|
Читайте также: |
– Возвращаемся, – решила Рикса. – Думаю, мы хорошо от них оторвались.
Какое-то время они ехали руслом мелкой реки, по мнению Риксы, – Бобрицы, левого притока Бобра. Бобрица должна была протекать через лежащий возле Виа Региа Томашов. Рикса считала, что Томашова им следовало избегать, она предложила отъехать на запад и отыскать дорогу, ведущую к селу Варта. Рейневан положился на ее знание окрестных мест. Сам он их не знал. Он, правда, был здесь в рейде весной 1428 года, но тогда он не восхищался видами этой местности и не запомнил их.
Близость какого-то селения, быть может, той же Варты, выдал клекот аистов и лай собак. Чуть позже они услышали шум работающей мельницы. Потом увидели мельницу и покрытый ковром ряски мельничий пруд. Собаки продолжали лаять.
– Въезжаем или объезжаем?
– Въезжаем, – решила Рикса. – Выглядит безопасно. Как раз и людей расспросим. Сомневаюсь, чтобы Грелленорт сюда добрался, но спросить не помешает.
Они въехали между изгородями и грядками. Осторожно. Но не очень.
На самом краю села рос большой дуб. На его ветвях висели четверо повешенных. Один, видно повешенный совсем недавно, еще подергивался. Вокруг дуба столпилась дюжина вооруженных, не Черных, цветных. Вооруженные заметили их сразу. И с криком набросились на них. Рейневан и Рикса развернулись, но только для того, чтобы увидеть, как от мельницы диким галопом на них несется рыцарь на коне, покрытом попоной. В полном рыцарском облачении. В замкнутой саладе. С турнирным щитом с гербом. С наклоненным копьем. Вылитый Амадис Уэльский. Или другая рыцарская легенда.
Рикса избежала укола копья, свесившись с седла, мощный конь копьеносца столкнулся с ее скакуном и повалил его, девушка покатилась по земле аж на край воды мельничного канала, сильно стукнулась головой о столб. Конь Рейневана стал на дыбы, рыцарь бросил копье, достал меч, махнул им наотмашь; если бы Рейневан не соскочил, он не сносил бы головы. Конь с разгона ударил и повалил его, он рухнул в болото, прямо под другие копыта.
Воинственный крик вдруг усилился, количество всадников вокруг внезапно словно увеличилось, Рейневан догадался, что в стычку включились другие силы. Легковооруженные конные в капалинах, многие со знаком Чаши на груди. Обдумывать этот факт, однако, не было времени, вокруг кипела битва, храпели и ржали кони, мелькали и бряцали клинки, лилась кровь. Кто-то снова наехал на него лошадиной грудью, он упал, заметил копье, поднятое для удара. В то же мгновение копейщик вылетел из седла, получив фламандским гёдендагом.
– Самсон!
– Рейневан?
Самсон повернул коня, защищая Рейневана от следующего нападающего. Это было лишним, нападающий уже скрючился в седле от ударов рогатинами двух всадников с Чашами. Третий для гарантии резанул его по шее кривым фальшьоном.
– Шарлей!
– Рейневан?
– Живьем брать! – Кричал юным голосом командир гуситов, рыцарь в буром плаще, полностью в латах. – Гербовых живьем! Гемайнов под нож!
Битва закончилась. Кого должны были добить – добили, кого связать – связали. Рейневан, несколько очумелый, обнимал Шарлея и Самсона. За этим с высоты седла поглядывал рыцарь в буром плаще. Когда он поднял забрало салады, его лицо показалось Рейневану знакомым.
– Наш гейтман, – представил Шарлей. – Брус из Клинштейна из Роновичей. – Младший брат…
Он не закончил. Один из убитых только притворялся убитым, а сейчас сорвался и бросился на Бруса с бурдером.[228] Он не добежал. Шарлей из близкого расстояния пальнул в него из странного короткого ружья, разнеся ему голову на куски.
– Благодарю, – разогнал ладонью дым Брус из Клинштейна из Роновичей, младший брат Бразды из Клинштейна, гейтман у Сироток. – Благодарю, брат Шарлей.
