|
Читайте также: |
В самом деле, когда исследователи говорят об Избранной Раде как учреждении, отличном от Ближней Думы (а таковой Рада и являлась), то обычно приводят считаные имена лиц, причастных к ней: Сильвестр, А. Ф. Адашев, Д. И. Курлятев, а также Макарий и А. М. Курбский, но оба — под сомнением{81}. Может показаться, что причиной затруднений ученых в данном вопросе послужило то, что Рада «не оставила никаких следов в официальных памятниках, и сведения о ней мы черпаем почти исключительно из публицистики XVI века»{82}. Пусть будет так. И все же главная причина, на наш взгляд, состоит не в этом, во всяком случае, — не только в этом. Весьма красноречив тот факт, что и Грозный и Курбский завели речь на тему о советниках, стеснявших самодержавную власть, уже после того, как с ними было покончено. Ранее об их действительной роли, судя по всему, мало кто знал, особенно за пределами дворца. Завуалированности их действий способствовало то обстоятельство, что они проводили свою политику не столько через официальные институты и учреждения, сколько посредством прямых контактов с государем{83}. Отсюда следуют, по меньшей мере, два вывода: 1) Избранная Рада, имея неформальный характер, представляла собой поставленное над существующими государственными органами негласное политическое объединение{84}, официальные сведения о котором не доводились до русского общества{85}; 2) В нераспространении этих сведений, хотя и по разным основаниям, были равно заинтересованы как царь Иван, так и Курбский вместе с другими своими сотоварищами: царь потому, что огласка политики Рады, обсевшей государя плотным кольцом, бросала тень на самодержца как суверена и вообще на русское «самодержавство», только что торжественно провозглашенное актом венчания Ивана IV на царство и объявленное божественным по происхождению; князь же Андрей со своими единомышленниками потому, что эта огласка обнажала предосудительные планы их организации. И только после разгрома Избранной Рады, когда ни одной, ни другой стороне скрывать было нечего, она стала предметом обсуждения в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским и в «Истории» последнего. О чем извещали современников и потомков царь Иван и бывший его боярин Андрей Курбский? Что они сообщали об Избранной Раде?
* * *
Высказывания Грозного, которые можно связать с Избранной Радой, сосредоточены главным образом в первом царском послании Курбскому (Москва, 5 июля 1564 г.). Долго, стало быть, молчал Иван Васильевич и наконец заговорил, побуждаемый к тому «бесосоставной грамотой» князя-изменника. Надо заметить, однако, что в лексике государя термин «Избранная Рада» отсутствует. Зато он нередко пользуется словами: сигклит (синклит){86}, синклитство {87}, советники {88}, согласники {89}, единомысленники {90}.
Слово «сигклит» («синклит») означало в устах Ивана, по всей видимости, Боярскую Думу{91}. «Аще благ еси и прав, — писал он Курбскому, — почто имея в сигклите пламени паляще, не погасил еси, но паче разжегл еси?»{92}. Я. С. Лурье и О. В. Творогов предлагают следующий перевод этого текста. «Если же ты добр и праведен, то почему, видя, как в царском совете разгорелся огонь, не погасил его, но еще сильнее разжег?»{93}. «Царский совет» есть, по-видимому, Боярская Дума. К этому добавим: Грозный винил Сильвестра и Адашева за то, что они «единомысленника своего, князя Дмитрия Курлятева к нам в синклит припустили»{94}. Царь в данном случае имел в виду, скорее всего, Боярскую Думу{95}. Важно отметить, что Сильвестр и Адашев «припустили» Курлятева в Думу после московского восстания 1547 года{96} (где-то в самом конце 40-х годов{97}), когда они вошли во власть. Грозный вспоминал также случай с князем Семеном Ростовским, который, как выразился самодержец, «по нашей милости, а не по своему достоинству, сподобен быти от нас синклитства»{98}, т. е. введен в Боярскую Думу{99}.
