|
Читайте также: |
? Чем сделать лицо героя симпатичным читателю?
Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны.
Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он! невинен!" (IX, 239).
Формула эта, как и рассказ о пребывании Мышкина в Швейцарии, на родине Руссо, среди патриархального пастушеского народа, в общении с детьми и природой как бы соотносят его образ с руссоистской нормой "естественного человека", которая, однако, в романе осложнена и углублена: перенесенные Мышкиным страдания, болезнь обостряют его чуткость, его способность при всей доброте и невинности "насквозь" проникать в человека.
Называя в набросках к роману героя "Князем Христом", Достоевский исходит из мысли, что нет более высокого назначения человека, чем бескорыстно всего себя отдать людям, и в то же время сознает, каким препятствием к осуществлению взаимной общечеловеческой любви и братства стали психология современного, во многом эгоистического человека, состояние общества с господством тенденций к обособлению и самоутверждению каждого из его членов. Это чувство особенно обострилось у Достоевского, как свидетельствуют "Зимние заметки о летних впечатлениях", после первого заграничного путешествия, когда писатель наблюдал жизнь Западной Европы тех лет. С тревогой думал Достоевский о подобных же силах разъединения, вызванных к жизни новой буржуазной эпохой в России.
Уже в планах первой редакции главный герой претерпевал определенную трансформацию, поднимаясь и совершенствуясь на путях "любви". В набросках ко второй редакции 12 марта 1868 г. Достоевский сформулировал в записных книжках: "В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1) Страстно-непосредственная любовь — Рогожин. 2) Любовь из тщеславия — Ганя. 3) Любовь христианская — Князь" (IX, 220). Миссия Мышкина по отношению к Настасье Филипповне определялась в набросках как стремление "восстановить и воскресить человека!" (IX, 264). Трагическая же судьба Настасьи Филипповны, как отмечалось выше, была предопределена на ранних ступенях замысла. С ее образом в романе связана тема оскорбленной и поруганной "красоты". Став жертвой чувственности опекуна, "букетника" Тоцкого, а затем предметом циничного денежного торга, Настасья Филипповна "из такого ада чистая" вышла. Пораженный ее "удивительным лицом" князь размышляет над ее портретом: "Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!",— а художница Аделаида Епанчина, глядя на тот же портрет, находит, что такая красота "сила", с которой "можно мир перевернуть!" (с. 84). Имея в виду прежде всего подобную освященную страданием, одухотворенную красоту, Достоевский в раздел тетради, заполненной подготовительными записями, озаглавленный "Нотабены и словечки", внес заметку:
"Мир красотой спасется.
Два образчика красоты" (IX, 222).
Мысль эта повторена в третьей части романа (как суждение Мышкина в пересказе Ипполита Терентьева, в ночь, когда последний решал для себя вопрос "быть или не быть"). Здесь говорится: "мир спасет красота!" (с. 384).
В одном из ранних планов (от 12 марта н. ст.) действие, связанное с Настасьей Филипповной, представлялось следующим образом: "С Н<астасьей> Ф<илипповной> дело идет весь роман так: Сначала ошеломленная, что стала княгиней,— в прачки. Потом — строгой и гордой княгиней. Аглая устраивает ей публичное оскорбление (сцена). 4-я часть (кончается).
Разврат неслыханный. Исповедь Князя Аглае Темное исчезновение, ищут, в борд<еле>. Хочет умертвить себя.
Восстановление. Аглая и Князь перед нею, ищут спасти ее. Она умирает или умерщвляет себя. NB. Рогожин. Аглая выходит за Князя — или Князь умирает.
Князь робок в изображении всех своих мыслей, убеждений и намерений. Целомудрие и смирение. Но тверд в деле.
Главное социальное убеждение его, что экономическое учение о бесполезности единичного добра есть нелепость. И что всё-то, напротив, на личном и основано" (IX, 227).
Постепенно образ Настасьи Филипповны все более очищается, оттеняется богатство ее внутреннего мира и в то же время подчеркивается полная утрата ею веры в себя, ее болезненное состояние, одержимость.
