Новый культурно-экономический курс?

Разрозненные попытки осмысления этих важных сдвигов привели, в конце концов, к появлению общей концепции «экономики переживаний». В рамках исследований одной из ведущих школ бизнеса — гарвардской — в 1999 году вышла книга, которая открывается фразой: «Каждый бизнес — это сцена: товаров и услуг уже недостаточно, чтобы быть успешным»[16]. Смысл концепции, причем экономический, состоит в том, что после эпохи стандартизированных услуг и товаров наступает «новое рыночное время» индивидуальных запросов, которые формируются на основе узкоиндивидуального опыта потенциальных потребителей. И, следовательно, основная прибавочная стоимость в XXI веке будет создаваться в зоне креативных индустрий, позволяющих индивидуализировать потребление в любой сфере мирового рынка[17].

Иными словами: весь сектор потребления (здесь авторы, по-видимому, намеренно избегают термина «массовый») превращается в экономику пережива ний, а формы работы с культурным опытом призваны создавать принципиально новый для экономического сознания продукт — уникальное переживание (новый опыт).

В целом оказывается очень любопытным наблюдать эволюцию, происходящую со сферой культурных индустрий за последние 20–30 лет. Сквозь динамику изменений, происходящих во «внешнем контуре», в мировой экономике, технологиях организации и управления, в социально-культурном горизонте и т. д. начинает, как в зеркале, проступать реальная специфика интересующего нас предмета. Когда та или иная характеристика локального характера «отщепляется» и начинает использоваться как общезначимая, как своего рода знак времени для более широкого круга социальных феноменов, то здесь и проступает истинный культурно-исторический потенциал этого явления.

Культурные практики, включая сферу культурных индустрий, постепенно сдвигались в центр социально-экономических и политических процессов на протяжении ХХ века. Об этом свидетельствовали объективные показатели как количественного увеличения объемов свободного времени, так и формирования качественно иной культуры потребления и досуга. Но если часть этого процесса можно понимать как результат влияния крупных (гео)политических и (гео)экономических сдвигов на область культурного производства и потребления, то другая (может быть, меньшая) часть связана с извлечением и рефлексией исторического опыта культурного производства и превращением его в культурную (уже в истинном, т. е. универсальном смысле) норму для других сфер человеческой деятельности. С этим последним обстоятельством и связана, по всей видимости, неопределенность в толковании современных «культурных индустрий»: это и предмет деятельности, но, в то же самое время, и указание на эффекты, которые эта локальная деятельность оказывает на значительно более масштабную практику.

[1] Переход от «негативистской» трактовки культурной индустрии Адорно к более прикладному применению понятия в его позитивном смысле (как описывающего ряд видов деятельности) связан с исследованиями французских социологов 60-70-х годов. См. об этом подробнее: Miege Bernard. The logics at work in the new cultural industries. Media, culture and society. 1987. № 9. 273–289.

[2] Rifkin, Jeremy. The age of access. Penguin, 2000.

[3] В одном из исследований, посвященном этой теме, приводится рассказ о том, как некая компьютерная фирма (предположительно IBM) предлагала потенциальным клиентам выкупить их «железо», но с условием стать постоянными заказчиками на сервисные услуги и обновление программ. Вторичность «продукта» по сравнению с «услугой» проявляется здесь в полной мере. На этом же принципе основаны «ценовые войны» крупных фирм — производителей, для которых цена на товар оказывается все менее существенной.

[4] Здесь, кстати говоря, возникает эвристичное плодотворное во многих отношениях переплетение экономической и культурной политики. Особенно это относится к региональному и городскому фокусам управления. В том смысле, что региональное управление стремится разрешить противоречие между глобальной логикой капитала, ищущего точки для роста, и пространственно ограниченной логикой территорий, стремящихся «связать капитал» на местном уровне. Нужно заметить, что зависимость территории от капитала здесь значительно выше, чем наоборот. И поскольку государство все более теряет контроль над этим балансом, цели регионального и городского развития становятся все более очевидными. В экономической политике роль инвестиционных стимулов со стороны государства падает, а специфически региональные ресурсы (экология, человеческие и социальные ресурсы, формы досуга, качество жизни и т. д.) возрастают в цене.

