Движущаяся картина

Я отсутствовал до второй половины четверга. Запись прошла фантастически — Коллинз, наверное, величайший музыкант и певец среди бизнесменов, и редко с кем так легко работать (пока делаешь все, как надо). Он сделал мою с Бобом песню во сто раз лучше, чем она была. Меня пригласили поработать над парочкой других вещей из этого альбома, так что весь день (среду) я оставался в студии и наслаждался каждой паузой, каждой шуткой. До того я сам не понимал, как соскучился по сцене, и после работы, сидя в ближайшем баре, с жадностью ловил каждую новость от Боба и двух других музыкантов.

Я уже начал тяжелеть от выпитого, но соображал легко. И радовался, что рука меня не подвела (предыдущие два дня я провел, играя на гитаре, чтобы прогнать легкое одеревенение из пальцев, которое могло объясняться просто долгим отсутствием практики). Шум в голове заглушил все чувства.

Боб совсем не верил в серьезность моей травмы и утверждал, что я восстановился быстрее, чем ожидал, потому что не так уж сильно и ошпарился, а просто, как обычно, расчувствовался. Конечно, моя рука была розовее, чем обычно, и виднелось несколько страшных пятен на лице, но повреждения могли быть лишь поверхностными. Я рассказал о синерджистах и о трюке Майкрофта с зеленой жидкостью. «Спятил» — таков был комментарий Боба.

Он предложил мне остаться на ночь у него, и мне пришлось признать, что поездка в Гемпшир в таком состоянии не очень разумна Я отыскал телефон и позвонил Мидж.

Она согласилась, что не имеет смысла ехать так далеко в столь поздний час, и велела оставаться у Боба и развлекаться как могу. Впрочем, предупредила, чтобы я не слишком много себе позволял, и я вполне понял, что она имела в виду: иногда Боб злоупотреблял травкой.

После восторгов по поводу моего удачного дня Мидж сообщила мне, что провела день за мольбертом, наслаждаясь одиночеством, но, конечно, очень скучает по мне. Насколько скучает?.. А насколько высоки горы, насколько глубоко море?..

Я посоветовал ей приберечь свой сарказм до моего возвращения, и мы оба напустили на себя серьезность и стали говорить, как ненавидим быть друг без друга даже один день, что быть по отдельности неестественно, что любовь — страшная вещь; в общем, вы сами знаете такие разговоры. Возможно, это стандартные нежности, но мы говорили искренне. Когда я вернулся к Бобу и остальным, глаза у меня были на мокром месте.

И все же я сумел неплохо провести время. Мы сходили поужинать и закончили вечер около часа ночи у Боба, в Фулхэме, в викторианском доме с террасой. Впрочем, мы не страдали. Его последняя хозяйка (Боб был женат дважды и теперь официально развелся со второй женой) уже легла спать и категорически отказалась (мне послышалось, немного сердито) присоединиться к вечеринке. Мы завели по стерео тяжелый рок, пока стук в стену не дал понять, что соседи тоже не в настроении веселиться. Вскоре наши приятели ушли, а мы с Бобом предались воспоминаниям о старых добрых временах — все сводилось к выступлениям, всяким переделкам и женщинам. Мы откупорили очередные банки с пивом, и время от времени на нас нападали приступы глупого девчачьего хихиканья. Мы хорошо посидели в ту ночь, это была ночь разговоров, и меня радовало, что моему другу не нужны другие транквилизаторы кроме пива и нашей общей беседы. Понятия не имею, в котором часу мы наконец свалились.

Проснулся я около полудня. Я лежал на диване, без туфель, под наброшенным халатом. Боб (на удивление) встал до десяти и ушел «привести в порядок дела», как он это называл. Его подруга Киви (я до сих пор не знаю ее настоящего имени и почему ее зовут Киви) сообщила мне об этом, протянув огромную кружку крепкого черного кофе. Я сидел там, как зомби, прихлебывая кофе и поглаживая голову, и через некоторое время (по правде сказать, только когда Киви начала водить пылесосом в трех футах от меня) догадался, что пора уходить.

Когда я сказал, что ухожу, она с радостью ненадолго выключила свою машину и мило улыбнулась.

— С нетерпением жду субботы, — сказала она.

— Субботы? — переспросил я.

— Боб сказал мне перед уходом, что вы приглашаете нас в субботу на ужин, — прощебетала Киви.

— Ах да, — ответил я, смутно вспоминая. — Значит, до скорого.

— С нетерпением жду, — повторила она и, отослав меня, снова взялась за пылесос.

Я остановился по дороге в Гемпшир, чтобы перекусить и опохмелиться, а также воспользовался возможностью позвонить Мидж и сообщить ей о возвращении героя. Грэмери не отвечал, и я заключил, что Мидж пошла прогуляться, хотя на этот раз погода стояла не такая великолепная — без дождя, но пасмурная. В магазин она уехать не могла, потому что машину взял я.