Несколько сложнее обстояло дело с употреблением Иваном Грозным слова «советник» («советники»). Выявляются, по крайней мере, два смысловых значения, вкладываемых царем Иваном в данное слово. Грозный, во-первых, разумеет в нем государевых советников, роль которых издавна присвоили себе бояре, с которыми князья обязаны были думу думать и совет держать{100}. Подобная практика сохранялась очень долго, видоизменяясь по ходу времени и приспосабливаясь к новым историческим условиям. В модифицированном виде мы ее встречаем и в XVI веке. Известное ее отражение находим в преамбуле первого Послания Ивана Грозного к Андрею Курбскому. «Сего православного истиннаго християнского самодержавства, многими владычествы владеющаго, повеления, наш же християнский смиренный ответ бывшему прежде православнаго истиннаго христианства и нашего самодержания боярину и советнику и воеводе, ныне же крестопреступнику честнаго и животворящаго креста Господня…»{101}. Здесь царь называет придворные чины и звания, упоминая среди них боярскую должность советника, сочетающую одновременно право и обязанность боярина подавать государю советы по обсуждаемым в Боярской и Ближней Думах вопросам государственной жизни и текущей политики. Наряду с этим значением термина «советник» как придворной должности, Грозный пользуется словом «советники», придавая ему иной смысл: союзники, сообщники, единомышленники, т. е. учинившие сговор «согласники», группирующиеся вокруг Сильвестра и Алексея Адашева. Отношение к ним у государя весьма негативное. Он дает им резко отрицательную оценку, именуя их «сатанинскими слугами»{102}, «бесовскими служителями»{103}, «злобесовскими советниками»{104}, «злобесными единомысленниками»{105}, «злыми советниками»{106}, «злодейственными изменными человеки»{107}. Чем заслужили советники Сильвестра и Адашева столь нелестные аттестации?
Иван Грозный, обращаясь к Андрею Курбскому, так отвечает на этот вопрос: «Понеже бо есть вина и главизна всем делом вашего злобеснаго умышления, понеже с попом положисте совет, дабы аз словом был государь, а вы б с попом делом (владели)»{108}. Аналогичная мысль звучит и во втором Послании Грозного Курбскому: «Или вы растленны, что не токмо похотесте повинными мне быти и послушными, но и мною владеете, и всю власть с меня сияете, и сами государилися, как хотели, а с меня есте государство сняли: словом яз был государь, а делом ничево не владел»{109}. Так Курбский и его «единомышленники» отторгли под свою власть державу, данную Ивану Богом и полученную им от прародителей{110}.
Главными виновниками покушения на власть были, по словам Грозного, поп Сильвестр и Алексей Адашев, которые «сдружились и начаша советовати отаи нас, мневше нас неразсудных суще; и тако, вместо духовных, мирская нача советовати, и тако помалу всех вас бояр в самовольство нача приводите нашу же власть с вас снимающе, и в супротисловие вас приводяще, и честию вас мало не с нами равняющее, молотчих же детей боярских с вами честью уподобляюще»{111}. Особенно раздражал Ивана поп Сильвестр, забывший о своем священническом сане ради мирской власти: «Или мниши сие светлость благочестива, еже обладатися царьству от попа невежи и от злодейственных изменных человек, и царю повелеваемому быти?»; «или убо сие свет, яко попу и прегордым лукавым рабом владети, царю же токмо председанием и царскою честию почтенну быти, властию же ничим же лучше быти раба?»{112}.
Заслуживает пристального внимания свидетельство Ивана Грозного о политике Сильвестра и Адашева, приводящей в «самовольство» и «супротисловие» бояр царю, производящей «поравнение» в чести бояр с государем, а бояр — с детьми боярскими. Если оно соответствовало действительности, то придется признать, что реформаторы, возглавляемые Сильвестром и Адашевым, склонялись к переустройству русского служилого сословия на манер литовско-польского шляхетства, воспринимавшего своего короля как первого среди равных (и потому — выборного), но отнюдь не как Богом данного государя (и поэтому — наследственного). Речь, в конечном счете, шла об изменении политического строя Руси, причем о таком изменении, какое в исторических условиях той поры, характеризуемых смертельной угрозой извне, было бы, несомненно, гибельным для страны. Но, чтобы добиться успеха, реформаторы должны были заставить самодержца поделиться с ними властью. И, казалось, они здесь преуспели. Во всяком случае, Иван Грозный писал Андрею Курбскому, напоминая ему о Сильвестре, Адашеве и Курлятеве, которые «от прародителей наших данную нам власть от нас отъяша, еже вам бояром нашим по нашему жалованию честию и преседанием почтенным быти; сия убо вся по своей власти, а не в нашей положиша, яко же вам годе, и яко же кто как восхощет; потом же утвердися дружбами, и всю власть во всей своей воли имый, ничто же от нас пытая, аки несть нас, вся строения и утвержения по своей воле и своих советников хотения творяще»{113}.