Взаимоотношения Мышкина и Настасьи Филипповны предстают в эволюции: вначале он "любил ее, о, очень любил...". Позднее же, после мучительного времени, проведенного подле нее, как рассказывает князь Аглае, Настасья Филипповна "угадала", что ему уже "только жаль" ее, но в то же время у него точно сердце "прокололи раз навсегда" (с. 435). В жизнь Мышкина входит Аглая, о которой, по его признанию, князь вспоминал как "о свете" (с. 432). Среди набросков от середины апреля выделена запись: "РАЗВИТИЕ ПО ВСЕМУ РОМАНУ ЧУВСТВ КНЯЗЯ К АГЛАЕ" (IX, 254). Прототипом ее послужила Анна Васильевна Корвин-Круковская, ставшая впоследствии женой участника Парижской коммуны Ш.-В. Жаклара,— девушка подобного же характера и социального положения. С нею Достоевский познакомился, напечатав в 1864 г. в "Эпохе" ее первые литературные опыты — рассказы "Сон" и "Михаил". Писатель был увлечен Анютой Корвин-Круковской, сделал ей предложение, которое, однако, не привело к браку. Ситуация эта во многом напоминала положение Мышкина как возможного жениха Аглаи. Вообще история знакомства Достоевского с семьей Корвин-Круковских: матерью Елизаветой Федоровной, старшей дочерью Анютой и младшей — будущим знаменитым математиком С. В. Ковалевской — отразилась в изображении отношений Мышкина с семейством Епанчиных, вплоть до прозвучавшего в обеих гостинных рассказа о смертной казни — воспоминаний писателя о минутах, проведенных им перед внезапной отменой расстрела на Семеновском плацу.1
1 Ковалевская С. В. Воспоминания детства... М., 1960. С. 88—122.
Аглая отчасти близка к ряду своих реальных и литературных современниц и жаждет, как тургеневская героиня из "Накануне", по выражению Добролюбова, "деятельного добра", "пользу приносить". Она глубже других поняла и оценила Мышкина, недаром она не только сравнивает его с "рыцарем бедным", не только считает его "за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее", но и произносит проникновенные слова о "двух умах", по особому раскрывающие авторский подтекст названия романа, связанный с традицией изображения "дурака" и юродивого в народных сказках и древнерусской литературе: "...если говорят про вас, что у вас ум... то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому, что есть два ума: главный и не главный" (с. 429).
В подготовительных заметках к роману Достоевский отмечал сочетание в Аглае "ребенка" и "бешеной женщины", чистоты и стыдливости с непомерной гордостью. Не случайно в так называемой "сцене соперниц" она "падает", оскорбляя Настасью Филипповну и вызывая в ней ответное чувство гордого негодования.
Столь же сложен психологически и образ четвертого участника конфликтной ситуации — Рогожина. Мрачная любовь-страсть к Настасье Филипповне выбила его из обычной жизненной колеи. Его натура не лишена стихийных народных черт — широты, внутренней силы, порывов благородства. Несмотря на необразованность, он наделен глубоким умом, способным постигать суть вещей. Но в нем живет и собственник, вобравший веками выработавшиеся инстинкты его предков-накопителей. Не случись с ним "этой напасти", не повстречайся ему Настасья Филипповна, "пожалуй", стал бы он в скором времени, как говорит ему Мышкин, "точь-в-точь" как отец, засел бы в угрюмом родительском доме с послушной женой "ни одному человеку не веря <...> и только деньги молча и сумрачно наживая". Союз между ним и "мечтательницей" Настасьей Филипповной, тянущейся душою к Мышкину, вряд ли возможен, и понимание этого держит его в состоянии постоянного озлобления. Иногда в редкие минуты уважения к нему Настасьи Филипповны, как например в эпизоде с чтением принесенной ею "Истории" Соловьева, проявляется и в нем жажда почувствовать себя "живым человеком". Желая моментами верить в его "огромное сердце", Мышкин сознает, что не сможет Рогожин стать "братом" и "другом" Настасьи Филипповны, не вынесет своих ревнивых мук, рождающих ненависть вместо любви.
