Философия как веселая наука

А.В.Перцев

доктор философских наук, декан философского факультета УрГУ

Пленарный доклад на 2-м Всероссийском философском конгрессе (Екатеринбург, 1999 год)

Ключевые слова: Философия, образование, философия образования, социальная инженерия, антология и теория познания, позитивизм

«Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого - бесконечные словопрения, в которых она погрязла»[1]. Как ни удивительно, но это сказал не наш современник. Это сказал в шестнадцатом веке Мишель Монтень. Что не может не наполнять нашу душу надеждой. Кому-то может сегодня казаться, что для философии наступили последние времена, что она окончательно побеждена позитивизмом, что она никогда еще не казалась такой бесполезной. Однако такие времена на протяжении двадцати шести веков ее существования уже были. И после шестнадцатого века, о котором вел речь Монтень, она снова расцвела пышным цветом.

Расцветет философия и в будущем. Но это произойдет лишь в том случае, если она сумеет проделать то же самое, что уже было проделано ею в аналогичной ситуации, в шестнадцатом веке - если она сможет вспомнить, что она - веселая наука, и отделит себя от науки унылой.

«Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх. Кто напялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал - шаловливого. Философия призывает только к празднествам и веселью. Если пред вами нечто печальное и унылое - значит философии тут нет и в помине... Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, не удалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной, кроткой, но, вместе с тем, и мужественной, питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим путеводителем природу, а спутниками - счастье и наслаждение, то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало, устрашающее род человеческий»[2].

Так писал великий Мишель Монтень, призывая различать философию веселую и философию унылую. Попробуем научиться этому различению и мы, потому что время для него давно подоспело. Что правда, то правда: пугало на скале-постаменте еще никогда в истории не было таким жутким и таким смешным.

Итак, философия как веселая наука есть прямая противоположность философии как науки унылой. Унылая наука не внемлет предостережению другого великого француза: «Хочешь быть скучным - расскажи все, что знаешь!» и без устали дает ответы на все возможные вопросы, даже на те, которые ей никто не задает, так что приходится заниматься самообслуживанием. Она во что бы то ни стало стремится выдать себя за окончательную и всепобедительную "общую теорию всего" (С.Лем). Но похвальба собственной мощью всегда считалась верным признаком слабости. По этой, а также по ряду других причин, о которых мы скажем позже, философия как унылая наука не пользуется популярностью в народе. Ей приходится навязывать себя ему, полагаясь не на собственную силу, которая отсутствует, а на силу государства, с которым она заключает альянс.

Веселая наука, напротив, не стесняется сомневаться и задавать вопросы. Причем сомневается она именно в том, что кажется предельно самоочевидным. Ее сомнение, однако, есть сомнение особого рода: оно не повергает человека в уныние и не заставляет его опускать руки. Это сомнение сообщает человеку жизненный задор как уверенность в собственных силах, совершенно необходимую для всякого успешного дела. Философия как веселая наука служит жизни, выступая в роли санитара идеологического леса.

Тот же Мишель Монтень однажды сказал, что философия начинает с сомнения, продолжает исследованием и заканчивает незнанием. Чтобы пояснить эту ключевую методологическую идею веселой науки, попробуем последовать его совету и начать с сомнения. Давайте же усомнимся в самом что ни на есть самоочевидном. Усомнимся в Детской Песочнице, знакомой с детства каждому из присутствующих: уж она-то наверняка представляется неотъемлемой и извечной частью незыблемого окружающего мира.

Наша историко-философская наука, вообще говоря, склонна недооценивать историческую роль Детской Песочницы в формировании современного российского менталитета. В противном случае сегодняшний российский кризис, представляющийся ей очередным локальным апокалипсисом, перестал бы так удручать ее. Он давно был бы постигнут ею как всего-навсего конец Великой Позитивистской Цивилизации Детских Песочниц.

Впервые проблема Детской Песочницы встала перед докладчиком пятнадцать лет назад, когда он, как это было в обычае у советских стажеров, целый год ходил по Вене пешком на работу в университет, но так и не заметил по дороге ни одного деревянного сооружения, наполненного песком и усердно сопящими детьми. Помнится, ему тогда еще привычно подумалось: «Вот он, пресловутый свободный мир! Дети здесь лишены самого элементарного, необходимого для простого человеческого счастья!»

Потом, с началом перестройки, в Россию стали активно наведываться граждане самых различных западных стран. И при встрече с докладчиком каждый из них, независимо от национальности, норовил выразить свое недоумение: «Крайне неразумно с вашей стороны в похвальной заботе о животных забывать об элементарной гигиене! Вот вы поставили в каждом дворе ящики для кошек и собак, но ведь туда же проникают играть и дети!»

Прибегнув к осторожным расспросам, автор выяснил, что Песочниц нет ни в одной стране западного мира, а раздумья над произведениями Корнея Чуковского позволили ему предположить, что в городах дореволюционной России Песочниц тоже не было. Иначе К. И. Чуковский непременно бы описал, как в Песочнице играл доблестный Ваня Васильчиков. С дореволюционной деревней вопрос решился и того проще: там дети все больше развлекались по хозяйству, внося органику и окучивая корнеплоды.

