Обрывки печали

I. Утрачивая чувство реальности, я вдруг начинаю скользить за грань существования всех предметов. Даже я сам вдруг превращаюсь в нечто вроде этикетки. Я оказываюсь рядом со своим лицом и отражаюсь в собственных взглядах. Каждая вещь изменилась, все изменилось. Где-то взгляд... Кто

наблюдает за мной? Мне страшно; впрочем, я нахожусь за пределами собственного страха.

Я был вне мгновений и субъекта. Как мне теперь примкнуть ко времени? Длительность застыла, становление свершилось. Ни одной частицы воздуха, чтобы дышать, чтобы кричать. Дыхание прекратилось, идея молчит, дух вьвдохся. Все свои «да» я втоптал в грязь и теперь столь же мало связан с миром, как кольцо — с пальцем скелета.

II. «Другие, — сказал мне один бродяга, — находят удовольствие в том, чтобы двигаться вперед, а я — в том, чтобы пятиться назад». Счастливчик! Я сейчас даже и не пячусь, а просто пребываю... И действительность тоже пребывает, застывшая от моих сомнений. Чем больше я сомневаюсь в себе, тем больше переношу свои сомнения на вещи, мстя им за свою неуверенность. Пусть все остановится, раз я не могу ни в мыслях, ни реально шагнуть к какому бы то ни было горизонту! Лень, незапамятная лень пригвоздила меня к этому вот мигу... А когда я, чтобы встряхнуться, пытаюсь подхлестнуть свои инстинкты, то впадаю в другую лень, в ту трагическую лень, что принято называть меланхолией.

III. Ужас перед плотью, перед каждым органом, перед каждой клеточкой, первобытный, химический ужас. Все во мне разлагается, вплоть до самого этого ужаса. В каких жировых отложениях, в каком зловонии угораздило дух поселиться! Это тело, из каждой поры которого исходит затхлость, наполняющая смрадом космос, представляет собой всего лишь кучу отбросов, омываемых кровью, едва ли менее отвратительную, чем вздутие, нарушающее правильную геометрию шара! Вот уж омерзительность так омерзительность! Никто не может ко мне приблизиться, не обнаружив, хотя и невольно, на какой стадии загнивания он находится, в какие мертвенные цвета окрашена его дальнейшая судьба. Любое ощущение имеет привкус похорон, любое сладострастие припахивает могилой. Ну какие мысли, сколь бы мрачными они ни были, могут сравниться с подведением итогов наших удовольствий? Ищите подлинных метафизиков среди развратников, таких вы больше нигде не найдете. Ведь терзая и доводя до изнеможения свои органы чувств, мы получаем наиболее благоприятную возможность увидеть собственное небытие, бездну, которую до поры до времени скрывают от нас наши шалости. Наш дух, слишком чистый и слишком свежий, не в состоянии спасти эту древнюю плоть, гниение которой происходит у нас на глазах. Когда мы созерцаем ее, даже цинизм наш отступает и с плачем улетает прочь. Мы не заслужили таких суровых наказаний и столь удручающего зрелища. Впрочем, спасти мы не можем не только наши тела, но и наши души. Если бы я составил опись своих дней, то скорее всего не обнаружил бы среди них такого, который один не смог бы удовлетворить потребности нескольких адов.

В Апокалипсисе сказано, что наибольшие муки ожидают тех, чье чело не отмечено «печатью Господней». Пощада будет всем, кроме них. Их страдания будут похожи на муки человека, которого укусил скорпион, и напрасно они станут искать смерти, хотя смерть уже будет внутри них...

Не быть отмеченным «печатью Господней». Как же мне понятны эти слова, как же они мне понятны!

IV. Я думаю о близком моему сердцу императоре, о Тиберии, о его жел
чности и жестокости, о его тяге к островам, о юности, проведенной им на
Родосе, о старости на Капри. И люблю я его за то, что понятие «ближний»
было для него непостижимо, за то, что он никого не любил. Исхудавший,
покрытый нарывами холодный монстр, согреваемый лишь собственным
ужасом, он обожал изгнание: можно подумать, что он сам фигурировал под
первым номером в проскрипциях, которые сам же и составлял... Чтобы чув
ствовать себя живым, ему требовалось испытывать страх самому и внушать
его другим: он боялся всех и потому требовал в свою очередь, чтобы все
боялись его. Эти его непрерывные метания между Капри и Римскими пред
местьями, страх перед Римом, где он не осмеливался жить, отвращение к
человеческим лицам... Одинокий, подобно Свифту, он был памфлетистом
другой эпохи, памфлетистом, победившим в нем человека. Когда все поки
дают меня, когда я сам себя покидаю, я думаю о них двоих, о Тиберии и
Свифте, цепляюсь за их брезгливость и жестокость, опираюсь на их причу
ды. Да, когда я сам себя покидаю, я конечно же обращаюсь к ним, и в этот
момент ничто не смогло бы разлучить меня с их одиночеством.

V. Для некоторых ощущение счастья настолько непривычно, что, когда
оно внезапно появляется у них, они тут же впадают в состояние тревоги и
задумываются, что же это такое с ними происходит: ничего подобного не
было с ними в прошлом; впервые они оказываются за пределами опекающе
го их наихудшего. Они содрогаются от нежданного света так, словно тысячи
подвешенных к их пальцам солнц озарили вдруг разметанные по земле ку
сочки рая. Отчего же у счастья, с которым они связывали свое избавление,
оказалось такое лицо? Что делать? Может, оно им не принадлежит; может,
оно свалилось на них по ошибке... Одновременно зачарованные и озадачен
ные, они пытаются освоиться с ним, овладеть им, если возможно, навеки.
Они настолько плохо подготовлены к счастью, что, дабы пользоваться оным,
им приходится сочетать его со своими стародавними страхами...