Непосредственным толчком к оформлению образа купца-убийцы явился судебный процесс московского купца В. Ф. Мазурина, убившего ювелира Калмыкова. Подробные отчеты по его делу с описанием обстоятельств убийства и сведениями о самом преступнике были опубликованы в газетах в конце ноября 1867 г., т. е. как раз в то время, когда писатель начал обдумывать вторую, окончательную редакцию "Идиота". Как и Рогожин, Мазурин принадлежал к известной купеческой семье, был потомственным почетным гражданином, владельцем доставшегося ему после смерти отца двухмиллионного капитала, жил в фамильном доме вместе с матерью. Там он и зарезал бритвой, крепко связанной бечевою, "чтоб бритва не шаталась и чтоб удобнее было ею действовать", свою жертву. Труп убитого Калмыкова он спрятал в нижнем этаже, накрыв купленной им американской клеенкой и поставив рядом четыре поддонника со ждановской жидкостью (средство для дизенфекции и уничтожения зловония); в магазине купца, где было совершено убийство, полиция, кроме того, нашла нож со следами крови, купленный Мазуриным "для домашнего употребления". Ряд подобных деталей предваряет и сопровождает картину гибели Настасьи Филипповны. В романе есть и прямое упоминание о Мазурине: на своих именинах, в первый день действия романа, "в конце ноября" 1867 г., Настасья Филипповна говорит о прочитанных ею газетных сообщениях по этому делу, 1 и это звучит как зловещее предзнаменование.2 Однако по своему внутреннему облику Рогожин не похож на Мазурина, он сложнее и человечнее.
1 См.: Моск. ведомости. 1867. 26 ноября. N 259; Голос. 1867. 29 ноября. N 330.
2 См.: Дороватовская-Любимова В. С. "Идиот" Достоевского и уголовная хроника его времени // Печать и революция, 1928. N 3. С. 37—38.
Как отметила А. Г. Достоевская, своего любимого героя — Мышкина писатель наделил автобиографическими чертами.3 Линия же отношений Мышкина и Настасьи Филипповны могла быть подсказана рядом моментов из жизни издателя журнала "Русское слово" графа Г. А. Кушелева-Безбородко, который, как и князь Мышкин, был "последним в роде", стал обладателем большого наследства, страдал тяжелым нервным недугом, занимался благотворительностью, прослыл чудаком, "полоумным" и женитьба которого на "красивой авантюристке" Л. И. Кроль возбудила много толков. Но, по верному замечанию исследователя, реальный образ Кушелева был "слишком мелок для той грандиозной идеи, к которой романист пришел в ходе творческой работы". 4
3 См.: Достоевская А. Г. Дневник. 1867. M., I923. С. 111—114, 154—155; Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. М.; Пг., 1922. С. 58—60.
4 См.: Назиров Р. Г. Герои романа "Идиот" и их прототипы // Рус. лит. 1970. N 2. С. 115—120.
Достоевский ставит перед собой задачу показать, "как отражается Россия" в судьбе и размышлениях князя, который смущен "громадностью новых впечатлений <...> забот, идей" и ищет ответы на вопрос "что делать?". Подчеркивая сопричастность своего героя судьбам родины и ее людей, он записывает: "Все вопросы и личные Князя <...> и общие решаются в нем, и в этом много трогательного и наивного, ибо в самые крайние трагические и личные минуты свои Князь занимается разрешением и общих вопросов..." (IX, 252, 256, 240). И далее: "Князь только прикоснулся к их жизни. Но то, что бы он мог сделать и предпринять, то все умерло с ним. Россия действовала на него постепенно. Прозрения его.
Но где только он ни прикоснулся — везде он оставил неисследимую черту.
И потому бесконечность историй в романе (misérabl'ей 5 всех сословий) рядом с течением главного сюжета" (IX, 242; ср.: 252).
5 отверженных (франц.).
В соответствии с этой программой Мышкин уже на первых страницах романа обращен душой к России, едет на родину полный ожидания И интереса ко всему, что там происходит Вернувшись в Петербург, он убеждается, что "есть, что делать на нашем русском свете", становясь своеобразным "деятелем" в духе "почвеннических" идей, дорогих самому Достоевскому. Западной цивилизации, идеалу буржуазного комфорта автор и его герой противополагают идею самобытного пути России, а оторвавшемуся от "почвы" верхнему слою — ее народ, в натуре которого, как полагал Достоевский, были заложены начала подлинного общечеловеческого братства. Мышкин свободно и чистосердечно говорит с лакеем и с пьяным солдатом, продавшим ему оловянный крест за серебряный. Мышкин становится свидетелем и участником споров и обсуждений самых различных актуальных вопросов современной жизни: о новых судах и адвокатах, доходящих до "извращения" понятий о гуманизме, о преступлениях и их причинах, о праве силы и парадоксальном освещении его в нашумевшей книге Прудона, о железных дорогах и самочувствии человека эпохи "промышленного" прогресса, о "благодетелях" человечества типа Мальтуса с его теорией перенаселения, о русских либералах, о национальной самобытности русской литературы, о будущем России и т. п.