Само собой разумеется, что без кадровой опоры осуществить все это узурпаторам было бы невозможно. И они, по свидетельству царя, «ни единыя власти оставиша, идеже своя угодники не поставиша, и тако во всем свое хотение улучиша»{114}. Сейчас не время рассуждать о том, насколько справедливы жалобы Ивана Васильевича{115}. Достаточно в данный момент подчеркнуть, что Сильвестр и Адашев вместе со своими «советниками», как утверждал Иван Грозный, не только противились самодержавной власти, но добились еще и фактического ее ограничения. Однако этим не исчерпывались, по Грозному, «злобесные» дела Курбского, его «друзей и назирателей».
Иван говорит, что они, помимо «истиннаго християнского самодержавства», нападали также на православную Веру и апостольскую Церковь. Это и понятно, поскольку Самодержавие и Церковь составляли, согласно воззрениям тех времен, единое целое, что превосходно выражено в грамоте (1393) константинопольского патриарха Антония великому московскому князю Василию Дмитриевичу, где читаем: «Невозможно христианам иметь церковь и не иметь царя. Ибо царство и церковь находятся в тесном союзе и общении между собою, и невозможно отделить их друг от друга»{116}. Поэтому всякое выступление против русского самодержавия означало, в конечном счете, выступление против существующей в России православной церкви, и наоборот. Понятно также, что любое противоцерковное действие являлось по существу антиправославным деянием.
В исторической науке обвинениям религиозного свойства, вмененным Курбскому царем Иваном, не уделялось должного внимания{117}, что приводило историков, сосредоточенных исключительно на политической борьбе вокруг самодержавия, к одностороннему освещению деятельности Избранной Рады. Это тем более досадно, что Грозный ясно и определенно, притом неоднократно, заявляет о попрании Курбским и другими представителями Рады «православнаго истиннаго христианства». Он пишет ответ свой князю Андрею Михайловичу Курбскому — «крестопреступнику честнаго и животворящаго креста Господня, и губителю хрестиянскому, и ко врагом християнским слагателю, отступшему божественнаго иконнаго поклонения и поправшему вся священная повеления, и святые храмы разорившему, осквернившему и поправшему священныя сосуды и образы, яко же Исавр, Гноетезный, Армении…»{118}. В. Б. Кобрин и Я. С. Лурье, комментируя цитированный текст, говорят: ««Врагами христианства» царь называет польско-литовских правителей и военачальников, которых русские источники того времени неоднократно обвиняли в разграблении православных церквей; с этим связано и сравнение их с тремя византийскими императорами-иконоборцами — Львом III Исавром (717–741 гг.), Константином V Копронимом (т. е. «Навозоименным», по-древнерусски «Гноетезным», 741–775 гг.) и Львом V Армянином (813–820 гг.)»{119}. Ради точности надо заметить, что Грозный в данном случае сравнивает с тремя византийскими императорами-иконоборцами не польско-литовских правителей и военачальников, а князя Курбского, отвергшего «иконное поклонение». Следовательно, данное сравнение между Курбским и названными басилевсами проводилось царем Иваном, прежде всего, по линии отказа от почитания икон. Оно должно было подчеркнуть всю серьезность обвинения, высказанного Иваном Грозным в адрес Андрея Курбского, поскольку упомянутые византийские монархи принадлежали к числу наиболее активных иконоборцев. Лев III, например, законодательным путем отменил культ икон, собрав заседание «синклита» («селенций»), на котором «предложил высшей знати подписаться под эдиктом, запрещающим иконопочитание»{120}. Другой иконоборец, Константин V, пытался укрепить иконоборчество «решениями вселенского собора. С 10 февраля по 27 августа 754 г. заседал собор в одном из предместий Константинополя. 338 представителей церкви единогласно приняли положения о том, что иконопочитание возникло вследствие козней сатаны. Писать иконы Христа, Богоматери и святых — значит оскорблять их «презренным эллинским искусством». Запрещалось иметь иконы в храмах и частных домах… Все «древопоклонники и костепоклонники» (т. е. почитавшие мощи святых) предавались анафе ме и особо Иоанн Дамаскин и Герман (патриарх Константинопольский. — И.Ф.)»{121}.
