Карл глоав юнг 19 страница

Зеленая ехидна выползает из зарослей, подползает к нему и жалит его в руку, потом нападет на лошадь, которая гибнет первая. Тогда Шивантопель говорит лошади: «Прости, верный брат мой! Войди в упокоение! Я любил тебя и ты хорошо мне служил. Прости, скоро и я за тобой последую». Затем, обра­щаясь к змее: «Спасибо, сестрица! Ты положила конец всем моим странствованиям». Потом он кричит от боли и восклица­ет: «Великий Боже, возьми меня скорее! Я старался узнать тебя и сохранить закон твой! О, не дай моему телу превратиться в гниль и зловоние и стать пищей орлов!» Вдали показывается дымящийся вулкан, слышится грохот землетрясения, земля движется. Шивантопель восклицает в неистовом страдании, покуда земля, рушась, прикрывает его тело: «Я сохранил свое тело неприкосновенным! О, она поймет! Яни-ва-ма, Яни-ва-ма, ты, ты понимаешь меня!»

Пророчество Шивантопеля — повторение сюжета «Песни о Гайавате» Лонгфелло; поэт не сумел избежать сентименталь­ности и в заключение поприща Гайаваты ввел Спасителя бе­лых, изобразив появление величавого представителя христи­анской религии и христианской цивилизации. (Тут будет уме­стным вспомнить «душеспасительную» деятельность испанцев в Мексике и Перу!) Это пророчество Шивантопеля снова ставит личность автора, как истинную цель его стрем­лений, в теснейшие отношения с героем. Если бы она жила в одно время с ним, он, наверное, женился бы на ней, но она, к несчастью, опоздала — 10 тысяч лун уже прошло. Это весьма значительное временное расхождение указывает на несовпа­дение и в другом смысле: эго мисс Миллер отделено пропа­стью от фигуры Шивантопеля. Он — полностью на «другой стороне». Она будет искать его напрасно, точно так же, как он ищет ее; другими словами, возможности встречи или объ­единения сознания и бессознательного никогда не будет, это единственное, что необходимо, чтобы скомпенсировать со­знательную установку и сотворить целостность. Максимум, на что он или она способны — это грезить о подобной встре­че или видеть ее во сне, и только так их души способны по­нять друг друга, полюбить и заключить в объятия. Но эта лю­бовь никогда не станет сознательным фактом. В этом отноше­нии ситуация для мисс Миллер не содержит благоприятного прогноза; так как любое реальное любовное отношение со­стоит, в конечном итоге, в том, чтобы девушка обрела своего героя, а герой — свою душу, и не в снах, а в ощутимой реаль­ности.

ческой личности автора в высшей степени угрожает вторже­ние из бессознательного (эвфемистически воспринимаемое как «творческая фантазия»). Если бы только очаровывающий Ши­вантопель мог бы быть убран с дороги, то тогда, по крайней мере, оставалась бы некоторая надежда на то, что ее интерес вновь повернется на землю, и на ее рост, поскольку другой путь пе­рекрыт смертью ее возлюбленного. Вторжение бессознатель­ного очень опасно для сознательного разума, когда последний не в состоянии понять и интегрировать содержания, которые врываются в него. Чувства же, что мисс Миллер принадлежит «тем, кто понимает», определенно нет, хотя и совершенно ясно, что значит для нее «она, которая поймет». Поскольку она со­вершенно не понимает, что же случилось, ее ситуация весьма критическая, так как в этих обстоятельствах есть очень опас­ный шанс для сознания быть оккупированым бессознательным, что действительно и случилось несколько позже с фатальным исходом[744].

Когда случается подобное вторжение, мы часто сталкиваемся с ситуацией, в которой бессознательное наверстывает или до­гоняет («принимает на себя») сознательный разум. Последний так или иначе «зацикливается» с тем результатом, что бессоз­нательное принимает на себя функцию «впередсмотрящего», функцию реализации прогрессистских побуждений, самого процесса трансформации во времени и выходит из тупика. Содержания, поступающие вследствие этого в сознание, пред­ставляют архетипические репрезентации того, что пережил бы сознательный разум в случае, если тупиковое положение было бы обойдено. Тенденция оставаться спокойным легко просмат­ривается из особого акцента на ненарушенности тела, равно как и из желания сохранить его от тления в могиле. Она хочет остановить вращение колеса, которое катит годы жизни, хо­чет уцепиться за детство и вечную юность, а не умирать и гнить в земле. И хотя мы можем забыть в долго лелеемых чувствах юности, в мечтательных воспоминаниях, упрямо цепляющих­ся к этим чувствам, что колесо это катится вперед, однако же седеющие волосы, дрябнущая кожа, морщинистое лицо оказы­ваются безжалостным напоминанием, что вне зависимости от того, выставляем ли мы себя навстречу разрушительным си­лам или нет, яд втихомолку ползущей змеи времени, тем не менее, делает свое дело. Бегство из жизни вовсе не исключает нас из подчиненности законам старения и смерти. Невротик, который пытается ускользнуть от необходимости жить, ниче­го не выигрывает, а только обременяет себя ношей постоянно­го печального предвкушения старения и умирания, которые должны быть особенно жестоки из-за полной пустоты и бес­смысленности его жизни. Если для либидо невозможно стре­миться и двигаться вперед, вести жизнь, которая с готовностью примет любые опасности и даже смерть и гниение на заверша­ющем этапе, то оно устремляется назад по другой дороге и по­гружается в свои собственные глубины, постепенно спускаясь к старым представлениям о бессмертии всего живущего, к преж­нему стремлению к возрождению.