Логика подсказывала: если Песочницы отсутствуют в иных странах и если они отсутствовали в дореволюционной России, стало быть, они были введены большевиками. О том же косвенно свидетельствовал факт постановки Песочниц в каждом дворе: плановость, неуклонность, размах и тотальный охват невозможно было спутать ни с чем. Оставалось лишь выяснить глубинный смысл проведенной педагогической акции. При этом докладчик вполне сознавал, что ему едва ли помогут в поисках такого смысла начальницы современных коммунальных служб. В лучшем случае, они помашут пожелтевшими от времени планами, где указаны сроки ремонта сооружений и завоза песка, а, будучи припертыми к стенке и разгоряченными от невозможности ответить на все тот же вопрос о смысле, приведут последний аргумент: «Да какое же детство без Песочницы? В ней играли моя бабушка и мать, играла и я сама, и внуки мои играть будут!».

Разрешить великую проблему Детских Песочниц докладчику помогло только обращение к творчеству великого социалиста-утописта и графа Клода Анри де Рувруа Сен-Симона (1780-1825). Он руководствовался идеей, согласно которой каждый человек, начиная с раннего детства, повторяет весь путь развития человечества[3]. Различные этапы этого пути можно условно именовать по названиям государств-лидеров, выделявшихся на каждом из этапов, «так что к этому государству исключительно должны быть отнесены все успехи человеческого разума, достигнутые в эпоху процветания этого государства»[4]. Стало быть, формула развития человечества и формула развития каждого современного индивида, по Сен-Симону, такова: первобытное общество - Древний Египет - Древняя Греция - Древний Рим - сарацины.

Оставим в стороне философию истории и устремим взгляд на историю интеллектуального становления индивида: как мы вскоре убедимся, она непосредственно касается каждого из нас, ибо каждый, не ведая того, уже успел побывать и первобытным человеком, и древним египтянином, и античным греком, и древним римлянином, и просвещенным (т.е. средневековым[5]) арабом.

В первые годы жизни ребенок повторяет первобытного человека. Тот тоже занимался в жизни только тремя важными делами: искал пищу повкуснее, ел найденное и спал, после чего повторял цикл сначала. «В детском возрасте, я хочу сказать - в первом периоде детства, еда доставляет наибольшее удовольствие. Все маленькие расчеты человека в детском возрасте имеют целью добыть себе более или менее вкусную пищу; легко заметить, что это является главным занятием народов, находящихся на первой ступени цивилизации...»[6]

Затем ребенок фатально воспроизводит древнего египтянина. «В следующем периоде детства... господствует вкус к искусствам и ремеслам. Если дать ребенку, вышедшему из детского возраста, пилу, гвоздей, молоток, рубанок и т.д. и материал, к которому он мог бы приложить эти инструменты, мы убедимся, что именно эти предметы он предпочтет другим игрушкам. Мы видим, как дети этого возраста усердно работают во время своих игр: возводят каменные насыпи, прорывают маленькие каналы, устраивают плотины и т.д. Египтяне проявили в большом масштабе те же наклонности и оставили нам в этих различных областях памятники, рядом с которыми бледнеет все, что было сделано в этом отношении впоследствии. Сделаны ли были когда-либо человеческой рукой озера, равные тем, которые вырыли египтяне? А их величественные, но бесполезные пирамиды: не кажутся ли по сравнению с ними все здания, возведенные после них, игрушками?»[7]

Наш современник, разумеется, легко сможет назвать не менее величественные сооружения. Но все они имеют какой-то утилитарный смысл - больший на Западе, меньший на Востоке. Древние же египтяне, по мнению Сен-Симона, строили свои пирамиды исключительно потому, что им доставляла наслаждение сама игра в великие труды. Достаточно взглянуть на детей на морском берегу: они способны целыми днями рыть каналы и воздвигать пирамиды, непрерывно смываемые волной. Излишне спрашивать, сколько им платят за этот адский труд. Да столько же, сколько египтянам заплатили за их пирамиды! Они на них не заработали ровно ничего, наоборот, извели, играючи, все богатство страны и пришли к историческому захирению.

Развлечение себя тяжкими физическими трудами, однако, проходит на третьей стадии развития - у всего человечества в античности, у современного человека в юности. «Но вот мы дошли до юношеского возраста; посмотрим, как он выражается у индивидов. В этом возрасте у нас является склонность к изящным искусствам. Существует ли молодой человек, который не пробовал бы своих сил в поэзии, музыке, живописи? Греки отличались в изящных искусствах; в этой области они поныне служат нам образцами»[8].

Древний грек уже презирает физический труд, норовя предоставить его рабам, зато без устали предается искусствам. Но и это проходит с началом четвертой стадии: в истории человечества - Древний Рим, в истории индивида – «полная физическая зрелость»: «В возрасте полной физической зрелости человек по преимуществу ищет применения своих сил, причем сознание своей мощи мешает ему определять границы последних; он выступает в борьбу со всей природой, с самим собой, у него проявляется, главным образом, военное призвание. Так, римляне отличались как воины»[9].