Вскоре я уже снова ехал, пульсирующая боль в голове начала проходить. Когда я добрался до границ Гемпшира, то чувствовал себя вполне сносно, хотя и с вожделением представлял, как через час окажусь в своей постели и прогоню из головы последнюю оставшуюся муть.

И знаете, чем ближе я подъезжал к дому, тем счастливее чувствовал себя: я ненадолго вырвался на волю и прекрасно провел время, побыл с друзьями и поработал с профессионалами, но одного дня и ночи достаточно, чтобы успокоиться — хотя бы на какое-то время. Да, великолепное чувство. И новое для меня.

Наконец я въехал в Кентрип и, проезжая по главной улице, заметил впереди преподобного Сиксмита на своем велосипеде. Все еще сердитый на него за то, что своим бестактным рассказом о смерти мамаши Калдиан он расстроил Мидж (не говорю про себя), я все же не поддался соблазну пугнуть его, нажав на клаксон.

Вот и конец деревни, поворот, надвинувшийся с двух сторон лес. Ветровое стекло покрылось мелкими капельками дождя.

Несколько поворотов, и — благослови его Бог — вот он, Грэмери, белое пятно вдали. Я заулыбался во всю ширину лица и зарулил на обочину рядом с садом. Теперь я нажал на клаксон, но просто чтобы сообщить Мидж о своем возвращении. Открыв заднюю дверь, я вытащил два футляра с гитарами, положил их на землю и снова захлопнул дверь. Держа в обеих руках по гитаре, я перешагнул через забор, вместо того чтобы пройти в калитку, и пробрался меж цветочных клумб на дорожку, ожидая, что сейчас из дверей высунется счастливое лицо Ведьмочки Мидж. Но меня ждало разочарование. Мидж или не услышала, что я вернулся, или еще не пришла с прогулки. Но не могла же она гулять все это время, особенно при такой не слишком располагающей к этому погоде? Может быть, она спит или в ванне; оба варианта вполне отвечали моим намерениям.

Я взглянул на окошки наверху, но они были темны и безжизненны.

Тихий скребущий звук опять привлек мое внимание к передней двери. Это Румбо грыз краску на ней. Он обернулся, словно говоря: «Где тебя носило?»

Я рассмеялся, и он тоже. Боб глумился надо мной, когда я пьяный рассказывал о коттедже — о зверях и птицах, запросто приходящих каждый день, о дико разросшихся прекрасных цветах, о самой атмосфере. Он требовал назвать, какие именно «сорняки» я выращиваю, и интересовался, нельзя ли ему заказать ящичек. Я не стал глотать наживку, так как сам чувствовал, что, когда я вновь вернулся в этот мир циников и пройдох, мои слова звучат совершенно неправдоподобно. Но нужно оказаться в Грэмери, чтобы понять: логика имеет силу лишь вне его границ.

— Привет, Румбо! Дай-ка человеку войти в свой собственный дом, — сказал я белке, осторожно отодвинув ее ногой. Румбо попробовал мои шнурки и нашел их вкусными.

Я полез было за ключом, но решил сначала толкнуть дверь. Когда ожидался мой приезд, Мидж, несмотря на мои предостережения, не запиралась. Мы же не в большом злонамеренном городе, всегда выговаривала она мне.

Дверь отворилась, и Румбо запрыгнул внутрь впереди меня. В доме было темно, и мне представилось отвратительное видение прогнившего трупа, сидящего за кухонным столом и обернувшегося, чтобы поприветствовать меня своей безгубой улыбкой. Ох, Стрингер, пора тебе наконец забыть рассказ викария!

— Мидж! Ты где? — Я свалил гитары в футлярах на пол и подошел к лестнице. — Мидж! Герой вернулся домой!

Ее явно не было дома. В доме стояла такая тишина, что мой голос гремел.

Растерянный, я прошел в другую часть кухни и наполнил чайник. Румбо шмыгнул вперед и засуетился вдоль старой железной плиты.

— Только не залезай в дымоход, — посоветовал я. — Ты вылезешь оттуда таким черным, что твоя семья тебя не узнает. К тому же я слышал, что вам, рыжим белкам, сильно досаждают серые, — так представь, что случится, если в окрестностях появится черная белка!

Румбо заглянул наверх, в темноту, выглядевшую для него, наверное, как для нас — шахта лифта, и принял мой совет (возможно, он кое-что слышал о расизме), затем соскочил с плиты, запрыгнул на холодильник и заскрипел своими мелкими зубками.

— Ладно, ладно, приятель, я знаю, зачем ты пришел. — Я залез на полку, достал банку с печеньем и отвинтил крышку. — Одно тебе, одно мне. — Я бросил ему лакомство, которое он ловко поймал лапками и тут же принялся грызть.

