Диалог между Мирандой и Калибаном 16 страница

Я буду целиком в его власти. Не смогу обратиться в полицию. Единственным моим желанием будет скрыть, замять все, что произошло.

Это же очевидно. Бросается в глаза.

Как своевременная жертва ферзя.

Как в рисунке. Нельзя колебаться, ведя линию. Смелость и есть линия.

Я все как следует продумала. Конечно, хорошо бы знать побольше о мужчинах. Хорошо бы все знать самой, а не из книг и рассказов, которые и понимаешь-то лишь наполовину. Но я решила позволить ему зайти довольно далеко. Но не до конца. Лечь со мной в постель, ласкать… Скажу ему, что сейчас не время, что у меня как раз лунный период, если он попытается зайти слишком далеко. Мне кажется, он будет так потрясен, что я смогу заставить его послушаться. Ну, я хочу сказать, это ведь я буду его соблазнять. Я понимаю, девяносто девять мужчин из ста в таких ситуациях неуправляемы, и это ужасный риск, но Калибан, мне кажется, как раз сотый. Он остановится, если я попрошу.

Но даже если дойдет до этого. Даже если не остановится. Я все равно рискну.

Две причины. Одна — нужно заставить его меня отпустить. Вторая — во мне самой. Я же сама записала 7 ноября: «Люблю жизнь взахлеб. Люблю все, что противоположно пассивному наблюдательству, омертвению души». Но разве я живу взахлеб? Сижу и наблюдаю. И не только здесь. С Ч.В. тоже.

Все эти разговоры сестер-воспитательниц о том, что «следует беречь себя для будущего спутника жизни». Я всегда смеялась над этим. И все же всегда что-то меня удерживало.

Собственное тело.

Нужно побороть в себе эту трусость.

Охватывает какое-то странное отчаяние. Говорю себе: что-то должно случиться. Но ничего не случится, если я сама ничего не буду делать.

Нужно действовать.

Еще я записала (когда пишешь, скрытый смысл выявляется и вопиет: читаешь, и ощущение такое, что до сих пор была глуха): «Я должна сражаться своим оружием. Не его. Не могу пустить в ход эгоизм, жестокость, досаду и неприязнь».

Значит, мое оружие — великодушие (отдаю себя) и нежность (придется целовать это отвратительное существо), и НЕ-досада (я ведь делаю то, что делаю, совершенно добровольно), и прощение (он ничего с собой поделать не может).

Даже если ребенок. Его ребенок. Все что угодно. Ради свободы.

Чем дольше думаю об этом, тем яснее мне видно — это единственный выход.

Какая-то тайна все же существует. Не может быть, чтобы он не испытывал ко мне физического влечения.

Может быть, он «никуда не годится» как мужчина?

Что бы то ни было, это должно выясниться.

Будем знать, на каком мы свете.

* * *

В последние дни почти не пишу о Ч.В. Но много думаю о нем. Начинаю и заканчиваю каждый день тем, что смотрю на его картину. Рождается какая-то ненависть к этой незнакомой женщине, его натурщице. Наверняка она была его любовницей. Может быть, это его первая жена? Спрошу у него, когда выйду отсюда.

Потому что самое первое, что я собираюсь сделать, самое нужное, настоящее дело — после того, как побываю дома, увижу родных, — будет пойти к нему. Сказать ему, что постоянно думала о нем. Что он — самый главный человек в моей жизни. Самый настоящий. Что я ревную его ко всем женщинам, которых он когда-либо обнимал. Но теперь начинаю понимать: это потому, что я еще не знаю, что такое любовь. Я — Эмма, с ее глупенькими ужасно умными теориями о любви и браке, а любовь приходит к нам по-разному, в разных обличьях, в разных одеждах, и, может быть, нужно очень много времени, чтобы понять, принять и называть ее по имени.

Может быть, он будет со мной холоден и сух. Скажет, я слишком молода, он никогда по-настоящему не принимал меня всерьез, и еще тысячу гадостей. Но мне не страшно. Я рискну.

А может быть, у него роман с кем-то, самый пик.

А я скажу, я пришла, потому что больше не уверена, что не люблю вас.

Я скажу, человек, который противен мне до глубины души, видел меня обнаженной. Я очень низко пала.

И я позволю ему все.

Но все равно я бы не вынесла, если бы он изменил мне с какой-то другой женщиной. Свел все к постели. Во мне все увяло бы, умерло, если бы это случилось.

Я понимаю — это несовременно.

Но это — как я на самом деле чувствую.

Постель, секс — это не главное. Главное — любовь.