Рейневан вспомнил о Риксе, это было весьма вовремя, девушка как раз поднялась из земли и вытряхивала из головы песок.
– Всё в порядке?
– Абсолютно, – оветила она.
И вдруг ее губы искривились гримасой, а глаза широко раскрылись.
Она смотрела на Самсона.
– Отряд, собраться! – скомандовал Брус из Клинштейна. – Отходим!
– Молодой господин Герсдорф, – обратился он к рыцарю копейщику, тому самому Амадису Уэльскому, который сейчас, в плену, без шлема, утратил всю свою легендарную ауру и был обычным перепуганным сопляком. – Высокородный Каспар фон Герсдорф, сын благородного Лотара Герсдорфа. Я рассчитываю на сто гривен за тебя, молодой господин. Не меньше. Отряд, выступаем! Брат Шарлей, организуй арьергард.
– Во что ты меня впутал? – тихо спросила Рикса, подъезжая к замыкающему колонну Рейневану. – С кем ты водишься?
– С нами, – услышал Шарлей, имеющий острый слух. – Со специальным диверсионно-разведывательным отрядом полевой армии Табора.
– Рейд.
– А как же. Табор, полевое войско под командованием Якуба Кромешина из Бжезовиц, городские контингеты под командованием Отика из Лозы, конница – под Микулашем Соколом из Ламьерка, пражане Вацлава Гарды. Шесть тысяч человек, двести телег. Мы с нашим спецотрядом обеспечиваем разведку. Добываем коней. Ловим дезертиров и бандитов, которые крадут коней у нас. Вы видели повешенных в селе? Это конокрады. Мы выслеживаем их три дня, молодой Герсдорф нас выручил, потому что у нас тоже были для них веревки. А Герсдорф со своим разъездом дергает Табор от самой Житавы, надоедает, Кромешин приказал нам с ним разобраться…
– Где сейчас Табор?
– Под Болеславцом. Ты не слышешь? Это не гроза, Рейневан, это бомбарды. Впрочем, сейчас увидишь сам, мы собственно туда направляемся. А может, у тебя другие планы? А может, другие планы и намерения у милостивой пани, которой я не знаю? И которая, похоже, не в восторге от нашей компании?
– Я Рикса Картафила де Фонсека. Мои планы и намерения никого не касаются. А чем я должна восторгаться? Тем, что возле меня едет дибук?[229]
Она повернулась и обвиняюще показала пальцем на Самсона.
– Дибук, ха! – Шарлей прыснул. – Дождался ты, Самсон, нашла коса на камень. Дибук, чтоб я так жил, ни дать ни взять – дибук. Демон, злой дух, воплотившийся в чужое тело. А я, подумать только, подозревал в тебе лишь Вечного Жида Странника.
– Мне очень жаль, но вынужден огорчить вас обоих, – ответил усталым голосом великан. – Я не дибук. И не Вечный Жид. Если б я был, я бы знал.
– Давайте немного отстанем. – Шарлей стал в стременах, удостоверился, что никто из отряда не слушает их и не интересуется ими. – Расскажи, Рейневан, что с тобой было. И что тебя привело сюда.
Выслушав, демерит долго молчал. Грохот орудий с северо-запада слышался всё отчетливее.
– Черные Всадники, – наконец сказал он, – зарекомендовали себе и перед Табором. За Житавой, четыре дня тому они окружили и вырезали нашу глидку,[230] десять человек, только одному удалось бежать. Потом мы нашли нескольких из тех, кого они взяли живьем. Висели за ноги на деревьях. Кто-то слишком, действительно, слишком сильно склонял их дать показания. А потом из них сделали мишень для тренировки бросания копий.
– А вы, милостивая пани, – обратился он к Риксе, – та самая, которая спасла нашего Рейнмара во Вроцлаве. И продолжаете, как вижу, поддерживать его своей помощью, советом, силою духа и располагающей личностью. По собственной инициативе? Или по чьему-то распоряжению, если позволено будет спросить?