И вот, наконец, последняя стадия: «Сарацины, которые были последним выдающимся народом-завоевателем, были также основателями науки наблюдения. Они, таким образом, закончили великие военные труды человеческого рода и начали работы зрелого возраста, когда деятельность человека отличается большей медленностью, но также большей правильностью; когда воображение менее сильно, но способность рассуждать значительно развилась, и т.д.»[10] В этом «и т.д.» - вся суть раннего позитивизма. …

… Во сколько же лет он наступает, этот зрелый возраст, «когда деятельность человека отличается большей медленностью»? Трудно сказать. Современные Сен-Симону европейцы, во всяком случае, должны были бы уже достичь его - ведь нельзя же допустить, что со средних веков, когда сарацины «начали работы зрелого возраста», человечество интеллектуально не повзрослело или двинулось вспять. Да и сам Сен-Симон пишет: «Сравнение состояний знания человеческого рода в различные эпохи его существования. В результате этого сравнения получается доказательство, что человеческий ум беспрерывно прогрессировал и никогда не делал попятных шагов»[11]. С другой стороны, он же с досадой указывает, что «современные европейцы, т.е. мы, еще не заслужили того, чтобы беспристрастный историк, не задающийся целью льстить своим современникам, поставил нас рядом с египтянами, греками, римлянами и сарацинами»[12]. И интеллектуальный возраст современной Франции он вычислил достаточно точно: он едва превосходит 20 лет. Полная ли это физическая зрелость или уже зрелость сарацинская, медлительная?

Одним словом, педагогическая концепция Сен-Симона нуждалась в дальнейшем уточнении и разработке ее аналогично мыслящими товарищами-социалистами, как «утопическими», так и «научными». Мы не знаем и никогда не узнаем во всех деталях, кем и когда это было сделано в СССР. Кому, спрашивается, не известно со студенческой скамьи, что буржуазная идеология позитивизма была разгромлена без остатка В. И. Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме» как совершенно несовместимая с большевизмом? Кому неведомо, что нарком просвещения А. В. Луначарский раскаялся в своих позитивистских заблуждениях и «вернулся в партию»? Что специальным постановлением ЦК КПСС позитивизм, наряду с экзистенциализмом и неотомизмом, был назван наиболее опасным течением в современной буржуазной философии, и стало быть, литература позитивистского толка стала... ммм... труднодоступной? Все это самоочевидно. А, значит, достойно удивления, сомнения и исследования философии, как веселой науки! (…)

Могла ли возникнуть при наркоме просвещения А. В. Луначарском и при зам. наркома просвещения М. Н. Покровском какая-либо иная система образования в стране, кроме позитивистской? Повторим еще раз: мы не знаем и никогда не узнаем в деталях, кто именно распорядился поставить, следуя заветам великого Сен-Симона, в каждом дворе по Песочнице, чтобы любой пролетарский ребенок без помех смог пройти стадию древнего египтянина: построить среди песка пирамиду и прокопать каналы. Мы также не знаем и никогда не узнаем в деталях, кто и здесь, в сфере образования, отдал команду «Догнать и перегнать Запад!», чтобы, вопреки Сен-Симону, достичь стадии сарацина-позитивиста уже в отрочестве, классу этак к седьмому-восьмому уже переходя к полномасштабному изучению позитивных наук.

Зато для каждого из нас уже самоочевидно, что вся последовательность образования и воспитания (для позитивиста это - одно и то же!) просто не может не быть сен-симоновской - естественно, при наличии обязательного социалистического ускорения. И вот уже выпускник современного детского сада безудержно пляшет и поет хором, подобно древнему греку, а затем столь же трудно, ропща на рабскую свою долю, отправляется за хлебом в булочную. Кто же не помнит эти непременные белые гольфики и бантики, кто не бывал, в соответствии с планами соответствующего методкабинета, мусическим и пластическим древним греком? Кто не уподоблялся древнему римлянину в подростковом возрасте, будучи отправляем в спортивную секцию - во избежание военных экспедиций в соседние дворы и раздела квартальных империй? Кто не ощущал себя полным средневековым арабом, штудируя в школе науку «аль-джебр», хотя на протяжении всей последующей жизни так и не извлек ни одного квадратного корня?

Давно умерли своей смертью или погибли в не столь отдаленных местах авторы плана тотальной сенсимонизации всей страны, по причине чего великий смысл позитивистской системы образования был утрачен. Ни один методист ныне не сможет внятно объяснить, каков ее смысл, почему она вообще такова, какова она есть. Но ему и не придет в голову что-то объяснять, поскольку эта система успела стать самоочевидной, а, стало быть, над ней просто никто не задумывается - точно так же, как никто не находит нужным задумываться над тем, почему дважды два - четыре. Никто не понимает глубокого смысла Песочниц, Притопов и Прихлопов, но образовательный эшелон катится по инерции, даже потеряв машинистов: песок аккуратно завозится во все места, еще не затронутые перестройкой.

- Надо ли учить физику в школе?

- Да! - хором отвечают старшеклассники.

- А кто из девушек хочет замуж за физика?

- Никто! - столь же жизнерадостно восклицает хором практичная женская половина класса.

- Нужна ли химия?

- А как же без нее!

- Почему же тогда лучшая реклама в магазине сегодня: «Никакой химии!»

-?!

В самом деле, нужны ли в нашей школе химия, физика, математика? Если нужны, то в каком объеме? И, главное, для чего? Чтобы уметь провести сравнительный анализ состава стиральных порошков или законсервировать «по науке» огурцы? Либо же затем, чтобы уверенно ориентироваться в истории химической мысли, получая таким образом какую-никакую школу мышления? А, быть может, затем, чтобы плодить телезнатоков, которые невесть для чего держат в голове множество фактов, но не ведают ведомого уже Гераклиту - того, что позитивистское многознание не научает мудрости?

