|
Читайте также: |
Природу часто противопоставляют социальному миру. В природе все необходимо, все совершающееся в ней происходит согласно со строгой закономерностью; поэтому для нее все безразлично: она одинаково порождает добро и зло, прекрасное и уродливое как равно необходимые явления. В противоположность этому в социальном мире благодаря человеческому сознанию и воле господствует принцип свободы; здесь создаются оценки и устанавливаются цели, а потому здесь идет неустанная борьба со злом и несправедливостью, здесь планомерно творится и осуществляется добро.
Для уяснения некоторых черт социально-научного познания нам тоже приходилось прибегать к этому противопоставлению. Но нельзя забывать, что оно имеет только относительное значение. Безусловно противопоставлять социальный мир природе невозможно. С одинаковым правом социальный мир можно и включать в природу, рассматривая его как часть ее. Ведь основание социального мира составляют стихийные явления, которые обусловлены причинными соотношениями и происходят в силу необходимости. Поскольку, следовательно, мы имеем дело со стихийными процессами в социальном мире, никакой разницы между природой и общественной жизнью нет.
Разница между социальным миром и природой начинается там, где обусловливающим элементом является сознание человека. Оно создает оценки, устанавливает согласно с ними подлинно непреложные цели. Социальный процесс и превращается в особый мир благодаря участию в нем сознательной деятельности человека, вносящей в социальные отношения разумность, гармонию, свободу и справедливость. Сознательная и разумная цель сперва робко пробивается через безосновательную стихию общественной жизни, затем становится рядом с нею и наконец получает преобладание над нею. Ничего соответствующего этому процессу в природе, конечно, нет; цели окончательно изгнаны трезвой научной мыс-
лью из области природы еще в XVII столетии, и основное положение современного естествознания гласит: «Природе чужды какие бы то ни было цели».
Но природа нам дана не только в непосредственном восприятии, рисующем нам ее неодухотворенной стихией, поприщем слепых и непреодолимых сил, а и в стройной системе понятий, выработанных естественными науками. Мы представляем себе теперь природу даже по преимуществу такою, какою ее изображает естествознание. Однако, в свою очередь, естествознание есть продукт сознательной деятельности человека, и на нем также отражается многогранность человеческого духа. Правда, основным двигателем естествознания является стремление к бескорыстному познанию научной истины, т.е. к уразумению природы как она есть. Но наряду с этим его задача – «борьба с природой» и «победа над нею», т.е. подчинение ее человеческим целям. Человек в различных направлениях стремится овладеть силами природы и использовать их в своих интересах. Эта деятельность человека возникает задолго до зарождения науки, уже на первых ступенях культуры, когда человек приучается пользоваться огнем, строить свои примитивные жилища, создавать первые орудия и приручать домашних животных. С появлением и развитием научного знания это примитивное приспособление к окружающему миру и использование его для своих нужд приобретает характер вполне планомерной и целесообразной деятельности. Самое развитие научного знания исторически совершается в обратном порядке тому, в каком оно располагается с точки зрения его логической последовательности. Исторически предшествует не бескорыстное стремление к знанию ради знания, а искание практических и полезных знаний. Достаточно указать на то, что астрология не только старше астрономии, но и играла громадную роль в развитии ее в течение двух тысячелетий, со времен египетских жрецов до конца Средних веков, что химия зародилась и разрабатывалась первоначально в виде алхимии, а ботаника развилась из учения о лечебных травах. Правда, подлинно научное естествознание могло создаться только благодаря провозглашению самоценности научного знания как такового и освобождению его от обязанности служить практическим и утилитарным целям. Но это освобождение естественных наук от посторонних им целей не означало упразднения этих целей, оно лишь приводило к выделению их в особую область, т.е. к созданию отдельной специальной отрасли знания – технологии. Таким образом, это был процесс дифференциации, обособившей технологию от науки. В настоящее время на основе знаний, добываемых естественными науками, возвышается целая система технических дисциплин, причем почти каждой развитой отрасли современного естествознания соответствует опирающаяся на нее не менее развитая область технологии.