– Я бы предпочла, – Рикса проницательно посмотрела ему в глаза, – чтоб мы себе этого не позволяли. Я не буду ни о чем спрашивать и надеюсь на взаимность.
– Понимаю, – Шарлей пожал плечами. – Но поскольку это, всё-таки, войсковой отряд, я должен что-то придумать для нашего командира, Бруса Роновича. Если бы он вдруг хотел вашу милость расспрашивать…
– Я разберусь. Можешь называть меня Риксой.
Шарлей кольнул коня шпорой и рысью помчался во главу колонны.
– Что в Рапотине, Самсон? Маркета…
– Всё в лучшем виде, – широко улыбнулся великан. – Вправду, в самом лучшем. Лучше, чем я мог надеяться. И наверное, лучше, чем я того заслуживыаю. Она не хотела отпускать меня с Шарлеем. Не слушала никаких доводов…
– У тебя были доводы?
– Несколько. Один из них – ты. Рикса, тебе обязательно так сверлить меня взглядом? Ты уже доказала свою способность видеть скрытые вещи. Но как бы внимательно ты не смотрела, дибука ты не увидишь.
– А что я увижу? Сейчас я вижу сверхъестественное. Ты – сверхъестественное.
– Один из моих знакомых, – Самсон попрежнему улыбался, – любил говорить, что нет сверхъестественных ни вещей, ни явлений. Просто некоторые из них выходят за границы нашего естествознания.
– Это был святой Августин. Ты, как я понимаю, знал его лично. И меня это совсем не удивляет.
– Ты делаешь, Рикса, просто поразительные успехи.
– Не смейся надо мной, дибук.
Рысью примчался Шарлей, бросил на них суровый взгляд.
– Что это вы тут, – проворчал он, – за философские диспуты устроили, Самсон? Чехи начинают оглядываться. Держись, мать твою, принятого инкогнито.
– Извини, я забылся. А вот так подойдет? Я недавно выработал. Посмотрите.
Самсон изобразил страшное косоглазие. Глупо улыбнулся, как кретин застонал и пустил слюну из уголка рта. А наконец выпустил из носа пузырь. Когда он лопнул, выпустил второй.
– Ха! – С неподдельным восторгом закричала Рикса. – Ух ты, классно! А я умею изображать чуму. Плююсь кровью и пускаю сопли…
– А чтоб вас, – Шарлей с отвращением отвернулся. – Пойдем, Рейнмар. Оставим их с их играми.
– Шарлей?
– Да?
– Тот короткий самопал, из которого ты стрелял возле мельницы. Что это за странное оружие?
– Это? – Демерит продемонстрировал добытое из футляра у седла оружие. – Это, друг, пражское ружье, прозванное в народе «предательским».[231] Очень модная в Праге штука, все ее носят. Она, как видишь достаточно короткая, так что можно ее запрятать под плащом и воспользоваться неожиданно, по-предательски, отсюда и название. Фитиль, посмотри, вставлен в бронзовый курок, всё время может тлеть. При нажатии на спусковой крючок, заметь, что это можно сделать одной рукой, фитиль доходит до запала и – бааах! Хорошо, да? Прогресс, парень, совершается непрерывно.
– Кто бы спорил. Ты слышишь?
– Ничего не слышу.
– Вот именно. Бомбарды уже давно умолкли.
* * *
Они выехали из леса. С возвышенности перед ними открывалась панорама. Живописная излучина Бобра. И город на правом берегу.
– Перед нами Болеславиц, Верхние ворота, – показал Брус из Клинштейна. – Получается, что мы прибыли как раз вовремя. Город сдался.
Верхние ворота оказались разломанными, свисающие с петель остатки были обуглены, стена и башня – черные от копоти и потрескавшиеся от огня. Табориты применили здесь свой стандартный и испытанный способ форсирования ворот, состоящий в том, что их прожигали. Под воротами насыпалась куча дров, добавлялись несколько бочек смолы и дегтя, всё это поджигали и ждали результата. Обычно им была капитуляция. Как здесь и сейчас.
– Въезжаем. Рикса, а ты?
– Я здесь подожду.