Широко представлены в "Идиоте" и различные "фантастические" слои русского общества. Между "мизераблями всех сословий" выделяется вездесущий чиновник Лебедев, "гениальная фигура", по определению автора.— Он "и предан, и плачет, и молится, и надувает Князя, и смеется над ним. Надувши, наивно и искренно стыдится Князя" (IX, 252—253). В том же ряду и отставной поручик, "кулачный боец" Келлер, автор фельетона против Мышкина, а затем шафер на его несостоявшейся свадьбе "Фантастичны" и отставной генерал Иволгин, вдохновенный враль и фантазер, жилец Иволгиных Фердыщенко, человек без определенных занятий, циник и "шут", мнимый сын Павлищева Бурдовский, больной и косноязычный, со всей сопровождающей его компанией "Истории" их воссоздают "хаотическое" течение современной жизни в самых разнообразных отражениях.
Особое место среди вставных повестей занимает "Необходимое объяснение" Ипполита Терентьева. "Бунт" его играет важную роль в общем идейно-философском звучании романа. В соприкосновении с этими смятенными "фантастическими" персонажами ярко обнаруживается своеобразие детски-мудрого героя.
В тексте упоминаются среди ряда других характерных знамений времени два преступления, о которых Достоевский прочел в "Голосе" незадолго до начала или в период работы над "Идиотом",— убийство восемнадцатилетним гимназистом польского происхождения, дворянином Витольдом Горским в Тамбове с целью ограбления в доме купца Жемарина, где он давал уроки его одиннадцатилетнему сыну, шести человек (жены Жемарина, его матери, сына, родственницы, дворника и кухарки) и убийство и ограбление девятнадцатилетним студентом Московского университета Даниловым ростовщика Попова и его служанки Нордман. В первом преступлении Достоевского особенно потряс ряд подробностей: Горский характеризовался учителями как умный юноша, любивший чтение и литературные занятия; задумав преступление, он заблаговременно достал не совсем исправный пистолет и починил его у слесаря, а также по специально сделанному рисунку заказал у кузнеца нечто вроде кистеня, объяснив, что подобный инструмент необходим ему для гимнастики. Горский признал себя на суде неверующим.1
1 См.: Голос. 1868. 10 марта. N 70.
Достоевскому он казался характерным представителем той части молодежи, на которую "нигилистические" теории 1860-х годов имели отрицательное влияние. Первое сообщение о деле Данилова появилось в момент публикации начальных глав "Преступления и наказания" и поразило современников и самого писателя некоторым сходством между ситуацией, воссозданной в романе, и обстоятельствами убийства, совершенного образованным преступником, о незаурядной внешности и уме которого говорилось в последующих хрониках. В конце ноября 1867 г., в период обдумывания замысла "Идиота" стала известна знаменательная подробность. По показаниям арестанта М. Глазкова, которого убийца вынуждал принять на себя вину, Данилов совершил убийство после разговора с отцом. Сообщив ему о своем намерении жениться, Данилов получил совет "не пренебрегать никакими средствами и, для своего счастья, непременно достать денег, хотя бы и путем преступления". 1 В "Идиоте" отсвет этих историй падает на изображение молодых "позитивистов", в частности племянника Лебедева, которого дядя называет убийцей "будущего второго семейства Жемариных". Сопоставление компании Бурдовского с Горским и Даниловым, очевидно, преследовало цель показать, что естественнонаучные и материалистические теории 60-х годов могли быть в вульгаризированном, "уличном" варианте использованы для оправдания преступлений, вели к "шатанию мысли". Мотив этот, однако, подчинен в романе общему его критическому пафосу, направленному против антидуховного начала нового буржуазного "века", когда предметом купли и продажи стали красота и человеческое достоинство, а страсть к наживе и денежный ажиотаж заменили прежние идеалы. Крушение нравственных устоев в "век пороков и железных дорог" — тема "апокалипсических" речей Лебедева.
1 Голос. 1867. 19 ноября. N 320.
Противопоставляя в лице Мышкина своеволию и индивидуализму начало любви и прощения, Достоевский не лишает своей симпатии и сочувствия бунтующих, непокорных своих героев. Особая привлекательность Настасьи Филипповны, неотразимость ее красоты — в ее гордой непримиримости, максимализме ее чувств и стремлений. Больной чахоткой юноша Ипполит доходит до дерзкого богоборчества, протестуя против того, что было обречено на смерть и уничтожение даже такое "великое и бесценное" явление, как Христос.