Методологические принципы, составляющие основание технологии, обыкновенно мало привлекают к себе внимание[499][1]. При изложении логических и методологических принципов научного знания на них иногда останавливаются сторонники философского позитивизма, но и они делают это лишь мимоходом и бегло. Основная точка зрения позитивистов, определяющая их оценку технологической
методологии, заключается в том, что в технологии мы имеем дело с чисто прикладным знанием. Этой характеристикой как бы признается окончательно и безусловно установленным фактом, что ничего нового и самостоятельного в идейном отношении технология не создает. Ее задача – только практически использовать и приложить то знание, которое вырабатывается естественными науками[500][2].
В действительности, однако, руководящий принцип технологии прямо противоположен руководящему принципу естествознания. Было бы недостаточно, если бы мы захотели свести эту противоположность лишь к тому, что естествознание стоит под знаком причины, а технология под знаком цели. Ведь то, что кажется целью, не всегда является подлинно целью и не всегда отличается от причины: так, в душевных переживаниях цель представляет собою часто лишь психологическую транскрипцию причины. Наша повседневная деятельность, направленная к поддержанию нашего физического существования, рисуется нам обусловленной только целями, которые мы постоянно ставим и осуществляем, хотя в действительности она определяется физиологическими и другими причинами[501][3]. Так же точно и технология, которая оперирует лишь с истинами, добытыми естественными науками, и приспособляет их к тому, чтобы служить житейским и будничным целям человека, может все-таки быть по своему методологическому существу тем же естествознанием, только преломленным в призме человеческих интересов. Таков приблизительно смысл утверждения позитивистов, что технология есть чисто прикладная часть естествознания. Но если сами по себе цели еще не свидетельствуют о том, что технология представляет собою нечто своеобразное в методологическом отношении, то более вдумчивое и внимательное рассмотрение ее задач и методов приводит к заключению, что она коренным образом отличается от естествознания. Ее задача отнюдь не в том, чтобы, подобно естествознанию, разрабатывать то, что совершается необходимо и что, будто бы отличаясь от естествознания лишь служением нашим интересам и намерениям, только преломляется в нашей психике в виде целесообразного. Напротив, технология есть система знаний или теоретических построений, показывающих, как созидать нечто безусловно новое. Только в процессе своей работы она пользуется знаниями, добытыми естественными науками, но та точка зрения, с которой она подходит к ним, та переработка, которой она подвергает их, и, наконец, тот результат, который она создает, совершенно чужды естествознанию. Ведь техника, оперируя с тем, что необходимо совершается, создает долженствующее быть[502][4]. Основной методологический принцип технологии и заключается в том, чтобы исследовать и открывать, как созидать долженствующее быть, пользуясь необходимо совершающимся.
Благодаря технике человек преодолевает стихии природы и овладевает ими. Недоступные для него раньше океаны и моря, необъятные пустыни и горные вершины превращаются в пути для торгового оборота и часто служат даже местом прогулки и отдыха. Пространственные расстояния, казавшиеся раньше каким-то пределом для человеческих сил и возможностей, или сокращаются при помощи современных средств сообщения во много тысяч раз, или перестают существовать благодаря телеграфу и телефону. Весь земной шар становится поприщем человеческой деятельности, не только его твердая и жидкая поверхность, но и его атмосфера. Различные технические сооружения изменяют самый лик земли, даже ее почва преображается. Суть тех превращений, которые человек вносит в природу, заключается в том, что окружающая его природа перестает быть царством слепой необходимости и начинает служить долженствованию. Этот результат достигается техникой. Подлинный смысл техники особенно ярко обнаруживается на наиболее совершенных ее произведениях – на машинах, создаваемых человеком для удовлетворения самых разнообразных своих потребностей. В машине все действует безусловно согласно с законами природы, устанавливаемыми механикой, физикой, химией и т.д., но эти действия так целесообразно комбинированы и сплетены между собою, что в результате получается не необходимый продукт природы, а нечто долженствующее быть. Техника и должна преобразить всю окружающую человека природу как бы в одну сплошную машину, направляя действие сил природы к тому, чтобы и в материальном мире осуществлялось только должное.