Важно напомнить, что отвержение почитания икон было присуще ересям тех времен — несторианской, монофиситской, монофелитской, павликианской и пр{122}. Поэтому императоры-иконоборцы благосклонно относились к еретикам. В частности, Лев III и Константин известны терпимостью к павликианам, которых они причисляли к своим союзникам в борьбе против иконопоклонников{123}. Такого рода отношение верховной власти к еретикам способствовало оживлению и некоторому подъему еретических движений в Византии. По степени активности этих движений можно судить о том, насколько терпимым и, быть может, сочувственным являлось отношение к ересям наверху в тот или иной период византийской истории. Данный принцип универсален. Он применим и к истории Руси. Мы ведь видели, как покровительственное отношение Ивана III к еретикам послужило мощным стимулом развития «ереси жидовствующих» в Русском государстве конца XV — начала XVI века. Забегая несколько вперед, скажем: названный принцип позволяет многое понять и в исторической ситуации, сложившейся на Руси в середине XVI века. Детальнее об этом потолкуем позже, а сейчас вернемся к Андрею Курбскому и его товарищам, обвиняемым Иваном Грозным в религиозных преступлениях.
Грозный изображает Курбского в компании злобных врагов православия («к ним же ты любительне совокупился еси»{124}), которые, отвергнув иконы и таинства, отпали от Бога («не токмо тебе сему ответ дати, но и противу поправших святые иконы, и всю христианскую божественную тайну отвергшим, и Бога отступльшим»{125}). «Христианская Божественная Тайна» есть, надо думать, установленные Иисусом Христом таинства, такие, например, как Крещение, сообщающее благодать Св. Духа, очищающее от грехов и перерождающее, как Причащение, соединяющее со Христом, делающее причастником жизни вечной, и Покаяние, дарующее прощение грехов{126}. Царь Иван вполне обоснованно трактует отвержение таинств как отступничество от Господа Бога Иисуса Христа, обвиняя в этом отступничестве князя Курбского и его друзей.
Отступив, по версии Грозного, от Христа, Курбский не мог не отпасть от православной Церкви. Иван Грозный говорит: «Ваша злобесная на церковь восстания разсыплет сам Христос»{127}. При этом он не поясняет, в чем заключалось «злобесное на церковь восстание» Курбского с единомышленниками. Правда, Иван уподобляет поведение князя поступкам библейского царя Иероваама I. Грозный писал Курбскому: «Смотри же и древняго отступника Еровоама, сына Наващща, како отступи з десятью коленми израилевыми, и сотвори царьство в Самарии и отступи от Бога жива и поклонися тельцу, и како убо смятеся царьство Самаринское неудержанием и вскоре погибе…»{128}.
Из Ветхого Завета узнаем о разделении Израиля на два царства, произошедшем при Ровоаме, сыне Соломона и Наамы: «И разошелся Израиль по шатрам своим. Только над сынами Израилевыми, жившими в городах Иудиных, царствовал Ровоам» (3 Царств, 12). Отделившиеся десять колен Израиля послали за вернувшимся из Египта Иеровоамом, сыном Навата, и «воцарили» его. И вот «обстроил Иеровоам Сихем на горе Ефремовой и поселился в нем; оттуда пошел и построил Пенуил. И говорил Иеровоам в сердце своем: царство может опять перейти к дому Давидову, если народ сей будет ходить в Иерусалим для жертвоприношения в доме Господнем, то сердце народа сего обратится к государю своему, к Ровоаму, царю Иудейскому. И посоветовавшись царь сделал двух золотых тельцов и сказал [народу]: не нужно вам ходить в Иерусалим; вот боги твои, Израиль, которые вывели тебя из земли Египетской. И поставил одного в Вефиле, а другого в Дане. И повело это к греху, ибо народ стал ходить к одному из них, даже в Дан, [и оставил храм Господень]. И построил он капище на высоте и поставил из народа священников, которые не были из сынов Левиных. И установил Иеровоам праздник в восьмой месяц, в пятнадцатый день месяца, подобный тому празднику, какой был в Иудее, и приносил жертвы на жертвеннике; то же сделал он в Вефиле, чтобы приносить жертву тельцам, которых сделал. И поставил в Вефиле священников высот, которые устроил, и принес жертвы на жертвеннике, который он сделал в Вефиле, в пятнадцатый день восьмого месяца, который он произвольно назначил; и установил праздник для сынов Израилевых, и подошел к жертвеннику, чтобы совершить курение» (Там же).