Сегодня решила попросить Калибана отправить письмо Ч.В. Сумасбродство. Разумеется, он откажет. Станет ревновать. Но мне так хочется взбежать по лестнице и толчком отворить дверь в студию и увидеть, как он повернется от верстака и взглянет через плечо, будто ему вовсе не интересно, кто пришел. Как он поднимется с табурета. Увидеть его легкую, чуть заметную улыбку и глаза, которые сразу все понимают.

Бессмысленно. Думаю об оплате, а картина еще и не начата.

Завтра. Действовать нужно немедленно.

На самом деле начала уже сегодня. Трижды назвала его Фердинандом (не Калибаном) и похвалила ужасный новый галстук. Улыбалась ему и старательно делала вид, что все в нем мне нравится. Естественно, он и глазом не моргнул, будто не заметил. Ну, ничего. То ли еще будет завтра.

* * *

Не могу спать. Встала и поставила любимую пластинку Ч.В.: клавирные произведения Баха. Может быть, он тоже слушает ее и думает обо мне. Мне больше всего нравится та часть, которая после его любимой: он любит Инвенцию пятую, а я — шестую. Так что в Бахе мы тоже рядом. Раньше Бах мне казался скучным. Сейчас он захватывает меня целиком, он так человечен, так полон чувства, нежности, так мелодичен, так прост и глубок… Я ставлю пластинку снова и снова, как когда-то копировала снова и снова рисунки любимых художников.

* * *

Я думаю, может быть, ограничиться просто поцелуем? Обнять его за шею и поцеловать? И все? А если ему понравится? И так будет тянуться без конца? Нет. Нужен шок.

* * *

Все, что случилось, связано с моим хозяйским отношением к жизни. Я всегда точно знала, куда иду, чего хочу, как все должно быть. И все было так, как я хотела, и я принимала это как должное, как результат того, что я знаю, чего хочу. А мне просто везло. Во всем.

Я всегда пыталась управлять жизнью. Пора позволить жизни управлять мной.

30 ноября

О Боже.

Что я наделала.

Это ужасно.

Я должна написать об этом. Увидеть. Это поразительно. Что я смогла сделать такое. Что случилось то, что случилось. Что он — такой, как есть. Что я — такая, как есть. Что все осталось так, как есть.

Даже еще хуже.

* * *

Сегодня утром решила это сделать. Я знала — нужно что-то выходящее из ряда вон. Шок. Мне так же, как и ему.

Договорилась о ванне. Была мила с ним весь день.

После ванны долго прихорашивалась. Море духов. Встала перед камином, демонстрируя голые ножки. Нервничала ужасно. Не верилось, что смогу через это пройти. Да еще со связанными руками. И выпила три бокала хереса в один присест.

Зажмурилась и принялась за дело.

Усадила его на диван и уселась к нему на колени. Он весь застыл и был так шокирован, что мне пришлось продолжать. Если бы он схватил меня, сжал, я бы, наверное, остановилась. Халатик мой распахнулся, будто бы нечаянно, а К. все сидел со мной на коленях не шелохнувшись. Словно мы совершенно не знакомы и это просто глупая забава на молодежной вечеринке. Двое совершенно чужих людей случайно встретились на вечеринке, да к тому же еще и не очень по душе друг другу.

Почему-то — и это было отвратительно мне самой — меня охватило странное возбуждение. Словно женщина во мне вдруг устремилась к нему — мужчине. Не знаю, как объяснить, но, может быть, дело в том, что он совершенно растерялся и не знал, что делать. Я поняла, что он — девственник, никогда не знал женщины. «Однажды старушка из Бурка монашка взяла на прогулку…» Наверное, херес подействовал слишком сильно.

Пришлось заставить его поцеловать меня. Он сделал слабую попытку притвориться, что боится утратить самообладание, потерять контроль над собой. Ну и что же такого, сказала я, пусть. И поцеловала его. И еще раз. Тогда он ответил, да так, словно стремился мне челюсти проломить своими несчастными тонкими, никогда никого не целовавшими губами. Мне не было неприятно. У него нежная кожа, и пахнет от него чистотой. Я закрыла глаза.

И вдруг он отошел и встал у окна. И не хотел возвращаться. Он готов был сбежать, но не мог и отошел к своему бюро полуотвернувшись, а я устроилась — полуголая — на коленях у огня и распустила волосы; соблазнять так соблазнять. В конце концов пришлось встать, подойти к нему, подвести к камину. Упросила, чтобы он развязал мне руки. Он был словно в трансе. И тогда я сняла с него одежду и разделась сама.

Сказала: не нужно нервничать, я хочу, чтобы это случилось. Просто ведите себя естественно, постарайтесь быть самим собой. Но он не слушал, не хотел. Я сделала все — буквально все, — что могла.