Но если техника преображает мир материальный в мир долженствования, то легко можно подумать, что нет никакой разницы между природой и обществом. Ведь самое существенное в социальном мире – это победа долженствования над слепою стихией общественной жизни, которая сама по себе подчиняется лишь необходимости. Долженствование в социальной жизни имеет своего наиболее мощного и яркого носителя в праве. Следовательно, правовой порядок с первого взгляда представляется такой же машиной для переработки в социальном мире необходимо совершающегося в долженствующее быть, какие для осуществления той же цели в материальном мире создает техника.
Однако существует целая пропасть между долженствованием, осуществляемым техникой в мире природы, и долженствованием, созидаемым этикой и правом в социальном мире[503][5]. Произведения техники только при своем возникновении требуют духовного напряжения и творчества, только изобретатель и отчасти конструктор духовно активны и творят. Напротив, создаваемое ими есть машина, автомат и люди, приставленные к машине, должны подчиниться ей и сами действовать автоматически. Таким образом, хотя сама по себе техника – продукт человеческого духа, хотя двигающий ею принцип есть принцип духовный – долженствование, все-таки своими созданиями она не одухотворяет человеческой жизни, а еще больше ее механизирует; она усиливает тот механический элемент жизни, который уже изначально от природы в нее заложен.
Совсем в ином положении находится право. Действуя через сознание и психику человека, оно не может применяться и осуществляться автоматически. Все
силы души должны участвовать в созидании, применении и осуществлении права – творческий порыв, запросы разума, напряжение чувства и усилия воли. Притом для права недостаточно духовной активности со стороны только законодателя, судьи и администратора. Напротив, каждый гражданин должен быть духовно деятельным в области права и по-своему творить его. С другой стороны, так как право проникает в жизнь благодаря неустанной психической деятельности и духовному творчеству всех членов общества, оно не механизирует жизнь, хотя и упорядочивает ее.
Это громадное значение духовно-творческой деятельности для права способствовало в прошлом возникновению неправильных представлений о нем. Старая школа естественного права строила все свое учение о праве на этой одной стороне его, признавая ее единственной. Но сами по себе одни творческие порывы, запросы разума, напряжение правового чувства и усилия воли, созидая по частям много справедливого и доброго в социальных отношениях и содействуя реформе правового порядка, не в состоянии вполне побороть слепую стихию общественной жизни. Для этого нужно еще овладеть теми силами, которые действуют в обществе и в самом праве, причинно и телеологически обусловливая их. Каковы эти силы и как они действуют, – об этом учит общая теория права, как овладеть ими, – это составляет один из предметов политики права. Только при полном теоретическом и практическом господстве над всеми силами, действующими как в обществе, так и в индивидуальной психике и обусловливающими правовой порядок, творчество в праве будет вполне плодотворным.
Итак, правовой строй представляет сложный аппарат, в котором часть сил действует чисто механически. Однако для приведения в действие этого аппарата и правильной работы его требуется непрерывная духовная активность всех членов общества. Каждая личность должна постоянно внутренне и внешне работать над осуществлением и созиданием права. Напряженная духовная деятельность личности претворяет в социальной жизни необходимое в должное. Здесь совершается подлинное творчество.
[1][1] Статья эта была первоначально напечатана в журнале «Вопросы философии и психологии» (кн. 112. М., 1912).
[2][2] Джемс В. Прагматизм. СПб., 1910. С. 44.
[3][3] Там же. С. 45.
[4][4] Там же. С. 166.
[5][5] Джемс В. Прагматизм. СПб., 1910. С. 182.
[6][6] Бердяев Н. Философия свободы. М., 1911. С. 134.
[7][7] Там же. С. 2.
[8][8] Там же. С. 37.
[9][9] Бердяев Н. Философия свободы. М., 1911. С. 54 и сл.; 119, 134, 140.
[10][10] Там же. С. 56.
[11][11] Там же. С. 55, 57.
[12][12] Там же. С. 139; ср.: с. 119.
[13][13] Там же. С. 37, 45.
[14][14] Там же. С. 45-46.
[15][15] Там же. С. 47.
[16][16] Там же. С. 96.
[17][17] Булгаков Сергей. Философия хозяйства. М., 1912.
[18][1] Sombart Werner. Das Lebenswerk von Karl Marx. lena, 1909. S. 34. Ibid. S. 36.