Дифференциальное и интегральное исчисление - недосягаемая на сегодняшний день вершина школьной математической премудрости - было открыто в ХVII веке: споры об авторстве вели блистательные Ньютон и Лейбниц. Первейшие интеллектуальные наперсники нынешнего школьника - Бойль с Мариоттом - жили в том же далеком веке. Мы зачем-то готовим в огромных количествах передовых естествоиспытателей нового времени, которые, выйдя из школы, чувствуют себя примерно так же, как чувствовал бы себя великий и просвещенный И. Ньютон, внезапно заброшенный в российскую современность. (…)

Бурный рост числа студентов в последнее десятилетие отнюдь не может радовать сам по себе. Массовое производство «юристов» и «экономистов» вовсе не свидетельствует о том, что в обществе появилось стремление построить правовое государство или создать эффективно действующую экономику цивилизованного типа. Мода на эти специальности, скорее, есть следствие рассуждения все тех же чадолюбивых родителей: «Если мы проходили экономику и право во дворе, у челноков и мелких авторитетов, то пусть хоть дитя наше получит правильный диплом». Из десяти школьников, как свидетельствуют социологические опросы, семь сегодня хотят стать юристами. Но ни один из них не желает стать судьей, прокурором или следователем. Он желает стать адвокатом, понимая адвокатство свое как активное и профессиональное противостояние государству.

Резюме: позитивистское образование, осуществляемое ныне на деньги государства, либо бесполезно, либо вредно для его дальнейшего существования. И государственные мужи подсознательно ощущают это, норовя урезать его финансирование. Великая Позитивистская Идея отжила свое, и веселая наука, выступая в роли санитара идеологического леса, уже рвет ее в клочья. (…)

Можно… спросить: «Неужели нельзя было найти более здравомыслящих отцов-основателей для всей нашей системы? Неужели нельзя понять, что невозможно наковырять из позитивизма «полезного», словно изюм из булочки, неужели нельзя понять, что… идея высшего народного образования, которая сводится к позитивистскому инженерно-техническому, включая социальную инженерию, и к обязательному инженерному образованию для правителей страны[13], неотделима от… культа Человека Будущего с кровавыми жертвоприношениями этому кумиру реальных людей настоящего?

Похороним ли мы, наконец, свой прожектерский и безумный позитивизм, как похоронила его Европа?

Позитивизм опасен еще и тем, что он представляет собой философское обоснование утопизма и философское оправдание показухи, разного рода «потемкинских деревень» и «образцовых социалистических хозяйств». Как именно осуществляется такое обоснование? Вначале позитивизм атакует философию как безнадежно устаревшую «метафизику», свидетельствующую об отсталости человеческого ума. Это необходимо ему для того, чтобы покончить с представлением об исторической необходимости, с представлением о необходимом и закономерном развитии мира, изменить которое человек по своему произволу не может. Позитивизм отбрасывает и представления о Материи, и представления о Мировом Разуме, то есть о тех космических началах, которые могли бы определять закономерное и необходимое развитие мира и общества. Теперь мир предстает просто как совокупность наблюдаемых фактов. Эти факты являются нам в совершенно произвольной последовательности, примерно так же, как комбинации стекляшек в хаотично вращаемом детском калейдоскопе. Никакой необходимости и закономерности в появлении этих комбинаций нет и быть не может.

Далее позитивизм говорит, что фактом является любой «комплекс ощущений». Ночное сновидение и «дневная греза», которой предается фантаст и утопист - это тоже факты, данные в наблюдении. Но пока они даны в наблюдении только одному человеку и называются «психическое». Чтобы им превратиться в «физическое», в то, что мы привыкли называть «реальностью», надо, чтобы эти факты были даны в восприятии всех. Так в чем же дело? Нам просто нужно построить «потемкинскую деревню» или идеальный колхоз, который однажды был увиден позитивистом во сне или в своих дневных грезах. Даже если мы построим его в единственном экземпляре, воплотив свои грезы «в материи», все человечество сможет приехать и посмотреть на него. Он будет дан в наблюдении всем, а, значит, станет «физическим фактом», самой что ни на есть реальной реальностью. «Образцовое хозяйство» строится именно для такого «обмена опытом», понимаемым позитивистски: фантаст-позитивист хочет обменяться своими грезами со всем человечеством, которое приедет посмотреть на его «фаланстер» в действии.

Далее человечество сравнит два одинаково физических, одинаково реальных факта - традиционную форму организации жизни и «фаланстер», и убедится, что последний действует эффективнее, ведет к экономии труда и мышления, производит больше продукции с наименьшими затратами и т.п. И человечество, естественно, поголовно перейдет на такие «фаланстеры». Наступит новый общественный строй.