Я съел свое в два присеста, но ему потребовалось больше времени. Румбо аккуратно обгрыз печенье по краям, вертя уменьшающийся диск в лапках и то и дело поглядывая на меня, по-видимому проверяя, не предложат ли еще. Это был очаровательный маленький попрошайка, нахальный (однажды мы обнаружили его спящим в нашей постели, под одеялом), порой вспыльчивый (как-то утром он, забравшись на шкаф, запустил мне в голову шкуркой от ветчины, когда я заругал его за то, что он, прыгая по столу, опрокинул сахарницу). Еще месяц назад я бы не поверил, что зверь может быть ручным — во всяком случае, дикая белка — и таким сообразительным (Румбо всегда знал, когда у нас начнется завтрак или обед, и редко опаздывал — наверное, наши объедки ему нравились больше, чем традиционная беличья пища).

Из чайника повалил пар, и я положил в чашку растворимого кофе, добавил сахару и на этот раз молока Когда я залил все кипятком, меня охватило беспокойство и, уже не в первый раз с воскресенья, недоумение. «Тебе повезло, вот и все, — говорил я себе, — повезло, что синерджисты погрузили твою руку в особый состав, в волшебную жидкость, так скоро после происшествия. Они могут продать эту секретную формулу за миллион. Нет, за несколько миллионов. Но если хотят, чтобы их восприняли всерьез, им придется отказаться от всего этого шаманства со сцеплением рук. Один антисептик — как же! Кому Кинселла вздумал морочить голову?»

Я пригубил кофе и обжегся. Возможно, они уже продают целебный раствор, только в маленьких количествах — из-под прилавка, так сказать. Этим объясняется, как им удается содержать такую громадину, как Крафтон-холл. В их таинственности не было большого смысла — впрочем, если они были какой-то сумасшедшей религиозной сектой, то им и не нужно никакого смысла Да, интересно.

Я с чашкой в руках вышел из кухни, Румбо впереди запрыгал вверх по лестнице, торопливо доедая печенье. В доме было необычно тускло и серо, отсутствие солнца резко контрастировало с атмосферой нашего жилища Долгие, дождливые зимние дни, очевидно, для нас обоих окажутся испытанием. А впрочем, разве и так они не были испытанием, независимо от места жительства? Я прошел через зал прямо в спальню — я еще не сказал, что мы переехали в комнату побольше, в ту, где раньше зияла трещина, впоследствии заштукатуренная и закрашенная? — подумав, что Мидж там уснула Ее на кровати не было, а Румбо заскочил туда и запутался в покрывале. Велев ему освободить нашу постель, я прошел в круглую комнату. Даже там, несмотря на три широких окна, было сумрачно. В воздухе стоял запах краски, но, поскольку он был привычен и напоминал о Мидж, это не было неприятно. Ее мольберт наклонился под острым углом, и я вспомнил слова Мидж о том, что вчера она весь день провела за работой. Теперь каждая ее новая иллюстрация приводила меня в восторг (что уж говорить о поклонниках ее таланта, молодых и старых), и я не поленился подойти и посмотреть.

Но прежде, чем посмотреть, я поставил свой кофе на столик у мольберта, где Мидж держала краски, кисти и всякие другие свои принадлежности. У нас было такое правило: я никогда не подхожу к ее произведениям с опасными веществами в руках (это правило касалось не только меня, но и всех остальных). Однажды, когда мы еще только познакомились, я совершил ошибку: стоя рядом с ее работой и восхищаясь, открыл банку пива; вы можете догадаться, куда брызнула пена Мидж восприняла это нормально, но я решил: больше никогда.

Только избавившись от опасной чашки, я обернулся и взглянул. И в то же мгновение меня поглотило восхищение и благоговение перед талантом Мидж.

Картина, выполненная ее любимой гуашью, изображала сам Грэмери.

Очевидно, Мидж, когда рисовала, стояла на обочине за калиткой, воспользовавшись для работы своим маленьким переносным мольбертом, потому что коттедж был изображен именно с той стороны и на переднем плане виднелся сад с его разноцветным узором. Лес позади составлял странный, задумчивый фон, хотя и теряющийся за пышущим жизнью Грэмери. Сияющие белизной стены были тщательно выписаны, выщербленные, где были в самом деле выщерблены, и облупившиеся, где были облуплены в реальности. Возможно, краски были неестественно резкими — крыша не может иметь такого яркого ржаво-красного оттенка, трава и деревья не могут быть такими кричаще зелеными, — и все же они отражали истинную трепетность нашего дома и его окружения, ту живительность, что, въехав сюда, мы сразу ощутили оба, но выразить сумела только Мидж с ее уникальным талантом и мастерством, искусством по-детски взглянуть на все. Знаете, я ощутил слабость в коленках, взглянув на изображение.