– Кого? Чего?
Она не ответила, отвернулась. Шарлей фыркнул, потом бросил на Рейневана многозначительный взгляд. Видя, что Рейневан не реагирует, пришпорил коня и поехал за отрядом.
В городе царило спокойствие, хотя улицы, ведущие на рыночную площадь, были забиты вооруженными до зубов гуситами. Плотные отряды Табора тоже стояли на площади, вокруг ратуши. Сбившиеся под стенами домов горожане посматривали на агрессоров в тревожной тишине.
– Или Болеславец уже договорился, – оценил ситуацию Шарлей, – или сейчас будет договариваться. Нормально. Установят выкуп и контрибуцию в виде обеспечения и поставок для войска. Достигнут взаимопонимания. В противном случае здесь давно бы всё было в огне.
У самой ратуши в боевом порядке стояли с десяток боевых телег, из них торчали стволы хуфниц. Была среди них и штабная телега гейтмана, легко узнаваемая по трофейным священническим ризам, которыми были толсто обиты оба борта и вымощено внутри. Возле телеги стоял собственной персоной гейтман полевых войск Табора, Якуб Кромешин из Бжезовиц, одетый в украшенный золотой вышивкой кафтан и высокие сапоги из красной кожи. Его сопровождали Отик из Лозы, Микулаш Сокол из Ламберка и Вацлав Гарда, командир пражского контингента. И Смолик, проповедник с худым лицом, которого Рейневан помнил с прошлогоднего рейда.
Личная охрана их пропустила. Они подошли. Рейневан прокашлялся.
– Гейтман…
– Не сейчас! – Кромешин узнал его и явно удивился, но отправил жестом. – Не сейчас, медик!
Из ратуши показались городские посланники. Члены магистрата и горожане, ведомые тучным ксендзом в сутане и высоким бородачом в просторном, словно тога, плаще, задрапированном и снизу обшитом бобровым мехом. Плащ привлек внимание Рейневана: он был голубого цвета с тем неповторимым оттенком голубизны, который его убитый брат Петерлин получал в своей красильне из вайды и черничного сока.
Бородач и тучный священник стали перед Кромешным, поклонились. Бородач начал говорить. Говорил так тихо, что Рейневан, Шарлей и Самсон, стоящие в десяти шагах, понимали лишь каждое пятое слово. Но все, даже те, которые стояли еще дальше, понимали, о чем речь. Болеславец сдавался. Предлагал выкуп, лишь бы Табор их пощадил. Их сохранил от меча, а их дома – от огня. Все, даже те, который стояли дальше всех, увидели также рассвирепевшее лицо Кромешина. И услышали его голос. Его львиный крик.
– Сейчас? Вы сейчас хотите выкуп давать? Когда мы уже в городе? Когда вы в наших руках? Поздно, болеславяне, поздно! Вчера, когда я вас призывал сдаться, вы со стен высокомерно кричали мне в ответ. Вы помните, что вы мне кричали? Что-то там о Крацау, не так ли? Ну, я вам сейчас дам Крацау! Будете меня помнить, суки!
Бородач попятился на шаг, побледнел. Толстый ксендз, наоборот, казалось, готов был выцарапать гейтману глаза.
– Я знал, – завопил он, – что не о чем с ними говорить! Excaecavit illos malitia eorum! [232] Тьфу, еретики! Святотатцы! Злодеи! Будете жариться в аду! Падет на вас кара Божья!
По сигналу Кромешина вооруженные табориты окружили делегацию, приперли советников к стене.
Гейтман полевых войск стал перед ними, сложив кулаки на бедрах.
– Сначала, – сказал он, – кара падет на вас. – Сейчас. Я вас покараю от Божьего имени.
– А нука, брат Смолик, – обратился он к проповеднику с худым лицом, – скажи им проповедь. Пускай, прежде чем они оставят эту юдоль, услышат голос Божьей правды. Спасения они и так не удостоятся, суки, римские холуи, прислужники вавилонского Люксембуржца. Но легче им будет попрощаться с этим миром.