Перед нами - инженерно-позитивистский стиль мышления, не видящего никакой разницы между развитием техники и развитием общества. Отто Нейрат, один из основателей Венского кружка, однажды высказался по этому поводу вполне однозначно. Он сказал, что утопией является любая машина - до тех пор, пока не построена ее действующая модель. Понимать это можно так. В какой-то период все человечество ездит на паровозной тяге и считает паровоз единственно возможной реальностью, потому что он дан в наблюдении всем. Но вот во сне или в дневных грезах изобретателю является «утопия» - электровоз. Он воплощает это «психическое» в чертеже, а затем - в металле. Следует демонстрация электровоза, человечество убеждается, что он более экономичен и удобен в эксплуатации, и происходит полный переход на электровозную тягу. То же самое должно происходить и в обществе. Одна модель организации общества - например, капиталистическая, - считается единственно возможной реальностью до тех пор, пока в грезах утописта не появляется «фаланстер» как «наблюдаемый факт». Утопист строит действующую модель, все человечество является, наблюдает, восхищается и переходит к социализму. История - это гонки общественных моделей, в которых побеждает имеющая лучшие технические характеристики. Догнать и перегнать Америку!

Позитивисту как «социальному инженеру» совершенно безразлично то, что свой победительный электровоз он будет строить не из железа, а из живых людей. Они для него - всего лишь «человеческий материал». Можно разобрать старую общественную машину на детали, можно выбросить на свалку ненужные (в отличие от деталей железных, они еще осмеливаются сопротивляться построению новой великой и эффективной машины, так что придется подавлять это сопротивление, но тут уж ничего не поделаешь!). Всякие сантименты о ценности человеческой жизни надо безжалостно отбросить как отсталое «религиозное» или «метафизическое» мышление, а заодно истребить или выслать всех священников и философов, чтобы не мешали. Поскольку никакой необходимости и закономерности в развитии общества нет, а есть только хаотичное чередование комбинаций стекляшек в калейдоскопе, можно брать любую общественную «модель» из известных в истории и применять удачные детали из нее в нашем гоночном «фаланстере»: рабский труд в лагерях сочетать с феодальным крепостным правом в деревне, отняв паспорта у крестьян, а затем привинтить к этой машине небольшой капиталистический блок под названием «нэп».

«Социальный инженер» - точно так же, как инженер обычный - не стесняется в расходах на изготовление новой опытной модели. Пусть мы потратили на изготовление и испытания электровоза немыслимые деньги - все равно последующий технический прогресс окупит все затраты в будущем. Эта же логика должна царить и в общественном моделировании. Мы построим действующую модель «фаланстера» любой ценой, пусть даже нам придется пустить в распыл какую-нибудь отдельную страну - не так важно, какую. Зато общественный прогресс всего человечества окупит все расходы впоследствии.

Это позитивистское мышление опасно для любой страны. Но оно всегда было вдвойне опасно для России с ее самодержавием. Если самодержец усваивал здесь утопические идеи, то он начинал воплощать их в жизнь без всяких ограничений со стороны гражданского общества с его развитым здравым смыслом и скучным умением считать все затраты. Именно здравый смысл гражданского общества губил на корню все позитивистские затеи в Европе. Но многовековое отсутствие гражданского общества в России оборачивалось в философии и в политике именно отсутствием здравого смысла, торжеством монаршей административной воли над ним.

(…)

Именно веселая философия как действительная философия здравого смысла может и должна составлять главный противовес позитивистским утопиям и фантазиям. Она умеет считать - но иначе, чем считает «социальный инженер». Она принимает в расчет не только экономическую, но и социальную цену экспериментов, полагая основной ценностью человеческую жизнь. Она есть потому реальный гуманизм, в отличие от гуманизма декларативного, свойственного философии унылой, оторванной от жизни. Главное правило веселой науки гласит: «Чем больше ты любишь человечество в целом, тем больше ты ненавидишь конкретных живых людей».

Что же такое веселая философия сегодня?

Это искусство мыслить, искусство выражать свои мысли в слове и искусство понимать другого человека. Этому искусству надо учиться. Сегодня в стране люди, владеющие этим искусством, в огромном дефиците. Значит, изучающий эту науку всегда будет при деле.

«Вот еще! - непременно скажет кто-нибудь. - Зачем же учиться мыслить, если каждый умеет это делать с самого детского сада?»

Бегать тоже все умеют с детского сада. Но едва ли можно стать мастером спорта по бегу, если не будешь специально учиться этому искусству. А в балетной школе вас первым делом будут учить правильно ходить.

Чем отличается мышление философа от мышления обычного человека-непрофессионала?

Во-первых, обычного человека мысль посещает не тогда, когда этого хочет он, а тогда, когда этого хочет мысль. Философ обладает искусством вызывать мысли, а не ждет, пока они сами решат прийти ему в голову.

Во-вторых, обычного человека мысль, пришедшая ему в голову, ведет за собой туда, куда захочет. Философ, в отличие от этого, может направлять течение своей мысли.

В-третьих, обычный человек с трудом выражает то, что он надумал, в словах. В голове у него, вроде бы, все ясно, а вот наружу выйти никак не может. Обычный человек мучительно подыскивает слова для выражения своих мыслей. Возникают паузы, и, чтобы не скучал собеседник, обычный человек развлекает его звуками «э-э-э», «мнэ-э-э», «гм!», словосочетаниями «так сказать», «как говорится», «в общем», «короче» и так далее. Таких людей сегодня принято называть культурными, потому что некультурные люди непрерывно используют в качестве вставок слова, которые указывают на их постоянную готовность к продолжению рода.