Но это ничто по сравнению с тем, что ждало меня впереди.

Снаружи сквозь тучи пробилось солнце. Омыв комнату неожиданным сиянием и теплом, оно коснулось лучезарных красок передо мной, так что они ослепили меня и врезались — да, глубоко врезались в мое сознание, — с искрящейся энергией и яркостью воссоздав — а не просто скопировав — образ у меня в голове: он словно обрел плоть и стал не менее реальным, чем оригинал.

Помните тот первый день, когда мы с Мидж приехали посмотреть на коттедж, и мне еще показалось, что я отъехал под запоздалым действием наркотика? Так вот, это повторилось. То ли я закачался, то ли пришел в движение мольберт, но картина заплясала передо мной, то расплываясь, то опять становясь четкой.

Солнце за спиной хлынуло мне на плечи, и голове стало так жарко, что мне показалось, будто она загорелась. Я почувствовал, что картина внутри меня разбухла, стала слишком большой, чтобы уместиться, она упиралась во внутреннюю поверхность черепа, угрожая выйти за пределы мозга. Давление было невыносимым.

Каким-то фантастическим и страшным образом я стал частью картины Мидж, я жил и дышал там, мне казалось, будто я стою перед калиткой, и я не мог понять, то ли сам нахожусь в картине, то ли это картина внутри меня. Запах свежей краски еле ощущался, зато запах цветов, травы, забора, дороги — неба! — опьянял. Я галлюцинировал и в то же время четко сознавал это. Но никак, никаким усилием воли не мог вернуться. Наверняка я закричал, потому что испугался. Боже, как я испугался!

Все вокруг было цветным фрагментом, иллюстрацией, но одновременно реальным — небо, лес, стилизованный Грэмери, слишком яркие, слишком искусственные — черт возьми, слишком сказочные! — цвета. Но они были реальными! И облака плыли, и в небе лениво кружились птицы. Все было живым, оно существовало. Но это — всего лишь картина! Движущаяся, дышащая картина! И я стал ее частью!

И была дорожка, и цветы с обеих сторон колыхались на легком ветерке. И конечно, дорожка вела к двери коттеджа. Которая была открыта. И прохладный сумрак внутри звал меня, как манящая пустота, но пустота, на самом деле не пустая, так как, хотя и не видное в темноте, там что-то было, там кто-то был. Кто-то сидел за кухонным столом. Кто-то, на самом деле бывший чем-то. И это что-то двинулось и начало вставать из-за стола, на котором стояла чашка с заплесневевшим чаем, недопитым и покрывшимся мельчайшими копошащимися существами.

И этот кто-то, бывший теперь чем-то, пошел, а точнее, заковылял к открытой двери; силуэт двинулся из темноты навстречу мне, приглашая входить, он поднял руку — я увидел поднимающуюся руку, увидел пальцы, которые были просто костями с приставшими к ним лоскутами прогнившей плоти.

И это что-то было уже у самой двери, почти на свету. Но оно задержалось там, потому что свет открывал слишком многое, свет был неестествен для такого существа. Я видел, что осталось от загнутого внутрь пальца, сгибающегося, манящего меня, велящего подойти ближе, жаждущего, чтобы я подошел.

И я оказался у калитки, вот я открываю ее, ступаю на дорожку, иду вперед, не понимая и недоумевая, почему не сопротивляюсь. Теперь цветы начали вянуть, скрючиваться, края лепестков стали коричневыми, помертвели, а дверь была открыта для меня, темнота внутри ждала, и в этой темноте меня караулило что-то.

А дневной свет померк — стены коттеджа стали серыми, окна — черными, а крыша приобрела темно-грязный оттенок, и там, где провалилась черепица, зияли черные дыры, и, по мере того как свет меркнул, все солнце заволокли нарисованные черные грозовые тучи, а из дыр в крыше выпорхнули с резкими криками крылатые твари, виляя в тяжелом, мрачном воздухе, кружа вокруг коттеджа, внезапно ныряя, но не приближаясь ко мне, а дожидаясь, когда я сам войду. И только тогда они вернутся...

Я был уже у двери и пытался удержать себя, чтобы не входить, мои ноги отяжелели, стали непослушными, плечи чуть ли не отогнулись назад. Но я продолжал медленно двигаться, побуждаемый тем, что, я знал, стояло сразу за дверью, следя за мной и в нетерпении поджидая.

И вот я подошел. И она вышла навстречу. И даже в темноте я видел, что у нее почти не осталось лица. А когда обе прогнившие руки протянулись ко мне, я открыл рот в беззвучном вопле...

И чей-то голос позвал меня обратно...

Дата добавления: 2015-07-25