[5] Вторую волну «культурной революции», в отличие от первой — ориентированной на массовую ликвидацию неграмотности, выравнивание потребительских стандартов и пр., связывают, как правило, с формированием инфраструктуры досуга, здорового образа жизни, новых (непрерывных) типов образования и мобильности в пространственном отношении.

[6] Критики этих тенденций указывают обычно на опасность утери идентичности, которая следует вслед за глобализацией стандартов потребления. Идентичность (групповая и индивидуальная), по их мнению, будет оставаться универсальным ресурсом любых концепций социально-культурного и экономического развития. Угроза ее исчезновению ведет к радикальным формам сопротивления со стороны традиционных форматов групповой общности (в т. ч. и к терроризму).

[7] Следует сказать, что слухи о безраздельном господстве со стороны мирового культурного империализма несколько преувеличены. Так, например, несмотря на общепринятое мнение о господстве американской видео и кино-продукции на мировом рынке, цифры говорят об обратном. Так, например, Индия занимает первое место в мире по числу фильмов, выпускаемых в течение года (787 в 1998-м, США — 591). Правда стоимость единицы продукции различается даже не в разы, а в порядки: средняя стоимость фильма в США — около 14 млн долларов, в Индии — порядка 100 тыс. долларов. Индия (как, впрочем, Мексика и Бразилия) занимает вполне приличный рынок сбыта — в частности, в России, в странах ЮВА и т. д. Иными словами, преимущественное положение на глобальном рынке вовсе не означает устранения крупных региональных игроков.

[8] Здесь область культурных индустрий входит в прямое соприкосновение с так называемой «технологией гостеприимства» и туризма.

[9] Любопытно наблюдать, как в целом ряде «элитных клубов» приходит осознание и обсуждается процесс производства знаков и их последующая коммуникация и трансляция. Так, например, Джефф Малгэн, ближайший политический советник Тони Блэра, еще в 1991 году выпускает книгу с говорящим названием «Коммуникация и контроль». В более свободной форме это название можно было бы, наверное, перевести как «контроль коммуникации».

[10] См. об этом: Кастельс М. Информационная эпоха. М., 2000. Гл. «Трансформация труда и занятости».

[11] Рассмотрение культурных индустрий в «компании» с зоной хай-тека представляется вполне уместным, если учесть, что их значительная часть опирается на технологическую основу теле- и медиакоммуникаций, компьютерный «софт», информационные платформы и т. д.

[12] Culture, the cultural industries and employment. Bruxelles: European Commission, 1998.

[13] Rifkin, Jeremy. Op. cit. Part 2.

[14] Sanchez-Tabernero, Alfonso et al. Media concentration in Europe. Dusseldorf: The European institute for the media, 1993.

[15] Результаты этого «рывка» 80–90-х годов в культурных индустриях и связанных с ними индустриях медиапродукции пока еще, по-видимому, не оценены адекватным образом. Хотя с конца 90-х уже появляются исследования и разработки, сфокусированные на произошедших изменениях. См., например, «говорящие» названия глав в одной из таких работ: “Prime-time profits”, “Dominant ideology versus cultural contradictions”, “Advertising and consumer culture” и т. д. (Croteau, David, Hoynes, William. Media / Society: industries, images and audiences. Pine Forge Press, 2000).

[16] Pine B. Joseph, Gilmore H. James. The experience economy. Harvard business school, 1999.

[17] Ср.: «…все работники предприятия превращаются в актеров, сознательно создающих специальные эффекты переживаний для своих клиентов». И в самом деле, чашечка кофе в стандартизированном «Макдоналдсе» и, скажем, в ресторане на площади Сан-Марко — это две очень разные стоимости.

Дата добавления: 2015-07-16