Можно думать, что сравнение Курбского с Ровоамом, отступившим «от Бога жива» и воскурившим фимиам «тельцу», понадобилось Грозному для того, чтобы усилить впечатление от возлагаемых на Курбского «со товарищи» обвинений в измене православию и русской церкви. Для нас, однако, важен сам факт обвинения Курбского в предательстве веры и церкви, в злоумышлении по отношению к ним, идущем от происков сатаны: «Антихристаже вемы: ему же вы подобная творите злая советующе на церковь Божию»{129}.
О «восстании на церковь» кн. Курбского с «единомысленники» Иван Грозный говорит на протяжении своего послания неоднократно. Вот еще один характерный пример: «На церковь восстаете и не престающе нас всякими озлоблении гонити, и иноплеменных язык на нас совокупляюще всякими виды, гонения ради и разорения на християнство, яко же выше рех, на человека возъярився, на Бога вооружилися есте и на церковное разорение. К гонению — яко же рече божественный апостол Павел: «Аз же, братие, аще обрезание еденаче проповедую, что и еще гоним есмь; убо упразнися соблазн креста. Но да и содрогнутся развещевающии сия!» И аще убо, яко же вместо креста обрезание тогда потребна быша, тако же убо и вам, вместо государского владения, потребно самовольство. Ино ныне свободно есть: почто и еще не престаете гонити?»{130}. В. Б. Кобрин и Я. С. Лурье следующим образом комментируют данный текст: «Иван сравнивает «избранную раду» с гонителями христианства — сторонниками ортодоксального иудейства…»{131}. Имел ли Грозный хоть какие-нибудь основания для столь смелых сравнений? Не сочинял ли он? Если исходить из сведений, содержащихся в его послании Курбскому, придется признать, что некоторые основания для такого рода сравнений царь имел.
Согласно намекам государя, Андрей Курбский был любителем Ветхого Завета: «Аще ветхословие любиши, к сему тя и приложим»{132}. Это — многозначительный намек, косвенно уличающий Курбского в склонности к «ереси жидовствующих», возникшей на Руси в конце XV века и в различных модификациях дошедшей до времен Ивана Грозного. Приверженцы этой ереси, как известно, отдавали предпочтение Ветхому Завету перед Новым Заветом. По-видимому, Курбский испытал некоторое их влияние. Следы подобного влияния видны в некоторых местах писем Курбского Грозному. В третьем Послании князя Курбского царю Ивану встречаем, как нам кажется, довольно примечательный в данном отношении текст: «Очютися и воспряни! Некогда поздно, понеже самовластие наше и воля, аже до распоряжения души от тела ко покаянию данна я и вложенная в нас от Бога, не отъемлетца исправления ради нашего на лутчее»{133}. Самовластие и воля — понятия, связанные с поднятыми в еретической литературе конца XV — середины XVI века проблемами самовластия человека и его души, свободы воли и выбора. Вспомним «Лаодикийское послание» Федора Курицына, открывающееся загадочными словами: «Душа самовластна, заграда ей вера»{134}. Как справедливо замечает Я. С. Лурье, «начало «Лаодикийского послания» представляет несомненный интерес для характеристики мировоззрения вождя московских еретиков»{135}. По мнению исследователя, Федор Курицын, начиная свое сочинение с утверждения о самовластии души, «выступает в качестве решительного сторонника теории свободы воли»{136}. Это означает, что он был противником учения о божественной предопределенности всего сущего, включая судьбу человека, что было тогда не чем иным, как проявлением религиозного вольномыслия. По наблюдениям А. И. Клибанова, «мотивы Лаодикийского послания навеяны Ветхим Заветом и подобраны тенденциозно в духе реформационных идей. К их числу, конечно, прежде всего относится идея самовластия души, первоисточники которой действительно прослеживаются во Второзаконии…»{137}. Если это так, то любитель «ветхословия» Курбский тем более был расположен к идее самовластия души и воли.