[19][2] Ср.: Яковенко В, Теоретическая философия Германа Когена. «Логос», 1910. Кн. 1. С. 223 и сл.
[20][1] Эта статья была первоначально напечатана в сборнике «Проблемы идеализма» (М., 1902. С. 297-393). Здесь она перепечатывается с некоторыми сокращениями. Как показывает уже самое заглавие статьи, я не задавался целью представить полную литературную или научную характеристику «русской социологической школы». В мою задачу не входило также исследование генезиса идей этой школы, а потому я не касался предшественников Н.К. Михайловского. Я рассматриваю теории русской социологической школы в связи с вполне определенным вопросом о категории возможности в применении к социальным явлениям вообще и к решению социально-этических проблем в особенности. Ввиду, однако, того, что идея возможности занимает, как я это показываю на массе примеров, господствующее положение в строе идей русских социологов и оказывает громадное влияние на их решение этических вопросов, составляющих неотъемлемую часть их социологической системы, – изложение и анализ значения идеи возможности для теоретических построений русских социологов дает в результате вполне цельную картину их взглядов. В эту картину, правда, не входят некоторые стороны мировоззрения Н.К. Михайловского и других русских социологов, но эти стороны должны рассматриваться в связи с гносеологическими проблемами другого порядка, так как правильное суждение о них может быть основано только на анализе способов образования Н.К. Михайловским его социально-научных понятий. Такие его понятия-близнецы, как «простая и сложная кооперация», «органический и неорганический тип развития», «орган и неделимое», «физиологическое и экономическое разделение труда», «тип и степень развития», «идеальные и практические типы», «герои и толпа», «вольница и подвижники», «честь и совесть» и многие другие, при помощи которых Н.К. Михайловский оперировал всю свою жизнь, вполне заслуживают того кропотливого труда, который потребовался бы при анализе и критике их, потому что на их примере можно особенно ярко показать, как не следует конструировать социально-научные понятия. Уже анализ того обстоятельства, что определение каждого из этих понятий создается путем образования прямо противоположного ему и что все мышление Н.К. Михайловского вращается в каком-то дуализме понятий, мог бы уяснить очень многое. К сожалению, однако, мы не можем здесь заняться рассмотрением этих вопросов.
[21][2] Во избежание недоразумений считаем нужным заметить, что предлагаемый здесь анализ журналистики относится к тому, что называется газетным обозрением в узком и точном смысле этого слова. На страницах газет могут находить себе место как высшие виды публицистики, так и научные социологические очерки, но не они составляют существенную принадлежность текущей прессы.
[22][3] Ср.: Милль Дж. Ст. Система логики / Пер. Ивановского. М., 1900. С. 244 и сл. Не признавая категорий, Милль стремится обосновать индукцию, т.е., в конце концов, весь процесс эмпирического познания, на предположении основного единообразия в строе природы. Таким образом, вместо формальных элементов, вносимых нашим мышлением в процесс познания, он кладет в основание его предвзятое мнение о том, как устроена природа сама по себе. Но для того, чтобы такое предвзятое мнение обладало безусловной достоверностью, создающею вполне прочный базис для теории познания, оно должно быть метафизической истиной. Следовательно, вместо того, чтобы создать вполне эмпирическую теорию познания, свободную от трансцендентальных элементов, к чему стремится Милль, он воздвигает свою теорию познания на трансцендентном фундаменте, т.е. возвращает постановку и решение гносеологических проблем к тому состоянию, в каком они были до Канта. В самом деле, устанавливаемое Миллем предположение об основном единообразии порядка природы очень похоже на известную аксиому Лейбница о предустановленной гармонии. Но в то время как Лейбниц выдвигал свою аксиому с искренностью последовательного мыслителя без всякой маски, т.е. во всей полноте ее метафизического содержания, Милль настаивал на чисто эмпирическом характере предпосылки, легшей в основание его теории познания. Он доказывал, что всякое индуктивное заключение по самой своей сущности необходимо предполагает, что строй природы единообразен, но затем это предположение о единообразии строя природы он выводил из индуктивных заключений. Предположение это было основной предпосылкой всей его системы познания и в то же время заключительным звеном ее. Таким образом, эта система не только основана на ничем не замаскированном, заколдованном круге доказательств, но и исходная и заключительная точки ее настолько тождественны, что само познание должно быть упразднено как ненужный путь обхода для возвращения к месту отправления. Вообще о Милле можно сказать словами Фр. А. Ланге, что Милль кончает там, где Кант начинает, хотя можно было ожидать обратного отношения, так как Милль родился через два года после смерти Канта. Ср.: Ланге Фр.А. История материализма/ Пер. под ред. Вл. Соловьева. Т.П. С. 16.
[23][4] Соч. IV, 952; курсив здесь и везде ниже наш.
[24][5] Соч. I, 654.
[25][6] Там же. I, 655.
[26][7] Там же. III, 777; ср. также: IV, 461; IV, 572; VI, 350, 352.
[27][8] Литературные воспоминания и современная смута, II, 184.
[28][9] Михайловский Н.К. Лит<ература> и жизнь// «Русское богатство». 1901. №4. 4.2. С. 128.
[29][10] Соч. V, 761.
[30][11] В. В. Наши направления. С. 84.
[31][12] Соч. V, 356.
[32][1] Соч. I, 679. Ср.: Лавров П. Л. Исторические письма. СПб., 1905. С. 87-88, 91, 93, особ. 313.
[33][2] Там же. III, 9; ср.: 42.
[34][3] Ср.: Лавров П.Л. Исторические письма. С. 36.
[35][4] Там же. III, 397; ср.: 394, 401.
[36][5] Кареев Н. Основные вопросы философии истории. 3 изд. С. 167. Курсив везде наш.
[37][6] Там же. С. 166.
[38][7] Там же. С. 167-168.
[39][8] Там же. С. 170.
[40][9] Там же. С. 169-170.
[41][10] Hartmann Ed. van. Kategorienlehre. Leipzig, 1896. S. 343 ff.
[42][11] Подобно латинскому языку и в греческом эти два значения возможности и невозможности фиксированы в отдельных словах. Ср.: Hartmann Ed. van. Kategorienlehre. S. 357.
[43][12] Соч. IV, 51. Курсив везде наш.
[44][13] Там же. IV, 52; ср.: V, 534 и сл.
[45][1] Соч. VI, 101. Курсив везде наш.
[46][2] Ср. особенно: Там же. VI, 15-16; III, 13 и сл.; III, 434 и сл.; IV, 39-40, 59-61, 66; I, 69 и сл.
[47][3] Там же. VI, 104.
[48][4] В.В Судьбы капитализма в России. СПб., 1882. С. 4-5. Курсив наш.
[49][5] Михайловский Н.К. Соч. V, 778.
[50][6] Там же. IV, 62; ср.: I, 105. Только еще один раз Н.К.Михайловский делает некоторую уступку, заявляя, что правда, добываемая человеком, «есть правда относительная, но практически она, пожалуй, безусловна для человека, потому что выше ее подняться нельзя» (IV, 461).
[51][1] Ср.: Sigwart. Logik. 2 Aufl. Bd. I. S. 244-245.
[52][2] О различных понятиях субъекта, смысл которых выясняется при противопоставлении субъекта объекту, см.: Rickert H. Der Gegenstand der Erkenntmss. Emfuhrung in die Transcendentalphilosophie. 2 Aufl. Tubingen, 1904. S. 11 ff. К сожалению, субъективизм русских социологов настолько примитивен, что нам не приходится так широко брать вопрос о субъекте, как он поставлен у Г. Риккерта.
[53][3] Sigwart. Logik. 2 Aufl. Bd. 1. S. 241. Глава, к которой принадлежит эта страница, вполне заслуживает того, чтобы ее неоднократно перечитывать. Она проникнута беспредельной любовью к интересам науки и, внушая читателю глубочайшее уважение к высоко ценному или безусловно достоверному в познании, приучает его не удовлетворяться менее ценным.
[54][4] Высказанные мною в тексте опасения оказались более чем преувеличенными. В своей статье, посвященной сборнику «Проблемы идеализма» (Русское богатство. 1903) и перепечатанной в книге «К вопросу об интеллигенции», А. В. Пешехонов прямо признает, что отстаиваемое им мировоззрение русской социологической школы основано на категории возможности. В этой статье он, между прочим, говорит: «Употребляя философские термины, мы можем сказать, что, вместе с усложнением причин, категория должного осложняется категорией возможного. Чем выше ступень жизни, тем сложнее действующие в последней причины, тем разнообразнее доступные ей возможности. Там, где начинается область сознательной жизни, пределы возможности столь уже широки, что является новая, неизвестная бессознательной жизни, возможность выбора между ними, т.е. мысль и чувство, комбинируя, обобщая и пополняя комплекс причин, которыми определяется предстоящий акт, получает среди них решающее значение». В заключение этого своего рассуждения А. В. Пешехонов заявляет: «В понятии нравственного долга мыслятся все три категории, т.е. не только должное, но вместе с тем и возможное, и желательное. И ни одна из этих категорий не имеет сверхопытного происхождения» (Пешехонов А,В. К вопросу об интеллигенции. СПб., 1906. С. 95-96). Приведенные соображения А. В. Пешехонова о различных категориях и их взаимоотношении приобретают определенный вес, если принять во внимание то признание, которое он делает в начале своей статьи. Здесь он сообщает об отсутствии у него достаточной философской подготовки. «Для философии, – говорит он, – по крайней мере в специфическом значении этого слова, я чужой человек. Правда, обучаясь в семинарии и проходя положенный по программе "обзор философских учений", я умел довольно свободно обращаться со всякого рода "субстанциями", "абсолютами", "императивами" и другими подобными для непосвященного человека жупелами». И дальше он повествует: «За протекшие годы а растерял даже тот жалкий багаж, которым наделила меня семинария. Философские учения, образ которых мне был преподан, потускнели в моей памяти. Я позабыл философскую терминологию и потерял охоту рассуждать о сущности всего сущего» (Там же. С. 75-76). Сопоставляя вышеприведенные заявления А. В. Пешехонова, надо придти, очевидно, к заключению, что именно «Проблемы идеализма» заставили его снова заговорить философским языком. Но в одном отношении рассматриваемая нами статья производит крайне странное впечатление: она посвящена «Проблемам идеализма»; несомненно, под влиянием моей работы, напечатанной в этом сборнике и перепечатываемой здесь, А. В. Пешехонову пришлось убедиться, что в основании исповедуемого им мировоззрения лежит категория возможности; сам он, как видно из его собственного признания об отсутствии у него соответственной подготовки, не мог бы исполнить произведенную мною аналитическую работу; несмотря, однако, на это, он ни одним словом не упоминает о моем исследовании, на которое мне пришлось затратить массу труда. Оправданием для него, конечно, может служить его заявление, что он преследует лишь скромные задачи публициста (с. 102). Но естественно поставить вопрос: не обязательны ли и для публицистов известные требования научной совести? Далее я не могу не отметить, что в своем споре с идейным течением, представленным «Проблемами идеализма», он прибег к чисто эристическим приемам [Эристика (от греч. eristika) — искусство спорить, вести полемику, пользуясь при этом приемами, рассчитанными только на то, чтобы победить противника.]: он выбрал наиболее слабые положения, высказанные исключительно сторонниками метафизического идеализма, и обошел молчанием вполне доказательно обоснованную систему идей сторонников научно-философского идеализма. В частности, высказавшись по-старому за то, что категория возможности есть мерило даже для решения нравственных вопросов, он не счел нужным опровергнуть представленные мною доказательства негодности этой категории как нравственного принципа. Правда, он, по-видимому, почувствовал, что главные устои исповедуемого им мировоззрения подорваны, и даже сделал некоторую уступку в пользу идеи долга. Но, как видно из вышеприведенных его слов, он все-таки считает, что предоставленный человеку выбор из целого ряда наличных возможностей выше долженствования. В подтверждение своего взгляда на категорию возможности как на высший принцип человеческой деятельности он ссылается на процесс биологической эволюции. Согласно его построению, оказывается, что только сперматозоиды подчиняются «категорическому императиву» (с. 94), напротив, сознательный человек руководится различными возможностями (с. 95, 99). Оставляя даже в стороне невероятное смешение понятий в такой постановке вопроса, нельзя не отметить того, что А. В. Пешехонов крайне злоупотребляет идеей эволюции. Ведь с точки зрения такого эволюционизма придется признать разложение трупа покойника за дальнейшую стадию в развитии его личности.
[55][1] Вопрос об индивидуальном, как предмете научного исследования, разработан в трудах Виндельбанда и Риккерта. Ср.: Windelband W. Geschichte und Naturwissenschaft. Strassburg, i. E. 1894; Praludien. 4 Aufl. Tubingen, 1911. Bd. II. S. 136 (русск. пер.: Виндельбанд В. Прелюдии. СПб., 1904. С. 313 и сл.); Rickert H. Die Grenzen der naturwissenschaftlichen Begriffsbildung. 2 Aufl. Tubingen, 1913; Kulturwissenschaft und Naturwissenschaft. 2 Aufl. Tubingen, 1910 (русск. пер.: Риккерт Г. Границы естественно-научного образования понятий. СПб., 1904; Риккерт, Г. Науки о природе и науки о культуре. СПб., 1911).
[56][2] Ср.: Windelband W. Beitrage zur Lehre vom negativen Urtheil // Strassburger philos. Abhand-lungen. S. 185 u. ff.
[57][3] Перепечатывая спустя двенадцать лет эту статью, я не имею основания отказываться от установленной мною тогда логической характеристики статистики как науки. Появившиеся с тех пор исследования разрабатывают этот вопрос в том же направлении. С небывалой полнотой и совершенством этот вопрос разработан в книге: ЧупровА.А. Очерки по теории статистики. СПб., 1909; 2-е изд. 1910. Ср. мой отзыв в журнале «Вопросы права» (1910. Кн. 1).
[58][4] Так как мышление родовыми понятиями, будучи специально культивируемо естественными науками, не составляет их исключительной принадлежности, а напротив, является наиболее распространенным и обыденным типом мышления, то и объект статистических исследований обозначают часто в родовых понятиях. Так, например, обыкновенно говорят, что статистика исследует рождаемость, смертность, заболеваемость и т.д., а не случаи рождений, смертей и заболеваний. Ясно, однако, что в этих родовых понятиях обобщаются сами единичные случаи, их совокупности и отношения между ними, а не явления как таковые.
[59][5] «Das Objectiv Wahrscheinliche 1st ein Unbegriff» [На языке оригинала дана заключительная часть приведенной цитаты: «Объективно вероятное есть бессмыслица».]. Windelband W. Ueber die Gewissheit der Erkenntniss. Leipzig, 1873. S. 24-25 u. ff. Vergl.; Windelband W. DieLehren vom Zufall. Berlin,1870. S. 26-52.
[60][6] Мы пользовались следующими работами Криза: Kries I. von. DiePrincipien der Wahrschein-hchkeitsrechnug. Freiburg, 1886; Ueber den Begriff der objectiven Moglichkeit und einige Anwendung desselben. Leipzig,1888; Ueber den Begriff der Wahrscheinlichkeit und Moglichkeit und ihre Bedeutung im Strafrechte. Zeitschrift f. d. ges. Strafrechtsw., B. 9. Berlin, 1889.
[61][7] В своем первом труде В. И. Борткевич, профессор статистики в Берлинском университете, очень хорошо отметил все те трудности, которые возникают при попытках свести результаты, полу чаемые при обработке статистических данных, к причинному объяснению явлений. К сожалению, в последующих своих сочинениях он не разрабатывал уже раз намеченных им отклонений этого типа исследований от естественно-научных и теперь, по-видимому, больше склоняется к точке зрения Криза. См.: Bortkiewitcz L. van. Kritische Betrachtungen zur theoretischen Statistik // Conrad's Jahrbucher. 3 Folge, Bd. VIII, X, XI (особенно Bd. X. S. 358-360). Ср.: Bortkiewitcz L. van. Die erkenntnisstheoretischen Grundlagen der Wahrscheinlichkeitsrechnung, ib., Bd. XVII, u. Eine Entgegnung, id., XVIII. Хотя я стою на совершенно другой точке зрения, чем Борткевич, тем не менее научные беседы с ним несомненно способствовали выработке моих собственных взглядов на эти вопросы. Поэтому считаю своим долгом выразить ему здесь свою искреннюю благодарность.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 67 | Нарушение авторских прав