В ходе обдумывания фабулы романа, вскоре после того как выясняется, что князю не удастся спасти Настасью Филипповну от ножа Рогожина, в одной из ранних (апрельских) записей появляется первый проект заключительных частей романа: "ИДИОТ ВИДИТ ВСЕ БЕДСТВИЯ. БЕССИЛИЕ ПОМОЧЬ. ЦЕПЬ И НАДЕЖДА. СДЕЛАТЬ НЕМНОГО. ЯСНАЯ СМЕРТЬ. АГЛАЯ НЕСЧАСТНА. Нужда ее в Князе" (IX, 241).
Вскоре этот проект конкретизируется: "NB. Симпатичнее написать, и будет хорошо.
Главная задача: характер Идиота. Его развить. Вот мысль романа. Как отражается Россия. Все, что выработалось бы в Князе, угасло в могиле. И потому, указав постепенно на Князя в действии, будет довольно.
Но! Для этого нужна фабула романа.
Чтоб очаровательнее выставить характер Идиота (симпатичнее), надо ему и поле действия выдумать. Он восстановляет Н<астасью> Ф<илипповну> и действует влиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности, Генеральшу до безумия доводит в привязанности к Князю и в обожании его.
Сильнее действие на Рогожина и на перевоспитание его. (Ганя пробует сойтись с Рогожиным). Аделаида — немая любовь. На детей влияние. На Ганю — до мучения ("Я взял свое"). NB. (Варя и Птицын отделились.) Даже Лебедев и Генерал. Генерал в компании Фердыщенка. Кража с Фердыщенкой" (IX, 252).
В более поздних (сентябрьских) набросках, когда Достоевский уже работал над третьей частью, сосуществуют рядом два плана окончания романа, с акцентированием в первом из них основной черты каждого из действующих лиц: "Аглая уже помирилась с семейством даже. Торжественно невеста Князя — и вдруг смерть Н<астасьи> Ф<илипповны>. Князь не прощает Аглае. С детьми.
В Князе — идиотизм!. В Аглае — стыдливость. Ипполит — тщеславие слабого характера. Н<астасья> Ф<илипповна> — беспорядок и красота (жертва судьбы). Рогожин — ревность. Ганя: слабость, добрые наклони <ости>, ум, стыд, стал эмигрантом. Ев<гений> П<авлович> — последний тип русского помещика-джентельмена. Лизавет<а> Прокоф<ьевна> — дикая честность. Коля — новое поколение.
Оказывается, что Капитанша преследовала Генерала по наущению Ипполита. Ходит по его дудке. Все по его дудке. Власть его над всеми" (IX, 280).
В другом плане развязка вновь перекликается с намечавшейся первоначально: "Под конец Князь: торжественно-спокойное его состояние! Простил людям.
Пророчества. Разъяснения каждому себя самого. Времени. Прощение Аглаи.
Аглая с матерью — живет и путешествует" (там же).
В эту же пору Достоевский испробывал и ряд иных поворотов сюжета. Размышляя, не сделать ли Ипполита "главной осью всего романа", писатель составил план, по которому тот с помощью различных психологических ухищрений донимал князя, "овладел" всеми остальными героями, разжигая и стравливая их, и кончал местью всем и убийством Настасьи Филипповны: "ГЛАВНОЕ. NB. КНЯЗЬ НИ РАЗУ НЕ ПОДДАЛСЯ ИППОЛИТУ И ПРОНИКНОВЕНИЕМ В НЕГО (ОБ ЧЕМ ПРО СЕБЯ ЗНАЕТ ИППОЛИТ И ЗЛИТСЯ ДО ОТЧАЯНИЯ) И КРОТОСТИЮ С НИМ ДОВОДИТ ЕГО ДО ОТЧАЯНИЯ. Князь побеждает его доверчивостью.
СЦЕНА УБИЙСТВА. СУД. ИППОЛИТ В ОТЧАЯНИИ УМИРАЕТ.
Измучил Генерала, Ганю, Колю, Аглаю, Рогожина, мальчика" (IX, 277—278).
В конце концов писатель отказался от подобного, не подготовленного предшествующим повествованием изображения Ипполита.