Проповедник напрягся, как струна, набрал в легкие воздух.
– Это война Господа, – закричал он пискливым голосом. – Он отдал вас в наши руки! Вы ели хлеб беззакония и пили вино хищения,[233] пришел день кары. Вы провинились перед Богом, так что разметана будет кровь ваша, как прах, и плоть ваша – как помет.[234] Ты согрешил, коварный народ, ты гордо величался, преклонялся лживым идолам Рима, поэтому Бог одолеет тебя и отсечет тебе голову, как сделал Давид Голиафу. Бог крошит головы врагам своим, косматый череп того, кто поступает грешно!
– Славно, – оценил Кромешин. – Особенно про косматый череп. Хотя о плоти тоже было неплохо. Ну, парни, слышали? Брать их поочередно, как Бог повелел, а брат Смолик напомнил! Как совершил Давид Голиафу!
– Смилуйтесь! – завыл извлекаемый из группы бородач в голубом плаще. – Не убивайте! Христиане! Помилосердствуйте!
Табориты схватили его, поволокли к телеге, оперли шеей на дышло. Кто-то подскочил и ударил топором. Ему пришлось еще два раза добавить, а в это время горожанин хрипел и сопел, а кровь хлестала потоками. Наконец голова упала на забрызганную брусчатку.
Вырывающегося ксендза бросили на землю, прижали коленями. К затылку приставили шестидюймовый гвоздь.
И забили несколькими ударами обуха по самую шляпку. Ксендз лишь раз закричал, потом только трясся и дергал ногами.
На советников, сбившихся в портале ратуши, посыпались удары. Их били цепами, кистенями[235] и топорами, рубили мечами, кололи рогатинами. Не прошло и полпачежа, а в луже уже дергалась дюжина тел.
Кромешин молча показал рукой, и прежде, чем она опустилась, шесть тысяч воинов Табора с диким криком набросились на город Болеславец.
В одно мгновение были перебиты те, что были на рынке, что находились на улицах. Потом табориты ворвались в дома. Оттуда донесся один большой обреченный крик, из окон, как град, начали высыпаться выброшенные люди. Снаружи продолжалась бойня, не щадили никого, улицы вмиг застелили трупы. Кровь рекой текла сточными канавами, вымывая из них мочу и мыльную пену, смывая мусор, гниль и отбросы.
Не смогли дать убежища болеславские храмы. Всех, кто бежал к Деве Марии и Миколаю, перебили. Произошла резня перед доминиканским Святым Крестом и на площади перед Доротой. Короткое время приютом была церковь Святой Ядвиги, в котором спрятались более сотни горожан и священников. Потом гуситы ворвались в притвор, неф и пресвитерию. В живых не осталось никого, а церковь объял огонь. Яркое пламя и столп дыма поднялись до небес.
Когда всё только начиналось, когда рубили бородача в голубом плаще, Самсон сделал шаг, будто хотел воспрепятствовать. Когда демерит схватил его за плечо, он вырвался, но остался на месте, не подошел, не вмешался. Не предотвратил. Только отвернулся, побелел, как мел. Посмотрел на Рейневана. На Шарлея. И опять на Рейневана. А потом вверх, на небо. Так, словно на что-то оттуда надеялся.
– Брат! – Рейневан подошел не к Кромешину, а к Отику из Лозы, которого знал лучше. – Повлияй на гейтмана, остановите это побоище. Где бургомистр города? Отто Арнольдус! Я должен с ним поговорить!
– Зачем?
– Он обладает крайне важной информацией, – гладко соврал Рейневан, перекрикивая вой убиваемых. – Секретной, особого значения. Для дела!
– Ну, так вам не повезло, вам и вашему делу, – сказал прислушивавшийся Кромешин. – Вот это вот – бурмистр Арнольдус, а вот это вот – голова бургомистра Арнольдуса.
Он показал на первого убитого, бородача в голубом плаще, того, кого зарубили на дышле.
– Мне его даже жалко, – добавил он. – Вечный покой дай ему, Господи. Et lux perpetua luceat ei.