Иван Грозный нисколько не сомневался насчет еретической сути учения о самовластии человека. Он затрагивает это учение, реагируя на слова Курбского, относящиеся, казалось бы, к несколько иной материи, нежели людское самовластие. Факт довольно показательный, свидетельствующий о том, что идея самовластия человека являлась предметом неумолкающих споров среди русских интеллектуалов той поры. Андрей Курбский писал царю: «Али ты безсмертен, царю, мнишися, и в небытную ересь прельщен, аки не хотя уже предстати неумытному судне, надежде христьянской, богоначяльному Иисусу, хотящему судити вселенней в правду…»{138}. Обширным рассуждением ответил царь на эту реплику Курбского{139}. Он, в частности, писал: «А еже писал еси, аки не хотящу ми предстати неумытному судищу, — ты же убо на человека ересь покладываеш, сам подобно манихейстей злобесной ереси пиша. Яко же они блядословят, еже небом обладати Христу, на земле же самовластным быти человеком, преисподними же дьяволу…»{140}. Самовластие (самовольство) Иван Грозный воспринимает как непокорство Богу и, стало быть, отпадение от Него. Клеймя Курбского за бегство к польскому королю Сигизмунду II Августу, он говорит: «А еже от него надеешися много пожалован быти — се убо подобно есть, понеже не хотесте под Божиею десницею власти быти и от Бога нам данным и повинным быти нашего повеления, но в самовольстве самовластия жити…»{141}.
Было ошибочно возлагать обвинения Грозного в отступничестве от православной веры и церкви на одного лишь Курбского. Эти обвинения царь обращал не только к своему корреспонденту, но также к Сильвестру, Алексею Адашеву и ко всем их «советникам». Именно поэтому Иван Васильевич связывал положительные перемены в жизни русской церкви с разгромом сильвестро-адашевской придворной группировки: «Праги же церковные, — елико наша сила и разум осязает, яко же подовластные наши к нам службу свою являют, сице украшенми всякими, церкви Божия светится, всякими благостинями, елико после вашея бесовския державы сотворихом, не токмо Праги и помост, и предверия, елико всем видима есть и иноплеменным украшения»{142}. Грозный, следовательно, хочет сказать, что Курбский и его «согласники» противодействовали украшению церквей драгоценностями — дорогими иконами, предметами культа и пр. Они не одобряли также одаривание церквей «всякими благостинями». Но такую политику могли проводить люди, разделявшие еретические убеждения о недопустимости церковных богатств. Самодержец хорошо понимал это и потому характеризовал их власть как бесовскую, вкладывая в этот термин вполне определенный антицерковный смысл.
По версии царя Ивана, Сильвестр, Адашев и другие, не довольствуясь религиозным вольномыслием, покушались, кроме того, на церковную власть, стремясь овладеть и царством и священством. Историки на это мало обращают внимание (если вообще обращают), сосредоточившись на борьбе Избранной Рады с самодержавием Ивана IV. Между тем, Грозный говорит: «Паче убо вы гордитеся дмящеся, понеже раби суще, святительский сан и царский восхищаете, учаще, и запрещающе и повелевающе»{143}.
Таким образом, по свидетельству Ивана IV, в середине XVI века при царском дворе образовалась группа царских советников во главе с Адашевым и Сильвестром, которая, пользуясь полным доверием государя, пыталась захватить светскую и духовную власть в стране с целью изменения ее церковно-государственного строя и религиозной направленности. И тут Иван в некоторых моментах сходится с Андреем Курбским, сообщавшим также о всесильных «советниках» государя, собранных Сильвестром и Адашевым. Расходится Курбский с Иваном IV лишь в оценочных взглядах относительно деятельности «советников», всячески восхваляя их.
В «Истории о великом князе московском» Курбский рассказывает, как Сильвестр и Адашев собирают вокруг царя Ивана «советников, мужей разумных и совершенных, во старосте мастите сущих, благочестием и страхом Божиим украшенных, других же, аще и во среднем веку, тако же предобрых и храбрых, и тех и онех в военных и земских вещах по всему искусных. И сице ему их в приязнь и в дружбу усвояют, яко без их совету ничесоже устроити или мыслити… И нарицалися тогда оные советницы у него избранная рада. Воистину, по делом и наречение имели, понеже все избранное и нарочитое советы своими производили, сиречь суд праведный, нелицеприятен яко богатому, так и убогому, еже бывает в царствие наилепшее, и ктому воевод искусных и храбрых мужей сопротив врагов избирают и стратилацкие чины устрояют, яко над езными, так и над пешими. И аще кто явитца мужественным в битвах и окровил руку во крови вражий, сего даровании почитано, яко движными вещи, так и недвижными. Некоторые же от них, искуснейшие, того ради и на высшние степени возводились. А парозитов, или тунеядцев, сиречь подобедов или товарищей трапезам, яже блазенством или шутками питаются и кормы хают, не токмо тогда не дарованно, но и отгоняемо, вкупе с скомрахи и со иными прелукавыми и презлыми таковыми роды. Но токмо на мужество человеков подвизаемо и на храбрость всякими роды даров или мздовоздаянми, каждому по достоянию»{144}.
