Словесная демиургия

Если бы у меня спросили, кому я больше всего завидую, я бы без колебаний ответил: тому, кто, пребывая среди слов, общается с ними наивно, на уровне рефлекторного согласия, не делая из них проблемы и не уподобляя

их знакам, так, как если бы они соответствовали самой реальности или же были бы распыленным в повседневности абсолютом. Зато у меня нет ни малейших оснований завидовать тому, кто видит их насквозь, проникает вглубь, зрит их поднаготную, то есть — ничто. Он полностью утрачивает непроизвольный контакт с реальностью; изолированный от своих средств общения, загнанный в тупик опасной независимости, он доходит до такого глубокого понимания самого себя, что ему остается лишь ужасаться. Слова бегут от него, и, не имея возможности угнаться за ними, он с ностальгической ненавистью преследует их, произнося не иначе как с ухмылкой или со вздохом. Утратив контакт с ними, он все же не может без них обойтись и как раз в моменты наибольшего от них удаления все судорожнее за них цепляется.

*

Чувство неудобства, которое вызывает у нас язык, не очень многим отличается от аналогичного ощущения, внушаемого реальностью: пустота, обнаруживаемая в глубине слов, похожа на вакуум, наблюдаемый в сущности вещей, — два типа восприятия, два типа опыта, для которых характерна разобщенность между предметами и символами, между действительностью и знаками. В поэзии такая разобщенность выглядит как разрыв. Вырываясь с помощью инстинкта из системы общепринятых способов обозначения, из мира устойчивой преемственности и доставшихся в наследство слов, поэт в поисках иного порядка бросает вызов несостоятельности очевидных вещей, оптике, как таковой. Он занимается словесной демиургией.

*

Представим себе мир, в котором Истина, наконец-то открытая, была бы навязана всем и, торжествуя, сокрушала бы очарование приблизительного и возможного. Поэзия там была бы немыслимой. Поскольку же, к счастью для нее, наши истины почти не отличаются от фантазий, у нее нет перед ними никаких обязательств, и она вольна создавать свою собственную вселенную, столь же истинную и столь же ложную, как и наша. Но не такую протяженную, не такую могущественную... Численный перевес на нашей стороне: имя нам — легион, и наши условности обладают такой силой, которую может придать только статистика. К этим преимуществам добавляется еще одно, причем немалое: сохранение монополии на употребление слов. Количественное превосходство нашей лжи таково, что мы всегда будем брать верх над поэтами, и потому спор между ортодоксией дискурса и ересью стиха не завершится никогда.

*

Стоит только поддаться искушению скептицизма, как тут же раздражение по отношению к утилитарному языку смягчается и в конечном счете трансформируется в согласие: от непротивления до принятия всего один шаг. Поскольку в вещах субстанции не больше, чем в словах, мы приноравливаемся к зыбкости как тех, так и других и, то ли окончательно созрев, то ли утомившись, перестаем вмешиваться в жизнь Слова: зачем думать о каком-то дополнительном смысле в нем, зачем насиловать его или обновлять, коль скоро мы обнаружили его пустоту. Скептицизм — это нависшая над слова-

ми улыбка... Взвесив их одно за другим, мы перестаем о них думать. А если после всего этого мы продолжаем приносить жертвы «стилю», то повинны в том лишь наша праздность либо наше стремление пустить пыль в глаза.

А вот поэт придерживается иного мнения: принимая язык всерьез, он кроит его сообразно своим собственным потребностям. Все его странности проистекают из его нетерпимости к словам как таковым. Не желая смириться с их банальностью и изношенностью, он волей судьбы страдает из-за них и ради них. Тем не менее это именно с их помощью он пытается спастись сам, именно от их обновления он ждет себе спасения. Как бы ни гримасничало его видение окружающего мира, он никогда не бывает настоящим отрицателем. Стремление влить в слова свежую кровь, жажда привнести в них новую жизнь предполагают фанатизм и умопомрачение: любая словесная демиургия развивается за счет трезвости... Но при этом сочинять стихи — значит быть сообщником и яростным почитателем Слова. Стало быть, поэт не нигилист, а лженигилист.