Обычный человек думает быстрее, чем говорит. Но не потому, что он думает так быстро. Просто он говорит так медленно. Философ, в отличие от него, может подбирать правильные и понятные слова с такой скоростью, что его речь вполне поспевает за мыслью. Он может думать даже тогда, когда говорит. Он говорит и думает одновременно. Думает о том, как и что он говорит в настоящий момент, что скажет через пять минут, а что через двадцать. А потому он может импровизировать, может выстраивать в своей голове, не прибегая к бумажке, план сложнейшей речи - и менять его в любой момент. Он обладает неведомым обычному человеку искусством говорить ровно столько времени, сколько ему отведено, может закончить свою речь в любой момент, может отклониться от своего плана, если почувствует, что теряет внимание слушателя.

Философ значительно лучше, чем психолог, понимает другого человека - потому, что он стремится понять именно его, понять, а не объяснить, подведя под какой-то общий для всех людей закон или принцип. Философ долгое время тренировался в понимании сложнейших мыслей. Тот, кто хотя бы однажды понял что-то в рассуждениях Канта или Гегеля, легко поймет любого из своих современников. Больше того. Он очень многое может понять заранее. Даже если оно и не высказано вслух. Философ знает, что мыслей, в сущности, не так уж и много. Французские литературоведы доказали, что вся беллетристика и драматургия может быть, в принципе, сведена к 30 основным сюжетам. Философ знает, что основных сюжетов развития мысли тоже не так уж много. Он хорошо представляет себе их, а потому может предвидеть, к чему придет его собеседник, которого ведет его мысль. Поэтому он может подготовить заранее свой следующий аргумент.

Именно потому настоящий философ непобедим в споре. Его невозможно переспорить. Его можно только заставить замолчать, что сегодня достаточно сложно. Его оружие - острый, отточенный ум. Но, обладая этим мощным оружием, он вовсе не хвастает им и не стремится убеждать всех, кого ни попадя, направо и налево. Это потому, что он знает и другое: вовсе не тот, кто всегда побеждает в спорах, лучше всего умеет наладить хорошие, рабочие отношения с другими людьми. Философ уважает себя как мыслящую личность, а потому способен уважать и других. Он знает, что происходит не только в сознании, но и в сфере чувств человека. Только тот, кто сознает силу своего оружия, всегда предельно осторожен в его применении.

Именно потому с настоящим философом очень хорошо вести деловые переговоры, затевать и осуществлять совместные проекты. Он мыслит ясно, прекрасно может объяснить, чего хочет, а также понять, чего хочет его партнер. Но еще лучше просто общаться с философом в свободное время. То, что он знает «по работе», интересует всех.

Именно философ, зная основные законы человеческого мышления и действия, общие принципы организации человеческих сообществ, может моментально сориентироваться в новой среде. У него всегда новый, свежий взгляд на вещи, потому что он мастер проводить аналогии и использовать весь опыт мышления, накопленный человечеством за двадцать шесть веков. Могут сказать, что философ знает только общие принципы и схемы, но не знает ничего конкретного. Но сегодня мы убедились, что в быстро меняющемся обществе наиболее уязвимы те люди, которые навсегда заучили в институте что-то конкретное. Например, как конкретно собирать автомобиль «Запорожец». Такие люди всегда склонны к консерватизму. Они мечтают о том, чтобы «Запорожец» существовал вечно. Но сегодняшний мир меняется с каждым днем. Есть ли толк учить наизусть все законы, существующие на сегодняшний день, если целая Государственная Дума регулярно придумывает сотни новых? А незыблемые экономические законы меняются с каждым новым решением правительства?

Философ, который умеет быстро ориентироваться в совершенно новой среде, ничуть не боится прогресса. Поэтому он, лишь немного подучившись «конкретному» - существующим сегодня условиям игры - быстро включается в нее, моментально начиная применять свое знание общих схем мышления и действия. Даже если его поставить торговать арбузами, он моментально введет абсолютно новую и эффективную систему. Для этого ему даже не надо будет ничего придумывать заново.

Достаточно просто вспомнить одну интересную общую схему действий, которая существовала еще в древних Афинах... правда, совсем в другой конкретной связи... И арбузный бизнес будет вознесен на принципиально новые высоты!

Однако главную свою задачу - налаживание в обществе таких отношений, которые действительно будут служить жизни, жизни человеческой во всем ее многообразии и великолепии, в лучших ее проявлениях, сбереженных культурной традицией - веселая философия может исполнить только тогда, когда она будет не только периодически рушить обветшавшие здания отдельных устаревших идеологий, в частности - позитивистской, а затем ожидать появления новых. Нет, она должна исполнять эту задачу непрерывно, устраивая комедию философии - в противовес трагедиям и драмам, вызываемым в обществе философией унылой.

Даже если бы мы, философы, разделались, наконец, с позитивизмом как с главным врагом, превращавшим философию в «научное мировоззрение», то есть в унылый конгломерат отрывочных и устаревших сведений из различных «точных наук», управление обществом – «в социальные технологии», понимание человеческой души и жизни общества - в замеряющую психологию и социологию, образование - в программирование технически мыслящих биороботов-киборгов при помощи Песочниц, мы совершили бы великое дело. Но, при всем его величии, оно представляло бы только первый шаг. На место позитивизма, если он и будет похоронен, непременно встанет другая философская идеология, которая воодушевит и мобилизует общество на краткое время, а затем, кристаллизовавшись в очередной «-изм» и обрастя мхом, снова будет сковывать и душить его.