VI. Сама по себе вера ничего не решает. Ведь вы вкладываете в нее и все
ваши склонности, и все ваши изъяны; если вы счастливый человек, она уве
личит количество доставшегося вам при рождении счастья; ну а если вы от
природы несчастны, то вам просто добавится лишняя порция щемящей боли
и еще больше ухудшится ваше состояние: вера окажется адской. Навеки из
гнанные из рая, вы будете испытывать чувство ностальгии по нему, как еще
одну муку, как пытку. И когда вы начнете молиться, ваши молитвы не только
не облегчат вам душу, но еще больше усугубят ваши скорби, угрызения со
вести и страдания. В сущности, каждый обретает в своей вере то, что он в
нее вложил: благодаря ей избранный интенсивнее наслаждается собствен
ным спасением, тогда как отверженный еще глубже погружается в свои го
рести. Ну как можно надеяться на то, что достаточно поверить, чтобы вос
торжествовать над неразрешимым? Веры как таковой не бывает, а существу
ют лишь ее многочисленные, взаимно непримиримые формы. Так что, ка
кой бы ни была ваша вера, не ждите от нее помощи: она лишь поможет вам
стать чуть больше, чем вы были всегда...

VII. Наши удовольствия никуда не исчезают; мало того, они накладыва
ют на нас свою печать в такой же мере, как и наши страдания. Удовольствие,
которое может показаться нам канувшим в Лету, способно спасти нас от
кризиса или, скажем, даже без нашего ведома отвести от нас прочь какое-
нибудь разочарование, какой-нибудь соблазн, желание махнуть на все ру
кой. Оно в состоянии создавать для нас новые привязанности, которые мы
не осознаем, и усиливать наши мелкие надежды, которые послужат проти
вовесом склонности нашей памяти хранить лишь следы нестерпимого и
ужасного. Ведь память наша продажна: она принимает сторону наших горе
стей, она продалась нашим горестям.

VIII. Согласно Кассиану¹, Евагрию² и преподобному Нилу³, нет демона
опаснее, чем демон уныния. Монах, поддающийся ему, становится его до
бычей до конца дней своих. Прильнув к окну, он будет стоять и смотреть на
улицу в ожидании посетителей, каких угодно посетителей, чтобы забыться
в праздной болтовне с ними.

Добровольно себя обокрасть и в итоге открыть, что ты пошел не по тому пути; томиться в одиночестве от скуки и быть не в силах из этого состояния выйти! На одного состоявшегося отшельника приходится тысяча неудавшихся. Некоторое время теплилась надежда, что эти неудачники, вышедшие из схватки побежденными и не верящие в эффективность собственных молитв, вдруг воспрянут с помощью песнопений и возликуют, усвоив науку радости. Ну что можно ждать от этих жертв демонов и к кому они, даже подав голос, могли бы обратиться? Одинаково удаленные от благодати и от мирской жизни, они проводят время, сравнивая собственное бесплодие с бесплодием пустыни, с материальным образом наполняющей их души пустоты.

Прильнув к своему окну, с чем я сравню собственное бесплодие, если не с бесплодием Града? Однако меня не оставляет мысль о другой, настоящей, пустыне. Ну почему бы мне не отправиться туда, чтобы забыть запах человека! Приблизившись к Богу, я бы дышал его одиночеством и вечностью, о которых мечтаю в те мгновения, когда во мне пробуждается воспоминание о далекой келье. Какой монастырь я оставил, какую обитель предал своей прежней жизни? Теперь меня преследуют мои неоконченные, некогда заброшенные молитвы, а в моем мозгу возникает и обрушивается неведомое небо...

IX. «Али! Али!» Так вот некий дервиш, отказавшись пользоваться сло
вами, за исключением одного только этого слова, никогда и ни при каких
обстоятельствах не произносил ничего иного. Это было единственное нару
шение обета молчания, которое он себе позволял.

Ведь что такое молитва, как не уступка Богу, как не фразы и вытекающая из них услужливость. Наш дервиш, посвятив себя служению сущности, отрекся от языка, символа видимости: всякий человек, обращающийся к языку, отворачивается от абсолюта, даже если одновременно он умерщвляет свою плоть или отдает дань нелепостям веры. Всякий человек, и уж тем более всякий святой. Взять того же Франциска Ассизского, который был таким же говоруном, как и его ученики или его соперники. Тогда как имеет значение одна-единственная вещь, одно-единственное слово. А раз мы говорим, то выходит, что это единственное мы не нашли и никогда не найдем.

X. Заслуживает доверия лишь тот, кто сознательно заставляет себя проиграть партию: если он преуспеет в этом, то убьет чудовище, чудовище, каковым он был, пока стремился действовать и побеждать в борьбе. Продвигаться вперед мы можем лишь в ущерб нашей чистоте, представляющей собою сумму наших отступлений. Наши поступки, поддерживаемые и наполняемые нечистыми стремлениями, отсекают нас от рая, усугубляют наше вырождение, нашу верность сему миру: нет такого движения вперед, которое бы не возбуждало и не укрепляло в нас старинного извращения по имени существование.

Недостаточно прогнать прочь людей; нужно таким же образом прогнать и вещи, нужно возненавидеть их и упразднить одну за другой. Чтобы обрести свое изначальное отсутствие, нам следует пройти вспять все наши космогонии, и уж коль скоро нам не хватает достоинства уйти добровольно из жизни, давайте хотя бы уничтожим в себе все следы этого мира вплоть до последнего воспоминания о том, чем мы были! Пусть какой-нибудь бог наделит нас силой от всего отказаться и все предать, пусть вдохнет в нас мужество совершить этот акт беспримерной трусости!

Дата добавления: 2015-07-19