В процессе работы над первой и второй редакцией "Идиота" у Достоевского возникали ассоциации с трагедией Шекспира "Отелло": "ИЗ ГЛАВНОГО. 1) Сцена (во храме) в день брака, до прихода Аглаи, наедине между Князем и Н<астасьей> Ф<илипповной>. Князь, вынеся во все это время скандала ужасные мучения от сошедшей с ума Н<астасьи> Ф<илипповны>, наконец в утро брака говорит с ней по сердцу: Н<астасья> Ф<илипповна>, и в отчаянии и в надежде, обнимает его, говорит, что она недостойна, клянется и обещается. Князь просто и ясно (Отелло) говорит ей, за что он ее полюбил, что у него не одно сострадание (как передал ей Рогожин и мучил ее Ипполит), а и любовь и чтоб она успокоилась. Князь вдруг пьедестально высказывается. 2) Тут входит Аглая, спокойно, величаво и просто грустная, говорит, что во всем виновата, что не стоила любви Князя, что она избалованная девушка, ребенок; что она вот за что полюбила Князя (и тут Отелло): наивная и высокая речь, где Н<астасья> Ф<илипповна> чувствует всю безмерность ее любви, а Аглая, думая выставить недостаточность и ничтожность своей любви и тем успокоить Н<аcтасью> Ф<илипповну> и Князя,— напротив, наивно и себе неведомо, только выставляет великость, глубину и драгоценность своего чувства. Несколько ласковых слов с Н<астасьей> Ф<илипповной>, но через силу, несколько наивност<ей>, — расстаются. Н<астасья> Ф<илипповна>, пораженная, и Князь предчувствует, что с отчаянием в лице идет одеваться, а Аглая уходит к Гане, и там истерическая сцена сожжения пальца. Затем сцена Гани с Ипполитом, который перетаскивается к Князю, свадьба, вечер, будущий мир России и человечества и экономические разговоры.
А затем заключение" (IX. 284—285).
Однако неожиданная для Аглаи метаморфоза была отвергнута, и Достоевский вернулся к намеченной ранее "сцене двух соперниц", в которой Аглая нравственно "падает". По июньско-июльским планам вслед за сценой этой предполагалось авторское отступление с прямым выражением своего отношения к событиям и герою: "NB. главное. После сцены двух соперниц: Мы признаемся, что будем описывать странные приключения. Так как трудно их объяснить, то ограничимся фактом. Мы соглашаемся, что с Идиотом ничего и не могло произойти другого. Доскажем же конец истории лица, который, может быть, и не стоил бы такого внимания читателей,— соглашаемся с этим.
Действительность выше всего. Правда, может быть, у нас другой взгляд на действительность 1000 душ, 1 пророчества — фантасти<ческая> действит<ельность>. Может быть, в Идиоте человек-то более действит<елен>. Впрочем, согласны, что нам могут сказать: "Все это так, вы правы, но вы не умели выставить дела, оправдать факты, вы художник плохой". Ну тут уж, конечно, нечего делать" (IX, 276).
1 Вероятно, имеется в виду: роман А. Ф. Писемского "Тысяча душ".
Мысли эти дают ключ к заглавию и поэтике романа. Они перекликаются с основным его лейтмотивом (ср., например, обращенные к Мышкину слова Настасьи Филипповны, перед уходом ее с Рогожиным: "Прощай, князь, в первый раз человека видела!" — или Ипполита, перед попыткой самоубийства: "Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь".— С. 179, 420). Позднее, в "Братьях Карамазовых", во введении "От автора", предупреждая читателей, что его герой Алексей Федорович Карамазов — "человек странный, даже чудак", автор присоединился к тем, кто не увидит в нем "частность и обособление": "Ибо не только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались..." (XIV, 5).
В "Идиоте" Достоевский, стремясь к многозначности образа Мышкина, его предельной емкости, отказался от каких-либо авторских комментариев. В записных книжках подчеркивалась задача представить "князя сфинксом": "Сам открывается, без объяснений от автора, кроме разве первой главы" (IX, 248). В соответствии с такой художественной установкой строится и повествование о дальнейших после встречи Настасьи Филипповны и Аглаи событиях. О них читатель узнает или из скупых фактических сообщений, или из иронически воспроизведенных "слухов", распространившихся в обществе.
Беспокоясь о целостности восприятия "Идиота" читателями и сожалея, что при самой большой гонке печатанье романа не успевает завершиться в декабре, Достоевский писал 26 октября (7 ноября) 1868 г.