И ничего не произошло. Он так и не оттаял. Правда, один раз он обнял меня, очень крепко. Но это было неестественно. Словно он отчаянно пытается имитировать то, что, как ему кажется, полагается делать в подобных случаях. Жалко и неубедительно.

Он просто не может.

Он не мужчина.

Тогда я поднялась (мы лежали на диване) и встала рядом с ним на колени и сказала, не надо огорчаться. Была с ним по-матерински нежна. Мы оделись.

И постепенно все выяснилось. Вся правда. И то, какой он на самом деле.

Какой-то психиатр сказал ему, что он никогда не сможет.

К. сказал, что часто представлял себе, как мы вместе лежим в постели. Просто лежим. Больше ничего. Я сказала, давайте так и сделаем. Но он не захотел. Где-то в самой глубине его души, рядом с жестокостью и озлобленностью, уживается невероятная чистота, невинность. Управляет его поступками. Он ее оберегает.

Он даже сказал, что любит меня. А я ответила, вы любите не меня, а свою любовь. Это не любовь, это эгоизм. Вы думаете вовсе не обо мне, а о том, что вы ко мне чувствуете.

— Я не знаю, что это такое, — сказал он.

А потом я совершила ошибку. Я чувствовала, что моя жертва оказалась напрасной, и мне хотелось, чтобы он хотя бы оценил то, что я сделала, чтобы за это отпустил меня на волю… И я попыталась все это ему сказать. И тут настоящее его нутро вылезло наружу.

Он страшно обозлился. Не желал отвечать мне. Мы еще больше отдалились друг от друга. Я сказала, что мне жаль его, и он набросился на меня. Это было ужасно. Я разрыдалась.

Ужасный холод. Бесчеловечность.

У него в плену. Без надежды. Без конца.

Зная, каков он на самом деле.

Невозможно понять. Что он такое? Чего хочет? Зачем я здесь, если ему не нужно мое тело?

Словно я разожгла огонь во тьме, чтобы согреть нас обоих. И огонь этот лишь высветил его истинное обличье.

Последнее, что я сказала ему: «Мы не можем остаться чужими. Мы были обнаженными друг перед другом».

И тем не менее — мы чужие.

* * *

Сейчас мне полегче.

Счастье еще, что все так обошлось. Могло быть гораздо хуже. Безумием было так рисковать.

Хорошо, что я еще жива.

1 декабря

Он приходил сюда, вниз. Выпускал меня в наружный подвал. Все совершенно ясно. Он злится на меня. Никогда еще он не был так зол. Он не просто дуется, как раньше. Это глубоко запрятанная злость.

Это приводит меня в ярость. Никому никогда не понять, чего мне стоил вчерашний вечер. Каких усилий мне стоило пойти на то, чтобы рискнуть отдать себя, постараться понять. Подавить все естественные чувства и инстинкты.

Он сам виноват. И злится, как всякий мужчина. А я больше не могу быть с ним милой. Они дуются, если ты им отказываешь, и терпеть тебя не могут, если соглашаешься. Умный мужчина должен бы презирать себя за это. За алогичность.

Озлобленные мужчины и уязвленные женщины.

Разумеется, теперь я знаю его тайну. Ему это претит.

Думаю, думаю и думаю об этом.

Должно быть, он всегда знал, что ничего не сможет. И все-таки все время говорил мне о любви. Что это значит?

Думаю, дело вот в чем. Он не может испытать наслаждение от обладания мною, как нормальный мужчина. Думаю обо всех других мужчинах: «Они бы мне позавидовали, если бы знали». Потому что он владеет мной.

Поэтому смехотворны мои попытки быть с ним милой. Собираюсь вести себя так, чтобы ему не доставляло удовольствия держать меня здесь. Снова объявлю голодовку. Не желаю иметь с ним ничего общего. Не буду с ним разговаривать.

* * *

В голову приходят странные мысли. Что для К. я впервые в жизни совершила нечто оригинальное. Что-то такое, что вряд ли сделал бы кто-то еще. Я собрала все свое мужество, когда мы были обнаженными друг перед другом. Узнала, что значит «собрать все свое мужество». Конец институтки из Ледимонта. Она умерла.

* * *

Помню, как вела машину Пирса. Где-то недалеко от Каркассона. Все хотели, чтобы я остановилась. А мне хотелось идти на 100. И я жала и жала на педаль. Все перепугались до смерти. И я тоже.

Но доказала, что могу.

* * *

(Перед вечером.)

Снова читаю «Бурю». Целый день. Совсем другое впечатление. После того, что произошло. Сострадание, которое Шекспир испытывает к своему Калибану. И я (где-то под ненавистью и отвращением) к своему — тоже.

Дата добавления: 2015-07-16