Эту дорогу и поэзией своей, и всей своей жизнью нам ука­зывает Гельдерлин. Предоставляю слово самому поэту в его песнях:

Вечно плод в своем бутоне Роза нежная несет. Пусть краса и жизнь на склоне, И настанет срок невзгод, —

Роза, мы увянем тоже, Облететь нам суждено, Но взрастят, кто нас моложе, Жизни свежее зерно![745]

По поводу этого стихотворения надо заметить следующее.

Роза есть символ любой женщины[746]. Когда поэт в мечтах сво­их видит себя и розу на лоне природы, то психологически ясно, что он все еще находится у матери. Там он встречает вечное зарождение и возобновление, потенциальную жизнь, имею­щую перед собой все, содержащую в себе все возможности реализации без всяких обязательств дать этим возможностям форму. Плутарх в наивной форме высказывает то же самое в своем изложении мифа об Осирисе: Осирис и Исида совокуп­ляются в чреве матери. Гельдерлин понимает это так же, как завидное право богов вечно наслаждаться ранним детством; так, он говорит в «Песне судьбы Гипериона»:

Лишенные судьбы, подобно спящему младенцу

дышат небесные. Дух их вечно цветет, целомудренно охраняемый

в скромном бутоне,

И безмолвно глядят их безмолвные,

вечно светлые глаза[747].

Этот отрывок показывает, что означает небесное блаженство. Гельдерлин никогда не смог забыть то первое и высочайшее блаженство, мечты о котором навсегда отвлекли его от действи­тельной жизни. Притом в этом стихотворении затронут и ста­ринный мотив близнецов в чреве матери. У Фробениуса[748] на­ходим легенду, по которой великий змей (происшедший из ма­ленькой змеи в дупле дерева, благодаря так назывемому «вы­ращиванию змеи») в конце концов пожирает всех людей (по­глощающая мать-смерть); переживает их только одна беремен­ная женщина; она выкапывает яму, покрывает ее камнем и, поселившись в ней, рождает близнецов, которые потом убива­ют дракона. Совместное пребывание в матери также прекрас­но изображено в одном африканском мифе: «В начале Обата- ла — небо, и Одудуа — земля, жена его, лежат вместе в тыкве, тесно прижатые друг к другу»*. Сохраняться в «скромной поч­ке» — образ, уже встречающийся у Плутарха, который говорит, что солнце по утрам рождается из бутона цветка. И Брахма исходит из почки (рис. 96). В Ассаме из почки же рождается первая пара людей.

ЧЕЛОВЕК

Едва показались из вод верхушки старых твоих гор, о земля, и первые зеленые острова, блаженно вдохнув, да­леко распространили над океаном в майском воздухе аро­мат юных лесов, и радостно увидели очи солнце-бога сво­их первенцев, деревья и цветы, этих смеющихся детей его молодости, из тебя рожденных, о земля, — как на прекрас­нейшем из островов...

Под виноградными лозами лежало, рожденное в суме­речной утренний час после теплой ночи, прекраснейшее дитя твое, о земля. И мальчик возвел очи к отцу Гелиосу и, вкушая различные ягоды, выбрал кормилицей священную лозу. Вскоре он вырастает. Боятся его звери, ибо человек не таков, как они. Но смело, по-своему, соединены в нем искони высокая душа отца его с твоею сладостностью, с твоею горестностью, о земля! Он желал бы походить на вечную природу, страшную мать богов.

Поэтому, о земля, заносчивая его гордость отгоняет его от сердца твоего, и напрасны твои нежно подносимые по­дарки; слишком сильно бьется гордое сердце в его груди.

Человек должен покинуть душистые луга своих берегов, направляясь в воды, лишенные цветов; и хотя его рощи,

* Holderlin J. Ch. F. Gedichte. S. 115.

Светлый образ твой впивая с жаждой, В те года, как ты, богат я был. Место для своей слезинки нежной, Для любви весь мир я находил.

Солнце отвечало мне порою, Сердца моего услышав зов. В те года я звал звезду сестрою[749] И весну — мелодией богов. Как по роще ветры шаловливы Пробегают в полудневный зной, Так по сердцу радости приливы Проплывали медленной волной.