С. А. Ивановой: "Наконец, и (главное) для меня в том, что эта 4-я часть и окончание ее — самое главное в моем романе, то есть для развязки романа почти и писался и задуман был весь роман" (XXVIII, кн. 2, 318). "Гибель героини, взаимное сострадание двух соперников, двух названных братьев, над трупом любимой женщины, возвещающее им обоим безнадежный исход на каторгу или в сумасшедший дом",— так охарактеризовал Л. П. Гроссман развязку романа. Она возникла на сравнительно поздней стадии работы, 4 октября 1868 г., когда рядом с заметкой: "Рог<ожин> и Князь у трупа. Final" — автор написал в знак своего удовлетворения новым творческим открытием: "Недурно" (IX, 283). Последние главы четвертой части (VIII—XI) и "Заключение" вышли в свет уже в виде отдельного приложения к журналу за прошлый год одновременно с февральской книжкой "Русского вестника" за 1869 г.
Несмотря на мрачный, трагический финал, пафос любви к жизни и людям остается господствующим в романе. Светлую нить, которую Достоевский в сделанных еще в марте 1868 г. набросках обозначил как "цепь и надежда", он вплетает в эпилог романа, где Радомский извещает о судьбе Мышкина Колю Иволгина и Веру Лебедеву, собираясь вскоре вернуться в Россию новым человеком. Вера Лебедева и Коля Иволгин — представители нового молодого поколения, принявшего эстафету Мышкина.
Первые отзывы о романе дошли до Достоевского еще до окончания "Идиота" от его петербургских корреспондентов. После выхода в свет январского номера журнала с начальными семью главами в ответ на взволнованное признание Достоевского в письме от 18 февраля (1 марта) 1868 г. в том, что он сам ничего не может "про себя выразить" и нуждается в "правде", жаждет "отзыва". А. Н. Майков писал: "...имею сообщить Вам известие весьма приятное: успех. Возбужденное любопытство, интерес многих лично пережитых ужасных моментов, оригинальная задача в герое <...> Генеральша, обещание чего-то сильного в Настасье Филипповне, и многое, многое — остановило внимание всех, с кем говорил я...". Далее Майков ссылается на общих знакомых — писателя и историка литературы А. П. Милюкова, экономиста Е. И. Ламанского, а также на критика Н. И. Соловьева, который просил передать "свой искренний восторг от "Идиота"" и свидетельствовал, что "видел на многих сильное впечатление". 2 Однако в связи с появлением в февральской книжке "Русского вестника" окончания первой части Майков в письме от 14 марта 1868 г., определяя художественное своеобразие романа, оттенил свое критическое отношение к "фантастическому" освещению в нем лиц и событий: "...впечатление вот какое: ужасно много силы, гениальные молнии (напр<имер>, когда Идиоту дали пощечину и что он сказал, и разные другие), но во всем действии больше возможности и правдоподобия, нежели истины. Самое, если хотите, реальное лицо — Идиот (это вам покажется странным?), прочие же все как бы живут в фантастическом мире, на всех хоть и сильный, определительный, но фантастический, какой-то исключительный блеск. Читается запоем, и в то же время — не верится. "Преступл<ение> и наказ<ание>", наоборот,— как бы уясняет жизнь, после него как будто яснее видишь в жизни <...> Но — сколько силы! сколько мест чудесных! Как хорош Идиот! Да и все лица очень ярки, пестры — только освещены-то электрическим огнем, при котором самое обыкновенное, знакомое лицо, обыкновенные цвета — получают сверхъестественный блеск, и их хочется как бы заново рассмотреть <...> В романе освещение, как в "Последнем дне Помпеи": и хорошо, и любопытно (любопытно до крайности, завлекательно), и чудесно!". Соглашаясь, что это "суждение, может быть, и очень верно", Достоевский в ответном письме от 21—22 марта (2—3 апреля) 1868 г. выдвинул ряд возражений: указал на то, что "многие вещицы в конце 1-й части взяты с натуры, а некоторые характеры просто портреты". Особенно он отстаивал "совершенную верность характера Настасьи Филипповны" (XXVIII, кн. 2, 273, 283). А в письме к С. А. Ивановой от 29 марта (10 апреля) 1868 г. автор отмечал, что идея "Идиота" — "одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью" (XXVIII, кн. 2, 292).
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 59 | Нарушение авторских прав