Курбский очень высоко, в отличие от Грозного, ставил Сильвестра и Алексея Адашева, называя первого «блаженным презвитером», а второго — «благородным юношей»{145}. Разумея Русию, он вопрошает: «Что же сие мужие два творят полезное земле оной, опустошеной уже воистинну и зело бедне сокрушеной?» Курбский отвечает на свой вопрос, призывая читателя выслушать себя внимательно: «Приклони же уже уши и слушай со прилежанием! Сие творят, сие делают — главную доброту начинают: утверждают царя! И якого царя? Юнаго, и во злострастиях и в самоволствии без отца воспитанного, и преизлище прелютого, и крови уже напившися всякие, не токмо всех животных, но и человеческия! Паче же и согласных его на зло прежде бывших, овых отделяют от него (яж быша зело люты), овых же уздают и воздержат страхом Бога живаго. И что же еще по сем придают? Наказуют опасне благочестию — молитвам же прилежным ко Богу и постом, и воздержанию внимати со прележанием. Завещеваетоной презвитер и отгоняет от него оных предреченных прелютейших зверей (сиречь ласкателей и человекоугодников, над нихъже ничтоже может быти поветреннейшаго во царстве) и отсылает и отделяет от него всяку нечистоту и скверну, прежде ему приключшуюся от Сатаны. И подвижет на то и присовокупляет себе в помощь архиерея оного великого града, и ктому всех предобрых и преподобных мужей, презвитерством почтенных. И возбуждают царя к покаянию, и нечистив сосуд его внутренний, яко подобает, ко Богу приводят и святых непорочных Христа нашего тайн сподобляют, и в сицевую высоту онаго, прежде бывшаго окаянного, возводят, яко и многих окрестным языком дивитися обращение его к благочестию»{146}.
Сопоставление упомянутых сочинений Грозного и Курбского обнаруживает в них, с одной стороны, согласие, а с другой — разноречивость. Согласие обоих авторов наблюдается преимущественно в сфере изложения фактов, тогда как разноречивость выявляется прежде всего в области истолкования и оценки этих фактов.
В самом деле, и царь Иван и князь Андрей согласно говорят о появлении возле трона Сильвестра и Адашева в окружении советников, о приобретении ими огромного влияния на самодержца. Они оба рассказывают о том, как царские любимцы вместе со своими советниками лишили самостоятельности государя, так что без их совета (указания) он не мог ничего предпринять. Вместе с тем Курбский утверждает такое, во что очень трудно поверить.
Например, он говорит, будто Сильвестр и Адашев «утверждают царя». Если под этим утверждением подразумевалось венчание на царство Ивана IV, то надо признать, что Курбский, случалось, перевирал факты. И все же многие из его сообщений находят подтверждение со стороны Ивана Грозного. Однако Грозный и Курбский решительно расходятся, когда надо охарактеризовать личности Сильвестра и Адашева или когда необходимо оценить их деятельность. Так, по Андрею Курбскому, Сильвестр — «блаженный презвитер», а по Ивану Грозному — «поп-невежа», Адашев, по Курбскому, — «благородный юноша», а по Грозному, — «собака». Радикальным образом расходятся наши информаторы в оценке деятельности Сильвестра и Адашева с «единомышленниками»: у царя она резко отрицательная, а у князя-изменника сугубо положительная. Кто из них прав? Как соотносятся их свидетельства с известиями других источников? Являлась ли Избранная Рада исторической реальностью или она есть фикция, изобретенная Андреем Курбским, как считают некоторые историки?{147} Пришло время ответить на эти вопросы. Однако сперва о термине «Избранная Рада» и его значении.
Дата добавления: 2015-07-16; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Грозная опричнина 1 страница | | | Грозная опричнина 3 страница |