И когда у родника в долине[750], Там, где зелень юная кустов

Поднималась к каменной вершине И лазурь сияла средь листов Я стоял, осыпанный цветами, Их дыханье пил, а в вышине Плыло осиянными путями Золотое облако ко мне[751].

И когда в пустынях одиноко Я блуждал, и в черных замках скал Мне звучал могучий глас потока, Мрак меня завесой облекал И, бушуя ночью над горами, Буря слала ветры с высоты, Там, где молний вспыхивало пламя, Дух Природы, мне являлся ты!

Мир благой! Стократ в слезах счастливых, Как бурливые потоки те, Что в морских сливаются заливах, Я в твоей терялся полноте! Я рвался из Времени пустыни, Радостно везде искал пути, Как паломник, ищущий святыни, Чтобы в Бесконечность перейти.

Святы вы, златые детства грезы! Вы добро взрасили в тишине, Вы скрывали жизни скорбь и слезы, То, что не сбылось, дарили мне. О Природа! Той порою ясной В мирном свете прелести твоей

Возросли плоды любви прекрасной[752], Как аркадских урожай полей.

Все мертво, что прежде было мило, Умер мир моих былых чудес. Как жнивье, пустынна и уныла Грудь, вмещавшая весь круг небес. Если б вновь участья песню спела Та весна моих скитаний мне! Утро жизни миновать успело, В сердце снова не расцвесть весне.

Вечны подлинной любви страданья, Только тень — все то, что любим мы. Умерли, увы, мои мечтанья, Дух Природы скрыт покровом тьмы. Где твоя отчизна, ты не знало, Сердце, средь веселья юных дней. Коль тебе о ней лишь грезить — мало, Лучше не расспрашивай о ней[753].

ПАЛИНОДИЯ

Зачем охватывает меня, точно сумерки,

Ласковая твоя зелень, о земля?

Зачем дышишь ты на меня, как в прошлые дни,

О тихий воздух?

Шумят все вершины...

Зачем будите вы мою душу?

Зачем подымаете вы во мне прошлое?

Пощадите меня, добрые,

Не трогайте пепла моих радостей;

Вы лишь насмехаетесь — проходите же мимо,

О боги, лишенные судьбы,

И да цветет ваша юность, затмевая стареющего,

Если же вы хотите,

Если вы хотите присоединиться к смертным, То взгляните на цветущих вокруг вас многих дев, Юных героев. Смотрите,

Утро кажется прекрасным на ланитах счастливых, И привлекательно звучат песни праздных. В былое время и в моей груди Волною звучали песни —

Тогда небесная радость светилась в моих глазах[754].

Золотой блеск природы утрачен в результате разлуки с дет­ским блаженством, с юностью, и будущее представляется без­надежно пустым. Но яд оглядывающейся тоски, стремящейся обратно, дабы опуститься в собственную глубину, отнимает блеск природы и радость жизни. И все это из-за привычки вы­сматривать что-либо снаружи вместо того, чтобы вглядывать­ся вовнутрь, в глубины депрессивного состояния. Подобное оглядывание назад ведет к регрессии и является первым ша­гом на этом пути. Регрессия есть также и непроизвольная ин- троверсия по мере того, как прошлое становится предметом воспоминаний и приобретает поэтому психическое содержа­ние — делается фактором эндопсихическим. Этот возврат в прошлое рассматривается поэтому как бессознательная ком­пенсация, содержание которой должно стать осознанным, если ей (компенсации) предстоит быть в той или иной степени ре­зультативной. Это может быть достигнуто только лишь созна­тельной регрессией наряду с депрессивной тенденцией и ин­теграцией самих воспоминаний, столь активизировавшихся в сознательном разуме.

ЭМПЕДОКЛ

Ты ищешь жизни, ты ищешь, А из земной глубины вырывается блестящий

божественный огонь

и, содрогаясь от жажды (конца),

ты бросаешься в пламень Этны.

Так царица дерзновенно растворяет

жемчужину свою в вине; и пусть!

Лишь бы ты, о поэт, не пожертвовал твоим богатством,

Бросая его в бродильную чашу!

Но для меня ты столь же свят,

Как власть поглотившей тебя земли,

о смелый убитый!

Как бы я желал последовать в глубину за героем, Если бы меня не удерживала любовь[755].

В этом стихотворении проглядывает тайное стремление поэта к материнским глубинам и к бегству в регенерирующую утро­бу (рис. 122). Он хотел быть растворенным, как жемчужина в вине, хотел быть пожертвованным в чаше, «кратере» возрож­дения. Он стремился повторить Эмпедокла, о котором Гораций говорит: «Эмпедокл, жаждущий божественного бессмертия, готов ради этого невозмутимо прыгнуть в пылающую Этну»[756].

Он хочет идти путем героя, идеальной фигуры, которая мая­чит перед ним, и разделить его судьбу. Однако любовь все еще удерживает его в свете дня. