|
Читайте также: |
Лучше всего можно убедиться в том, что наука о праве приобрела самостоятельное значение, если рассмотреть, как складывались отношения между наукой о праве и философией за последние сто с лишним лет, начиная с «Критики чистого разума» Канта. В деталях прослеживать исторические судьбы этих взаимоотношений мы здесь, конечно, не можем. Но для нашей цели достаточно остановиться на важнейших моментах интересующего нас исторического развития.
В «Критике чистого разума» Кант высказал мнение: «дойти до определения очень приятно, однако нередко очень трудно. Юристы и до сих пор ищут определения для своего понятия права»[108][1].Это мнение неоднократно цитировалось в научной юридической литературе в течение XIX столетия, но так как его приводили вне связи с контекстом, то ему придавали совсем не то значение, какое оно имеет в научно-философской системе Канта. Обыкновенно в этом мнении видят приговор Канта относительно низкого уровня, на котором стоит научное знание о праве. В действительности, однако, оно относится не к тому или иному состоянию науки о праве, а к предмету ее, т.е. к самому праву. Кант считал, что дать определение понятия права потому так трудно, что это понятие принадлежит, по его мнению, к философским понятиям. Этот взгляд на характер понятия права прямо высказан Кантом в том же отделе «Критики чистого разума». Он утверждает, что, «строго говоря, понятия, данные a priori, например, субстанция, причина, право, справедливость и т.п., не могут быть определены»[109][2].
Правда, через шестнадцать лет после выхода первого издания «Критики чистого разума» сам Кант дал свое определение понятия права. Оно дано им в первой части «Метафизики нравов», озаглавленной «Метафизические основоположения учения о праве». Это и есть хорошо известное определение понятия права Кантом, в основание которого положен принцип свободы. В современных терминах это определение выражают обыкновенно в формуле: право есть совокупность норм, устанавливающих и разграничивающих свободу лиц. Давая это определение, Кант, однако, не отказывался от взглядов, высказанных им на определение понятия права в «Критике чистого разума». В «Метафизике нравов», уже одно заглавие которой свидетельствует о том, что мы здесь имеем дело с чисто философским построением, он счел нужным еще особенно подчеркнуть, что даваемое им определение имеет философское, а не эмпирическое значение[110][3].
А согласно раньше высказанному им взгляду, «философские определения осуществляются только в форме экспозиции данных понятий»; это значит, что они «осуществляются лишь аналитически, путем разложения (полнота которого не обладает аподиктической достоверностью)»[111][4].
После Канта философское развитие приводило к тому, что зависимость науки о праве от философии не только не ослаблялась, а, наоборот, постепенно даже усиливалась. Благодаря этому в первые десятилетия XIX столетия юриспруденция, поскольку она является чисто теоретической наукой, а не технической дисциплиной, попала в полное подчинение и зависимость от философии. Проблемы чисто научного знания о праве разрабатывались в то время только под видом философии права. Другого пути к научному познанию права, кроме философского, тогда вообще не существовало. Особенно ярким и авторитетным выразителем этой идеи о полной зависимости науки о праве от философии являлся Гегель. В своих «Основных чертах философии права» он исходил из того положения, что «юриспруденция есть часть философии»[112][5]. Поэтому в его философии права мы находим не исследование о праве, а систему социальной философии, в которой, несомненно, занимает очень видное место и право.
Но философия существует только в виде отдельных систем. В них она живет и проявляет себя. Во все возрастающем ряде различных систем, в постоянной и последовательной смене их выражается подлинная сущность философии. Ведь в множественности систем обнаруживает себя плюрализм тех начал, выявить которые и представить в их целостной связи и составляет задачу философии. Отсюда и проистекает коренное формальное отличие философии от науки. Если философии присущи универсализм и целостность,-которые не свойственны науке, то, с другой стороны, ей чужды устойчивость и общезначимая убедительность, составляющие основную черту науки. Поэтому пока наука о праве шла по путям, указанным философией, она не обладала достоинствами, характеризующими научное знание. Но в то же время отсутствие этих достоинств не компенсировалось теми преимуществами, которые присущи философскому знанию. Это и приводило к тому, что в рассматриваемую нами эпоху в философии права только вскрывались интересные соотношения между идеями, но не создавались научные знания. Действительно, в появившихся в первую половину XIX столетия сочинениях, посвященных «философии права», не было выработано ничего незыблемого и устойчивого для научного познания права и эти сочинения не продвинули научную разработку права вперед, несмотря на то что их было довольно много.
Полный упадок философии в половине XIX столетия естественно привел с собой освобождение науки о праве от философии. С этим упадком философии совпало и очень значительное развитие позитивной юриспруденции. Эти обстоятельства, казалось, и давали повод думать, что наука о праве в состоянии стать самостоятельной. Провозвестником этого нового положения, которое было создано для науки о праве одновременно и философским, и научным развитием, явился А. Меркель. Его идеи о необходимости новой постановки науки о праве развиты в статье «Об отношении философии права к позитивной юриспруденции и к ее общей части»[113][6], которой открывалась первая книжка основанного в 1874г. венского «Журнала частного и публичного права современности», издаваемого
проф. Грюнгутом. В этой статье А. Меркель доказывает, что те основные принципы, которые разрабатываются в вводных частях отдельных юридических дисциплин, должны подвергнуться объединенной и общей разработке с точки зрения всей совокупности юридических дисциплин или права вообще. Таким образом и должно быть выработано общее учение о праве или общая теория его. Помимо этой общей теории права, по мнению А. Меркеля, нет и не может быть никакой философии права. «Если мы хотим, – говорит он, – сохранить за словами "философия права" связь с объективно определенной частью нашей науки и будем стремиться, чтобы эта связь до некоторой степени соответствовала тому, как слова "философия права" до сих пор употреблялись, то мы можем это осуществить только тем путем, что Тгеренесем это имя на много раз нами упоминавшуюся общую часть юриспруденции».
Эти идеи, которые были выработаны под влиянием, с одной стороны, упадка спекулятивной философии, с другой – развития позитизшой юриспруденции, в конце концов нашли себе поддержку и в новом повороте философской мысли. К этому времени начала приобретать все большее распространение и популярность позитивная философия. А позитивная философия видит задачу философии в обобщении результатов отдельных наук. Таким образом, то, что первоначально выдвигалось в качестве запросов чисто научной обработки теоретических проблем юриспруденции, теперь было признано согласным с требованиями позитивной философии, которую многие считают единственно правильной и даже единственно возможной философией.
Последние десятилетия были посвящены осуществлению программы, начертанной А. Меркелем, и мы можем теперь видеть, к чему это привело. Конечно, общая теория права не могла удержаться на позиции лишь обобщающей науки. С этой точки зрения, задачи науки о праве исчерпывались бы обобщением наших сведений о праве. Но сами по себе обобщения представляют из себя абстракции, т.е., в конце концов, пустые места. Они могут дать сводку эмпирически добытых знаний о явлениях, но не объяснить их. Следовательно, при таком ограничении задач науки о праве она была бы лишена своего существенного содержания. Фактически такое ограничение и не осуществимо. Действительно, выше мы видели, что различные представители общей теории права для того, чтобы придти к научному познанию права, должны искать опоры в отдельных специальных гуманитарных науках, т.е. или в социологии, или в психологии, или в юридической догматике. При посредстве их они сообщают науке о праве более существенное содержание, чем то, какое могут дать одни обобщения. По так как ни одна из этих наук не имеет никакого преимущества перед другой и перед самой наукой о праве и так как возможность ориентировать науку о праве на каждой из гуманитарных наук в отдельности создает не только возможность, но и методологическую обязанность ориентировать эту науку на всей совокупности гуманитарно-научного знания, то это и привело нас к убеждению, что мы должны искать опоры в философии.
Однако обращение за содействием к философии подвергает науку права новой опасности, так как она опять может попасть в то зависимое и несамостоятельное положение, в каком она была сто лет тому назад. Мы видели, что две современные более систематические обработки теоретических проблем права при помощи философских идей действительно растворяют научное познание права в философии. Но системы, в которые выливается философская мысль, подвержены смене, следовательно, и науке о праве грозит крайне неустойчивое положение, обуслов-
ленное сменой различных философских систем. Однако, с другой стороны, истекшие сто лет не прошли для науки о праве даром. В ней накопилось столько научных знаний, добытых эмпирическим путем, что даже те философы, которые как бы возвращают науку о праве к тому зависимому положению по отношению к философии, в каком она находилась сто лет назад, совершенно неожиданно должны склониться перед этими научными знаниями, приобретенными чисто юридической мыслью. Это сказалось вполне определенно на «Системе философии» Г. Когена.
В предисловий к «Этике чистой воли», первое издание которой случайно вышло в столетнюю годовщину смерти Канта, Г. Коген сам указал как на самую существенную особенность своей этики на то, что «в ней сделана попытка ориентировать этику на юриспруденции». Что область этики и область права родственны, это давно признано в философии; обе эти области всегда относят к одному общему отделу практической философии. Но в практической философии первенствующее значение признавалось до сих пор за этикой. Отсюда обыкновенно и следовала та подчиненная и зависимая роль, которая уделялась области права. Г. Коген также исходит, несомненно, из идеи о первенстве этики; и у него отдел сущего, создаваемый человеческими действиями, выливается в систему этики, в которую входит в качестве одного из элементов и право. Согласно его утверждению, «право коренится в этике».[114][7]
Но наряду с этим в его этике появляется и новое отношение к праву, так как при построении системы делается попытка ориентировать эту этику на юриспруденции. Следовательно, и право благодаря теоретической разработке, которой оно подверглось в юриспруденции, приобретает самостоятельное значение для этики.
Правда, попытка Г. Когена ориентировать этику на юриспруденции не встретила сочувствия в среде большинства наших юристов и философов права. Первый высказался по этому вопросу Е.В. Спекторский; он следующим образом формулирует проблему, выдвинутую Г. Когеном, и дает на нее ответ. «Итак, – говорит он, – правоведение, по Когену, аналогично математике и в нем этика должна быть ориентирована, чтобы стать аналогичною логике. Можно ли согласиться с таким взглядом? Иными словами, может ли фактическое нынешнее правоведение притязать на математическую достоверность? Нам кажется, что безусловно нет»[115][8]. Соглашаясь с Е.В. Спекторским, кн. Е.Н. Трубецкой особенно настаивает на «невозможности ориентировать этику в юриспруденции, т.е. в самом учении о праве». Он отрицает эту возможность «ввиду расхождения права и нравственности, той пропасти, которая их разделяет». Поэтому, по его мнению, «для того, кто попытается ориентировать этику в юриспруденции, лучше избегать точных определений; есть мысли, для которых неясность – единственное спасение»[116][9]. Наконец, П.И. Новгородцев утверждает, что «мысль об ориентировании этики в юриспруденции совершенно неудачна» [117][10]. Эти мнения и те аргументы,
которые были приведены в пользу них, заставляют отнестись с недоверием к идее Г. Когена. Если же эта идея нашла у нас и последователей, то с их стороны не было представлено существенных разъяснений ее или новых доказательств в защиту ее[118][11].
Однако вопрос об ориентировке этики на юриспруденции касается не только юристов, разрабатывающих философию права, но и философов, избравших своей специальностью этику. А у последних мы найдем совсем другую оценку попытки Г. Когена ввести новый элемент в построение этики. Особенно интересно мнение историка новой этики, недавно умершего профессора философии в Венском университете Фр. Йодля. Он горячо приветствует мысль Г. Когена, выражая свое сочувствие ей в словах: «эту ориентировку этики на основных понятиях юриспруденции я считаю счастливейшей и методологически важнейшей чертой работы Г. Когена»[119][12]. С авторитетностью этого мнения, конечно, не может идти в сравнение мнение, высказанное молодым ученым Йог. Вейзе в его диссертации «Обоснование этики у Г. Когена». Но эта диссертация была одобрена и допущена к защите заслуженным работником в области этики – профессором философии в Эрлангенском университете П. Гензелем[120][13]. При таких условиях не лишено значения и мнение Йог. Вейзе, вполне совпадающее с мнением Фр. Йодля. Он признает «основную мысль ориентировки этики на юриспруденции счастливейшим и плодотворнейшим шагом вперед в когеновской этике»[121][14].
Итак, мы наталкиваемся на полную противоположность мнений при оценке одного из основных моментов в построении этики Г. Когеном. Было бы неправильно объяснять эти разногласия различием научных интересов и симпатий тех авторов, которые высказались в таком противоположном смысле. Ведь именно представители этики выразили сочувствие идее Г. Когена, а они являются естественными охранителями чистоты и независимости этики. Скорее следует объяснить эти разногласия тем, что Г. Коген оставил неясными некоторые стороны своей мысли об ориентировании этики на юриспруденции и что она требует некоторых ограничительных пояснений. Усвоенный Г. Когеном способ выражения путем афоризмов (что он, впрочем, удачно сочетает с логической связностью речи) позволяет ему, намечая выпуклые места своей мысли, не вполне договаривать ее. Конечно, как философ и не специалист по отдельным частным наукам, он и не
может входить в детали. Но в интересующем нас вопросе он обязан был быть гораздо более точным и ясным. Ведь из его формул не вполне ясно, на какой юриспруденции он ориентирует этику.
При решении вопроса о том, на чем ориентирует Г. Коген свою этику, у некоторых философов права естественно явилось предположение, что в первую очередь и главным образом он должен ее ориентировать на общей теории права, так как последняя представляет собою дисциплину, наиболее близкую к этике. Но на основании косвенных данных мы должны придти к заключению, что Г. Коген не мог иметь в виду общей теории права при построении своей этики. Более внимательное ознакомление с этикой Г. Когена должно убедить каждого, что в ней общая теория права и ее основные проблемы по большей части обойдены молчанием. Так, вполне справедливо было указано на то, что для этики Г. Когена не существует вопроса о понятии права[122][15]. Поэтому и вопросы об оправдании и цели права как такового оставлены в ней в стороне. Так же точно мы ничего не найдем в этике Г. Когена по вопросу об объективном и субъективном праве и их взаимоотношении. Напротив, другие явления и понятия правовой жизни, как, например, правоотношение, субъект и объект права, взяты в этике Г. Когена совсем не в том разрезе, в каком они интересуют общую теорию права. Только одно обстоятельство может дать повод подумать, что Г. Коген имеет в виду и общую теорию права; именно, он принимает во внимание учения школы естественного права и исторической школы юристов. Но эти учения уже издавна стали достоянием всей области практической философии; в этом общем социально-философском их значении Г. Коген и считается с ними. Таким образом, в этике Г. Когена совершенно отсутствует все то, что составляет существенное содержание общей теории права. Следовательно, он и не может ориентировать свою этику на общей теории права.
Если в противоположность этому мы присмотримся к тем понятиям, которые Г. Коген берет из области права, то мы должны будем признать, что его этика ориентирована на догматической юриспруденции, а не на общей теории права. Так, уже в предисловии к своей «Этике чистой воли» Г. Коген говорит, что «этика должна для своих проблем личности и действия критически подслушать методику точных понятий юриспруденции». Но вполне точные юридические понятия вырабатываются пока только в догматической юриспруденции. Здесь в силу практических потребностей выше всего ставится методика точности; перед нею часто должна отступать на задний план методика теоретической достоверности. Однако еще яснее видно, что Г. Коген стремится ориентировать этику на догматической юриспруденции из того решающего все направление его этики места, где он показывает, почему юриспруденция, с его точки зрения, имеет определяющее значение для построения этики. Указывая на то, что этика не может взять понятия «действия» из истории, что там оно лишено определенности, так как в него вплетена масса психических элементов, он затем говорит: «иначе обстоит дело в юриспруденции. В ней прежде всего идет вопрос о действиях. Поэтому, конечно, не случайность, что слово "действие" сделалось основным словом юридической техники: actio есть действие и иск. Право, которое не защищено иском, не есть право. Поэтому также понятие "действия" юридически связано
с понятием "защиты иском". Констатирование права осуществляется в процессе. Поэтому, с другой стороны, и понятие права связано также с понятием действия. Действие как actio означает хотя и не правовое притязание, но притязание судебное. Таким образом, право вложено в действие, как в свое возникновение и свое подлинное содержание. Ибо форма права не есть лишь внешняя форма, а также не только важный символ; она – методическое средство для того, чтобы найти, открыть и создать право. Это двойное значение имеет действие как actio: оно есть вместе действие и содействие (Handlung und Behandlung). Итак, мы познаем внутреннее значение, которое присуще юридической технике; а отсюда мы учимся познавать методическую ценность юриспруденции. Эту методическую ценность нельзя относить лишь к социальным наукам; напротив, она распространяется на науки о духе вообще, следовательно, также и на этику»[123][16]. Из этих рассуждений Г. Когена мы видим, что его интересуют чисто догматические понятия юриспруденции. Особенно характерно, что он придает громадное значение юридической технике ввиду методической точности ее приемов. Но как философ, стремящийся выявить и развернуть подлинную сущность или, если можно так выразиться, должно-бытие культурной общественности, он рассматривает юридические понятия не в том по преимуществу формальном значении, в каком они важны для юриста-догматика, а берет их как деятельную силу, творящую самую общественность. Если мы и дальше проследим, что извлекает «Этика чистой воли» из юриспруденции, то мы найдем в ней все основные понятия юридической догматики претворенными в созидательные категории общественного существования людей. Таковы, например, субъект и объект права, юридическое лицо, корпорация и государство, правовое отношение и правовой институт, правовая сделка и договор, правонарушение, преступление и проступок, умысел и неосторожность и т.д., и т.д. Коротко говоря, в «Этике чистой воли» можно найти до семидесяти терминов, выработанных догматической юриспруденцией. Между прочим, автор ее очень любит пользоваться латинскими терминами из Corpus juris civilis [Свод гражданских законов (лат.) — собрание римских законов, известное под наименованием «Кодекс Юстиниана».], получившими широкое распространение благодаря пандектным курсам. Ввиду всех этих обстоятельств не может быть никакого сомнения в том, что Г. Коген ориентирует свою этику именно на догматической юриспруденции.
Впрочем, сама мысль об ориентировании этики на общей теории права была бы несостоятельна. Ведь выше мы убедились, что в общей теории права по основным вопросам отстаиваются исключающие друг друга теории. Следовательно, в ней еще не созданы те предпосылки, которые превращали бы ее в науку, могущую послужить целям ориентировки. Большинство возражений, приведенных против ориентирования этики на юриспруденции, имеют в виду именно ориентирование ее на общей теории права, и постольку они совершенно правильны.
Напротив, достаточно вдуматься в саму задачу ориентирования этики на юриспруденции, чтобы признать, что такая задача при современном состоянии юриспруденции осуществима только в смысле ориентирования этики на догматической юриспруденции. Ибо только догматическая юриспруденция создает полноту разработки своих понятий, точность и устойчивость их. Правда, укажут на то, что догматическая юриспруденция зависит от общей теории права, она ищет у нее поучений и руководства, а так как общей теории права присущи свойства, противоположные тем, которые характеризуют юридическую догматику, то ее недостатки должны отражаться и на догматической юриспруденции. Теоретически это совершенно верно. Но не надо упускать из виду, что догматическая
юриспруденция только тогда принуждена обращаться к общей теории права, когда под влиянием перемен, назревающих в правовой жизни самого общества, возникает сомнение в теоретической достоверности ее понятий, в правильности и совершенстве ее формул и справедливости ее решений. К тому же и здесь догматик не может ждать, пока будет произведена необходимая теоретическая работа и будет установлено научно вполне достоверное решение. Для него важнее, чтобы был определенный ответ, чем чтобы этот ответ был правильным с общенаучной точки зрения. Высшее благо для юриста-догматика – устойчивость правопорядка, а эта устойчивость требует, чтобы на все возникающие вопросы были уже готовые, вполне однообразные ответы. Ведь догматическая юриспруденция существует для практических, а не для чисто научных целей. Только при ее посредстве правовая жизнь неукоснительно и однообразно определяется и регулируется правовыми нормами. Поэтому и постулаты у догматической юриспруденции совсем иные, чем у общей теории права. Догматическая юриспруденция должна рассматривать всякое действующее право как замкнутую систему, свободную от пробелов и обладающую постоянством, устойчивостью и законченностью. Напротив, общая теория права должна считаться с тем, что право есть историческое явление, изменяющееся вместе с общественными отношениями, и что ни одна система действующего права не может обладать законченностью и не свободна от пробелов. Следовательно, догматическая юриспруденция как таковая сохраняет свои преимущества, даже несмотря на то, что при решении общих и чисто теоретических вопросов она уступает первенство общей теории права[124][17].
Практический характер догматической юриспруденции приводит к тому, что она отражает и выражает в себе действующее право и самый правопорядок. Таким образом, когда Г. Коген ориентирует свою этику на догматической юриспруденции, он вместе с тем ориентирует ее и на самом праве, действующем, осуществляющемся и определяющем жизнь современных обществ. Последнее для Г. Когена самое важное. Ведь его интересует не система абстрактных понятий, и он отнюдь не стремится их определять, разъяснять и излагать подобно юристам-догматикам. Задача его состоит в том, чтобы показать эти понятия в их творческой деятельности и этим путем выявить деонтологическую [Этическая теория «деонтологического» типа рассматривает проблемы долга и должного. Термин «деонтология» (от греч. deontos — нужное, должное nlogos — слово, понятие, учение) введен в научный оборот И. Бентамом, который употреблял его для обозначения теории нравственности в целим (название его сочинения: Deontology or The science of morality, v. 1-2, 1834 — «Деонтология, или наука о морали»).] сущность культурной общественности.
Попытка Г. Когена ориентировать этику на юриспруденции представляет знаменательнейший факт в истории науки о праве. Здесь впервые научное знание, вырабатываемое одним из отделов юриспруденции, послужило материалом для построения части философской системы. За этой попыткой сохраняется важное принципиальное значение, несмотря даже на то, что ее осуществление
далеко нельзя признать удачным[125][18]. Ведь до сих пор только наука о праве стремилась опираться на философию, теперь и философия почувствовала потребность искать опоры в научном знании, вырабатываемом одною из отраслей науки о праве. Сочувственное отношение к начинанию Г. Когена других философов, хотя бы Фр. Йодля, П. Гензеля, Йог. Вейзе, служит свидетельством в пользу целесообразности его. Не подлежит сомнению, что здесь мы имеем бесспорный показатель того, что наука о праве начинает эмансипироваться от философии. Она стремится стать в то же относительно независимое положение, в какое в свое время стало естествознание. Конечно, это освобождение далеко еще не окончательно совершившийся факт. Мы видели, что та же «Этика чистой воли» заключает в себе и отрицание истинной самостоятельности науки о праве, когда она приравнивает юриспруденцию к математике и рассматривает право лишь как форму общественной жизни[126][19]. Теперь для нас должна быть ясна и причина такого умаления значения науки о праве со стороны Г. Когена. Она заключается в том, что Г. Коген проглядел общую теорию права и почти отождествил науку о праве с догматической юриспруденцией. Но это не упраздняет принципиального значения попытки Г. Когена по-новому определить взаимоотношение юриспруденции и философии. Во всяком случае, какие бы покушения на самостоятельность науки о праве еще ни совершались в будущем со стороны философии, факт ориентировки «Этики чистой воли» на юриспруденции навсегда сохранит значение как момент в освобождении науки о праве от философии.
Но может возникнуть предположение, что кантонская философия уже в силу своих исходных принципов необходимо должна приводить к поглощению науки о праве философией. Ведь согласно вышеприведенному суждению Канта, само понятие права отнесено к философским понятиям. Следовательно, достаточно признать необходимость обращения за руководством хотя бы к наиболее передовому течению современной новокантовской философии, как это сделано выше, чтобы осудить науку о праве на подчиненное положение по отношению к философии. Однако такой вывод не соответствовал бы даже подлинному смыслу суждения Канта о понятии права. Но еще более он не согласуется с развитием науки о праве в истекшее столетие.
Правильно понять мысль Канта о том, что понятие права есть философское понятие, можно только если обратить внимание на то, что он сопоставлял это понятие не с чисто философскими понятиями, как душа, мир и Бог, которые не имеют отношения к научному познанию, а с такими понятиями, как субстанция и причина. Понятия субстанции и причины он считал категориями, лежащими в основании всего эмпирического естествознания, благодаря которому мы осознаем их. Следовательно, и понятие права он должен был признать как бы категорией, лежащей в основании эмпирической науки о праве и проникающей в наше сознание при посредстве ее. Именно такой взгляд на понятие права вытекает из того места «Метафизики нравов» Канта, где он определяет это понятие. К этому надо прибавить, что для Канта, как вообще для мыслителей его эпохи, понятие права было понятием естественного права. Однако это понятие он не отделял всецело и не противопоставлял безусловно эмпирическому или позитивному праву, создавая этим непримиримый дуализм между идеальным и реальным правом. Напротив, скорее надо заключить, что понятие естественного права для него было в практической области регулятивной идеей, а в области теоретической – познавательным принципом для позитивного и эмпирического права. Но в то время как в эпоху Канта уже существовало эмпирическое естествознание, так что он мог дать его философское обоснование, эмпирическая наука о праве в ее подлинном значении была еще только в зачаточном состоянии. Поэтому в эпоху Канта еще нельзя было дать философское обоснование науки о праве, и его попытка в этом направлении не удалась.
Но за последнее полустолетие превращение науки о праве в эмпирическую науку стало совершившимся фактом. Если философское развитие после Канта могло привести к отрицанию эмпирического характера науки о праве, то теперь такое предприятие не имеет шансов на успех. Кого в этом не убеждает современное состояние общей теории права, того должно убедить поразительное развитие догматической юриспруденции, ибо она уже может доставить материал и для построения известной части философской системы. Но теперь, когда эмпирический характер предмета науки о праве не может подлежать сомнению[127][20], должны быть критически проверены и ее методологические предпосылки.
Такая проверка требует совершенно исключительной по своей сложности работы. С одной стороны, для этого надо использовать богатый научный опыт, добытый при попытках чисто эмпирического построения науки о праве, причем нельзя забывать, что эти попытки, как мы видели, далеко не увенчались полным успехом. С другой, если мы теперь уже не считаем, подобно Канту, понятие права лишь этической и познавательной категорией, то и не можем сомневаться в том, что в нем есть элементы трансцендентальной первичности, о чем свидетельствует хотя бы движение в пользу возрождения естественного права[128][21]. Разнообразие элементов, входящих в научное познание права, еще увеличивается благодаря тому, что право в своем эмпирическом бытии связано с самыми различными областями явлений. Однако задача теперь не в том, чтобы слить эти элементы воедино, объединив создаваемое позитивистическим эмпиризмом с выявляемым проверенным и очищенным неокантианством, а в том, чтобы более строго, тща-
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 77 | Нарушение авторских прав