – Отхлебнув вина, он добавил: – А я, я помню все о каждой женщине, которую имел… запах ее пота, крик наслаждения, упругость тела…

– Не очень-то любезно по отношению ко мне то, что вы говорите… Эдуард, – сказала Сильвена, избегая смотреть на него и теребя край скатерти.

«Ага, уже ревнует?» – подумал наивный Вильнер.

– Это почему же, малышка? – фальшивым тоном осведомился он.

– Конечно, при том, что у вас такая память, вы не помните… в тысяча девятьсот двадцать втором году…

– Что в двадцать втором? – повторил Вильнер. – Мы что… с тобой спали?

Сильвена тихонько склонила голову.

В глазах Вильнера промелькнуло сомнение: «Она смеется надо мной?» – затем беспокойство и почти испуг…

– Я не решилась вам об этом напомнить, когда вы брали меня в театр, – проговорила Сильвена. – Я считала, что это было бы нескромно. Но я все-таки думала… Хотя я была тогда совсем девчонкой!

– Погоди-ка… погоди-ка… конечно же, верно… теперь я припоминаю, – сказал Вильнер. – Мы встретились в ночном кабаре, и я отвез тебя на машине, правильно? И ты как раз мне сказала: «О нет, пожалуйста, как следует». Ты хотела ребенка, а у тебя ничего не получалось… Я пытался доставить тебе удовольствие… Но подумал, что ты ничего не смыслишь в любви. Как следует-то кто угодно может… Так, значит, это была ты? Ну что же ты хочешь, ты так оформилась, так похорошела… Забавно! Нет, в самом деле, впервые такое…

В эту минуту появился дворецкий.

– Месье просят к телефону – господин Лашом, – объявил он.

– А, да, дайте мне его, – бросил Вильнер, обрадовавшись возможности переменить тему. И он направился к аппарату, повторяя про себя: «Невероятно. В самом деле, со мной такое произошло впервые». – Добрый вечер, дорогой мой депутат, – начал он. – Спасибо, превосходно… Поужинать в пятницу в восемь? А где? – Вильнер быстро накрыл рукой отводную трубку, чтобы приглушить свое тяжелое дыхание. – Да-да, я страшно люблю это место, – сказал он. – Там очень приятно. В смокинге. Кто там будет?.. Нет, а женщины? Наша милая Марта, естественно, а потом… принцесса Торреджиано, так, прекрасно… Инесс Сандоваль, поэтесса, да… – Вильнер записывал имена на листочке. Ну что же, дорогой друг, решено – в пятницу в восемь, разумеется, – подытожил Вильнер и повесил трубку.

«Малышка Сандоваль, да-да, – подумал он, – с ней я никогда не спал». Он открыл деревянный ящичек с картотекой, порылся в карточках и достал одну на букву «С».

«12 декабря 1908 г. Ужин у герцогини де Живерни. Малышка Сандоваль, двадцать лет, только что вышла замуж за Жюля Сандоваля. Хорошенькая, умненькая брюнеточка. Была в платье цвета морской волны и колье из дымчатых топазов. Сказал, чтобы она не надевала серег, потому что уши должны быть голые…»

На карточке значилась еще отметка, сделанная в 1913 году, и другая, более свежими чернилами, датированная 1924 годом. Старый обольститель собрал, таким образом, в деревянном ящичке записи о почти восьмистах женщинах, которые были или не были его любовницами; записи за пятьдесят лет парижской и европейской жизни.

Прежде чем отправиться куда-либо на ужин – всегда подробно справившись о всех участниках, – он залезал в картотеку. В пятницу в восемь, после кофе, он затащит Инесс Сандоваль в уголок и обрушит на поэтессу псевдофантастический поток своих воспоминаний.

Дата добавления: 2015-07-25