– Он… – Рейневан проглотил слюну. – У него была жена… Люди! Кто ее знает? Кто…
– Я знаю! – услужливо отозвался один из местных, из группы тех, которые служили таборитам проводниками. – Это на улице Таможенной. Я покажу!
– Веди.
Вириду Арнольдусову, только что ставшую вдовой бургомистра, они застали живой. В разграбленном помещении. Пытающуюся подняться с пола и трясущимися руками поправить разорванную одежду, закрыть наготу клочьями порванного платья и рубашки. Самсон громко втянул воздух. Шарлей выругался. Рейневан отвел взгляд.
В полевом войске Табора сурово карали за изнасилование женщин. Военные уставы, введенные Жижкой, предусматривали за изнасилование розги или даже смертную казнь.
Но что поделаешь, Жижки не было в живых уже пять лет, а его уставы вполне очевидно устарели и вышли из употребления. Не выдержали испытания временем. Как и много других принципов и правил.
Самсон снял епанчу, набросил на плечи женщины. Рейневан стал возле нее на колени.
– Прости, пани, – пробормотал он. – Я знаю, что не вовремя… Но это вопрос жизни и смерти. Речь идет о спасении человека, попавшего в беду… Я должен… Должен задать вопрос. Пожалуйста…
Женщина тряхнула головой, вплела пальцы обеих рук в рассыпанные волосы. Рейневан хотел дотронулся до ее плеча, но вовремя остановился.
– Прошу тебя, пани, – повторил он. – Умоляю. Стаю перед тобой на коленях. Я знаю, что тебя когда-то заключали в монастырь. Скажи мне, где.
Она посмотрела на него из-за растущих на щеках синяков.
– В Мариенштерне, – сказала она. – А сейчас оставьте меня одну. Уйдите. И будьте вы прокляты.
Снаружи успокоилось. Кромешин дал приказ прекратить резню, подгейтманы и сотники не без труда удержли разохотившихся таборитов. Не обошлось без вмешательства конных Микулаша Сокола, которые самых рьяных призывали к порядку ударами батогов, дубинок и древков копий. Утихомиренные Божьи воины занялись теперь исключительно грабежом. Облокотившись на свой обитый ризами воз, Кромешин с удовольствием наблюдал, как на площадь сносят и складывают в кучу добычу.
– Ну что, медик? – увидел Рейневана Отик из Лозы, погоняющий вояк. – Ты нашел бурмистрову? Что-то из нее вытянул?
– Нам срочно нужно в Лужицы. В монастырь в Мариенштерне.
– Нам? – поморщился Кромешин. – Ты езжай себе, куда глаза глядят, мне нет до тебя никакого дела. Но твои товарищи служат в войске, а войско выступает на Жагань. Сейчас даю приказ выступать.
– Погоди с приказом, гейтман.
Эти слова сказал молодой человек в школярском берете и черном вамсе, верхом на вороном жеребце. Его сопровождала Рикса Картафила де Фонсека. И один вооруженный в полупанцире на стеганом акетоне. Кони храпели, чуя кровь, поэтому прибывшие спешились. Гейтман смотрел на них исподлобья.
– Кто вы? В чем дело?
– Прикажи посторонним удалиться.
Кромешин жестом отправил всех, остались только Царда и Отик из Лозы. Рейневана, который тоже хотел отойти, остановила Рикса. Это не прошло мимо внимания Кромешина.
– Тебя, сдается мне, я уже видел, – смерил он взглядом юношу в берете. – Возле Прокопа. Зовут тебя Пётр Прейшвиц, городской писарь из Будзишина.[236] Ты, кажется, наш шпион. Говори, слушаю. Что ты должен передать?
– Я должен передать: сейчас не хороший момент для нападения на Жагань.
Вацлав Царда засмеялся, Отик из Лозы прыснул. Кромешин не отреагировал.