Чтобы избежать этого, требуется второй, гораздо более радикальный шаг. Нужно регулярно избавляться от дряхлости и убожества «идеологий» как таковых.

Позитивисты, о которых шла речь, на самом деле отнюдь не были, как привычно считалось ранее, «представителями позитивизма». На самом деле они, как и любые другие философы, не представляли никого, кроме самих себя. Их философия была лишь специфическим выражением их личного взгляда на жизнь, cобственного их здоровья или болезни, способом решения их собственных жизненных проблем, средством оправдания своей жизни перед собой и перед другими, способом помочь себе справляться с собственными, индивидуальными и вполне конкретными жизненными проблемами. Но стоит отделить философию от философа, как она легко превращается в идеологию, в инструмент манипулирования обществом.

Идеология есть философия, отделенная от индивидуальности и от жизни ее создателя. Только в качестве таковой, совершенно лишившись всяких индивидуальных особенностей и будучи упрощена до крайнего предела, она и может обрести «власть над умами» (множественное число здесь обязательно, потому что власти над умом обрести не может ничто и никто). Век, который кончается на наших глазах, был не веком философии, но веком идеологий. Он, мягко выражаясь, не располагал к тонкости мышления. Это было время, в которое творили политику массы людей, руководимые и направляемые идеологиями. Чтобы докричаться до масс, идеологи должны были говорить громко и просто. Коммунизм, национал-патриотизм, потребительство - все это свелось в итоге к очень громким и очень простым лозунгам.

Повар, как было однажды замечено, мыслит порциями. Идеолог и его питомец – «человек массы» - мыслят лозунгами, которые однозначны и непротиворечивы. «Имея очень громкий голос, человек почти не в состоянии размышлять о тонких материях», - это было сказано Ф. Ницше именно об идеологе. У человека, который слушает крики последнего, возникает защитная реакция - притупляется слух. Но начинает ли он от этого тоньше мыслить сам?

Философы, из учения которых идеологи сделали нечто массовое и упрощенное, лишенное мучительных противоречий и вопросов - одни ответы! - с ужасом смотрят на то, что получилось. Если они имеют несчастье дожить до превращения их мучительных философских размышлений в идеологии, они открещиваются от авторства. На закате жизни Ф. Энгельс писал: «И у материалистического понимания истории имеется теперь множество таких друзей, для которых оно служит предлогом, чтобы не изучать историю. Дело обстоит совершенно так же, как тогда, когда Маркс писал о французских «марксистах» конца 70-х годов (XIX в.): «Я знаю только одно, что я не марксист».

Что же заставляет превращать живые и сложные философии в мертвые и серые, гранитные и незыблемые идеологии? Жизнь. Жизнь - это всегда пульсация. Моменты великого напряжения сил всего живого - у сердца ли, у человека, у народа ли - сменяются моментами великого расслабления. Наше сердце половину жизни отдыхает. Народ тоже периодически отдыхает от великих усилий, расслабляясь и не желая слышать ни о каких подвигах. Что может вывести народ из такой апатии? Только вдохновляющая идея. Но жизнь идей мало отличается от жизни человеческой. Романтический и чарующий порыв их молодости сменяется спокойной и рассудительной зрелостью, а затем, увы, наступает старость, часто - брюзгливая, не поспевающая за быстрыми движениями и переменами, а потому не выносящая их. Постаревшая идея выдыхается. Она уже не способна никого увлечь, но упорно цепляется за свое место, не допуская на него идею новую, способную вновь заронить в общество искру жизни. Мучаясь склерозом, идея напрочь забывает собственную молодость и перестает узнавать свои собственные детища. Тогда жизнь в обществе замирает. Отупевшее от непрерывного бормотания склеротической идеи, оно начинает верить, что все, порожденное под ее влиянием, существует от века, дано «от природы», самоочевидно и единственно возможно. Все обосновано и объяснено раз и навсегда. Даны ответы на все вопросы. Мир завершен. В нем уже нечего делать. Можно только периодически смахивать тряпочкой пыль, любоваться экспонатами из славного прошлого да слушать путаные пояснения экскурсовода о его былых подвигах.

Впавшее в оцепенение общество оказывается на обочине истории, а мимо него проносится настоящая жизнь. Формула веселого философа О. Бендера «Бензин ваш, идеи наши» приобретает новый смысл: горючим для движения общества в будущее может стать только новая идея. И для успешного движения вперед ее надо менять сразу же, как она перестает давать энергию, перестает гореть и начинает чадить.

Нынешнее молчание философских агнцев, равно как и попытки их обернуться циничными политическими волками свидетельствуют о крайней растерянности, которая объясняется достаточно просто: они приняли крах идеологий за конец философии. Выразимся иначе: естественную кончину выдохшихся философско-идеологических доктрин они приняли за утрату всего возвышенного, вековечного и незыблемого, не ведая, что великие философии никогда не обладают постоянной и неизменной силой притяжения для общества - вечность и величие их не в том, что они одинаково притягательны всегда, но в том, что они вечно возвращаются.