От поэзии не следует требовать ответа на наши вопросы и не следует ждать какого-либо откровения. Ее «тайны» вполне заурядны. Так почему же мы обращаемся к ней? Почему в некоторые моменты нашей жизни мы просто вынуждены к ней обращаться?

Когда, одинокие посреди слов, мы уже оказываемся не в состоянии заставить их хоть чуточку вибрировать, когда они кажутся нам такими высохшими и деградировавшими, как мы сами, когда молчание духа становится более весомым, чем молчание предметов, мы опускаемся столь низко, что нас начинает одолевать ужас перед нашей нечеловечностью. Утратившие все точки опоры, потерявшие веру в очевидность, мы внезапно испытываем приступ такого отвращения к языку, что бываем готовы вообще замолчать, и в этот момент, когда голова идет кругом, когда оказываемся полностью дезориентированными и сомневаемся во всем, утешить нас может только поэзия. Вот почему она представляет собой абсолют наших часов отрицания, правда не всех, а лишь тех, которые связаны с нашими ощущениями дисгармонии в мире слов. Коль скоро поэт является монстром, ищущим спасения через слово и пытающимся побороть вакуум мироздания с помощью символа этого вакуума (ибо что такое слово, как не символ вакуума?), то почему бы нам не последовать за ним в этой его исключительной иллюзии? Он становится нашим прибежищем всякий раз, как мы оставляем фикции обыденного языка ради иных фикций, если и не претендующих на точность, то хотя бы необычайных. Не кажется ли нам тогда, что любая иная ирреальность предпочтительнее нашей ирреальности и что в одном стихе больше субстанции, чем во всех словах, опошленных нашими разговорами и нашими молитвами? Должна ли быть поэзия доступной или герметичной, действенной или самодостаточной — это вопрос второстепенный. Какая разница, является она упражнением или откровением. Нам от нее надо лишь, чтобы она освободила нас от гнета, от мук горения. И если это ей удается, она на мгновение спасает нас.

*

В силу разных причин от языка получают прок лишь люди заурядные и поэты: можно выиграть, засыпая над словами или воюя с ними, а вот копаться в них, обнаруживая таящуюся в их недрах ложь, рискованно. Тот, кто

хлопочет над ними, анализируя их, часто протирает их до дыр, превращает в тени. В наказание он разделяет их участь. Возьмите любое слово, повторите его несколько раз и после этого посмотрите на него внимательно: оно исчезнет, а следовательно, исчезнет что-то и в вас тоже. Потом возьмите другие и продолжите эту операцию. С каждым шагом вы будете все больше и больше приближаться к апогею вашей бесплодности, к полной противоположности словесной демиургии.

*

Человек теряет доверие к словам и начинает покушаться на их устойчивость лишь тогда, когда заносит одну ногу над бездной. Их несостоятельность проистекает из нашей несостоятельности. Не образуя больше единого целого с нашим духом, они ведут себя так, словно мы никогда ими не пользовались. А существуют ли они? Мы отдаем себе отчет в их существовании, не ощущая его. Как одиноко бывает нам, когда они нас покидают и когда мы покидаем их! Теперь мы свободны, это верно, но мы сожалеем, что их деспотизм кончился. Еще недавно они были вот тут, вместе с предметами, а теперь готовятся исчезнуть, готовятся последовать за предметами и чахнут у нас на глазах. Все уменьшается, все уходит неизвестно куда. Куда бежать, как ускользнуть от исчезновения? Материя съеживается, утрачивает свои измерения, пропадает неведомо куда... А тем временем наш страх расширяется и, занимая место материи, начинает казаться нам самим мирозданием.

Дата добавления: 2015-07-19