– Видишь, – он широким жестом показал на трупы, кровь на брусчатке и дым над домами, – что я сделал с этим городом? Я отплатил. За битву под Крацау. Лужичанам и силезцам гордыня в голову ударила, из нашего поражения под Крацау сделали символ для поднятия духа. Ну, так я дал им символ. Такой, что от одного слова «Крацау» в штаны будут делать даже их внуки. Болеславец заплатил. Заплатят Житава, Будзишин, Згожелец, Хочебуж, Камень и Губин, придет их час. А Жагань заплатит раньше всех. Герцог Ян Жаганьский и его брат Генрих были под Крацау, на их руках чешская кровь, это кровь взывает к отплате. Камня на камне в Жагани не оставлю.
– Князья Ян Жаганьский и Генрих на Глогове, – медленно и выразительно сказал Пётр Прейшвиц, обратились к польскому королю за протекцией, поклялись верно стоять на стороне Польского Королевства и поддерживать Польшу во всех ее начинаниях. А в Кракове как раз пребывают чешские послы. Прокоп Голый, англичанин Питер Пэйн, Бедржих из Стражницы и рыцарь Вилем Костка из Поступиц. Они там о союзе совещаются, демонстрируют добрую волю и дружбу, а ты, брат Кромешин, хочешь разорять и жечь княжество, находящееся под Ягелловой протекцией? Мне приказано передать: director Прокоп не поддерживает идею нападения на жаганьское княжество. Он советует принять предложенный выкуп.
– Мне никакого выкупа из Жагани не давали.
Прейшвиц посмотрел на Риксу, потом на вооруженного в полупанцире. Вооруженный вышел вперед. И заговорил.
– Светлейший князь Ян, illustrissimus dux [237] и хозяин Жагани, моими устами передает, что он согласен…
– Восемьсот рейнских злотых,[238] – грубо оборвал Кромешин. Если заплатит, то я его пощажу.[239] Я всё сказал. И прощаюсь. Брат Царда, ставь войско в походный порядок.
– Мариенштерн, – задумчиво повторила Рикса. – Монастырь цистерцианок. Это посреди дороги между Згожельцем и Будзишином. Отсюда будет дня три езды.
– Два, если гнать коней, – поправил Пётр Прейшвиц. – Это Виа Региа, ею хорошо путешествовать. А я как раз в ту сторону. Охотно провожу.
– Тогда не будем терять времени, – решила Рикса. – Давайте до сумерек доберемся хотя бы до Новогродца.
– Я не могу, – ответил Шарлей на вопросительный взгляд Рейневана. – Кромешин был прав, я на службе. Табор не простил бы мне дезертирство, а за дезертирство – петля. Люди из моего собственного отряда набросили бы мне петлю на шею.
– Зато я поеду, – тихо заявил Самсон. – Недоумкам всё сходит. Они не смогут объявить меня дезертиром, поскольку я и не нанимался. Я был в инвентаре Шарлея. Когда он скажет, что я пропал, это будет так, если бы у него собака сбежала.
– С Богом, Шарлей, – Рейневан вскочил в седло. – Береги себя.
– Это вы берегите себя. Вас четверо, а у меня шесть тысяч приятелей. Плюс двести возов с артиллерией.
Солнце садилось. В Болеславце смердело горелым, на пожарищах стелились огоньки. В Болеславце застывала черная кровь в канавах. В Болеславце одни собаки выли, другие рвали тела убитых. Болеславец звучал стонами раненных и умирающих, плачем обездоленных и осиротелых, отрывками молитв тех, кого лишили надежды.
Наконец солнце зашло, а израненный город утих.
Nox ruit et fuscis tellurem amplectitur alis. [240] Ночь наступила, и всё живое погрузилось в сон.
Бедный Рейневан.
Мне его очень жаль, Маркета. Очень сожалею, что никоим образом я не мог помочь ему в его несчастье. К монастырю цистерцианок в Мариенштерне мы добрались за два дня езды. Лишь затем, чтобы узнать, что панны Ютты там нет. Это сильно удручило Рейневана. Но еще сильнее удручило его то, что Ютта там была. На протяжении трех месяцев, от половины февраля до Зеленых праздников.[241] Он разминулся с ней всего на месяц.