Тот, кто ищет философию на все времена, действительно оказывается растерян, столкнувшись с живой сегодняшней жизнью. Любая попытка создания однозначной и незыблемой философской антропологии рушится немедленно. Можно ли сегодня определять человека как существо разумное? Каждый легко найдет пару примеров хотя бы за один вчерашний день, которые не позволят ему утвердительно ответить на этот вопрос. Но можно ли определять человека как существо неразумное? Нельзя сказать и так, в чем легко убедиться, вспомнив хотя бы свое собственное поведение во вчерашних обстоятельствах. Человек - существо атеистическое? Религиозное? Склонное к демократии? Склонное к тирании? Склонное строить киоски и бронировать их, как танковые армии грядущего рынка? Склонное под пионерский барабанный бой ходить развернутым строем в атаку на эти бронированные чудовища? Склонное к образованию и культуре? Склонное к преодолению последних путем чтения детективов? Ни то, ни другое, ни третье.

Быть может, пришла пора совершить коперниканский переворот во взглядах на человека и создать последнюю, окончательную антропологию эпохи глобального философского кризиса, оглядываясь на окружающую российскую действительность? Ее основной тезис мог бы звучать так:

Человек есть существо, склонное развлекаться.

Развлекаться - значит избавляться от скуки. Единственное средство от скуки, от скуки же изобретенное, называется культурой. Оно состоит в периодическом придании совершенно разного смысла одним и тем же эмпирически наблюдаемым фактам. Нет ничего более нудного, чем перечень фактов, абсолютно точно зафиксированных и поддающихся строгой проверке. Тот, кто не согласен с этим, пусть посвятит свою оставшуюся жизнь чтению телефонной книги или железнодорожного расписания. Это последнее произведение представляет собой позитивистский идеал, что было зафиксировано Е. Замятиным, который издевался в своей антиутопии над позитивистским обществом-казармой и человеком, который живет в нем по единому распорядку, определенному Часовой Скрижалью: «Все мы... ещё детьми, в школе, читали этот величайший из дошедших до нас памятников древней литературы – «Расписание железных дорог»... У кого не захватывает духа, когда вы с грохотом мчитесь по страницам «Расписания». Но Часовая Скрижаль каждого из нас наяву превращает в стального шестиколесного героя великой поэмы. Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуты мы, миллионы, встаем, как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу - единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну...»[14] (53)

Позитивизм, признающий только факты и ничего, кроме фактов, скучен, ибо не знает ни трагедии, ни комедии. Ни в телефонной книге, ни в железнодорожном расписании их нет, как нет и культуры. Культура как способ развлечься начинается там, где есть смысл, ценности, борения и метания духа, словом, все то, что совершенно не дано в наблюдении и, стало быть, фактом не является. Сам по себе факт не значит в культуре ровным счетом ничего. Он становится фактом культуры лишь тогда, когда человек для собственного развлечения нагружает его смыслом. А потом этот смысл время от времени меняет. Факт - не более чем повод, он просто «аффицирует» наши априорные способности развеселять и расстраивать себя, то есть развлекаться…

Контрольные вопросы и задания:

1. Какое философское направление описывает автор под наименованием «унылой философии»? Кратко сформулируйте ее основные положения.

2. Чем «унылая философия» опасна для общества? Приведите не менее 3-х аргументов.

3. Что такое идеология и чем она отличается от философии?

4. Каковы преимущества философски мыслящего человека в современном обществе?

5. Для чего юристу нужно изучать философию?

[1] Монтень М. Опыты: В 3 кн. Спб: Кристалл, Респекс,1998. Кн.1, С.198.

[2] Там же. С. 198, 199-200.

[3] «Можно обнять в одной идее все члены ряда успехов человеческого разума и притом весьма интересным образом, именно, сравнивая нравственное развитие общего ума с нравственным развитием индивидуального ума». (Сен-Симон. Очерк науки о человеке. // Родоначальники позитивизма. Вып. 3. Спб, Брокгауз-Ефрон, 1911. С.50.)

[4] Сен-Симон. Очерк науки о человеке. С.50.

[5] Это уточнение крайне необходимо, поскольку, по мнению Сен-Симона, народ, побыв в лидерах человечества, со временем непременно деградирует, исполнив свою роль и переутомившись: «Народы, обладавшие им (лидерством, выраженном в серьезности и суровости нравов - А.П.) в то время, когда они находились во главе человеческого рода, впоследствии его лишались. Рим, этот город, бывший резиденцией римских сенаторов, стал теперь местопребыванием паяцев, скоморохов и всякого рода шутов; население Греции, столь просвещенное, стало теперь наиболее грубым народом. Жители Багдада, столь образованные во времена Аль-Мамуна, находятся ныне в состоянии наибольшего невежества» (Сен-Симон. Очерк науки о человеке. С. 56).

[6] Сен-Симон. Очерк науки о человеке. С. 50.

[7] Там же.

[8] Там же.

[9] Там же, с. 50-51.

[10] Там же, с. 51.

[11] Сен-Симон. Очерк науки о человеке. С. 69.

[12] Там же. С.63.

[13] Эта позитивистская идея была полностью реализована в кадровой политике КПСС: секретари обкомов и горкомов, реально обладавшие властью губернаторов и градоначальников, должны были иметь инженерное образование "по профилю региона".

[14] Евгений Замятин. Мы. - В кн.: Вечер в 2217 году. М.: 1990.С.244.

---

Дата добавления: 2015-12-01