Мы объехали окрестные женские обители. Искали у кларисок в Сэйсслице, у бенедиктинок в Риесе, у магдалинок в Любане. В Згожельце мы расспрашивали цистерцианок из Мариенталя под Острицом, бежавших после того, как их монастырь был сожжен в 1427. Ютты мы нигде не нашли, нигде ничего о ней не слышали. Рейневан совсем отчаялся. Я не мог ему помочь.
Мне его очень жаль.
Тебе тоже?
Из Лужиц мы вернулись в Прагу, в середине августа туда также прибыл Шарлей, какое-то время мы провели вместе, но вскоре Шарлей возвратился в полевое войско. В настоящее время он стоит где-то под Йичином, а ходят слухи о следующем рейде на Лужицы, который должен начаться после святого Вацлава.
Рейневан остался в Праге, в аптеке «Под архангелом», вместе с тамошним чародеем он пробовал отыскать Ютту с помощью магии, безрезультатно. Потом в окрестностях Псаж вспыхнула эпидемия, и он как медик по призванию поспешил лечить. Не колебался ни минуты. Переборол себя, не поддался отчаянию. Много правды есть в словах: то, что нас не убьет, то нас сделает сильнее.
А я?
Я решил вернуться сюда, в Рапотин. Надолго ли? Настолько, насколько это будет возможно.
Что дальше, спрашиваешь? Несомненно мы снова встретимся, мы трое, несомненно это случится очень скоро. Судьба нас сильно связала между собой, на доброе и злое. А ведь ничего не происходит без причины.
Судьба сильно связала меня с ними, Маркета. Очень сильно.
Почти так же сильно, как и с тобой.
Глава пятнадцатая,
в которой слабость характера вынуждает Рейневана стать героем. Наши персонажи героически переправляются через реку Мульду и героически бьются в кровавой битве. Героизм вознаграждается. Слабость, как ни странно, тоже. Отсюда мораль, от провозглашения которой автор всё-таки удержится.
Боже, великий Боже, venerunt gentes in hereditatem tuam, снова язычники пришли в наследие Твое!
То ли это за грехи наши, то ли это poena peccati, что постоянно к нам еретик с мечом и огнем вторгается?
Anno MCCCCXXIX, ipso die sancti Johannis baptiste [242] гуситские разбойники нанесли ущерб нашему любимому монастырю, нашему скрипториуму и книгособранию нашему, гордости нашей! Они посягнули на сочинения такой величины, как «De fide cathholica», Алануса Островитянина, «Libre de meravelles» Раймунда Луллия и «Clavis sanationis» Симона Генуэзского, на такие уникальные работы, как «Hierogliphica» Гораполлона Египетского и «Bestiare» Пьра из Бове, на трактаты и кодексы такого прекрасного исполнения, как «Expositio totios mundi et gentium», «De magia veterum», «Liber de mirabilibus natura arcanis», «De amore», «Secreta mulierum» и много других, может быть, единственных в мире экземпляров. Руки бы им пообламывать!
Полгода не прошло, а снова нашествие. Снова виклифисты, Taborienses, Orfani et Pragenses,[243] а во главе у них Procopius Rasus,[244] тот, как он приказал себя называть gubernator Taboriensium communitatis in campis bellancium,[245] самый великий и самый жестокий среди апостатов и ересиархов, в сущности не человек ex muliere natus,[246] но monstrum detestabile, crudele, horrendum et importunum. Eodem anno circa festum sancta Lucie,[247] он же Прокоп со всей своей армией до сих пор непобежденной, cum curribus, cum peditibus et equitibus [248] отправился ad marchionatum Misnen se,[249] сея смерть и пожары. И дошел до реки под названием Мульда. Зима же в тот года была мягкой…»
Перо высохло и неприятно заскрипело по выскребенному пергаменту. Старый монах-летописец опустил его в чернильницу.
Прислужники осветили палату, зажегши свечи на всех подсвечниках. Вроцлавский епископ Конрад даже засопел от удовольствия, увидев выражение восхищения на лице Гжегожа Гейнче. Он знал, что инквизитора нелегко было удивить, не говоря уже о том, чтобы восхитить.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав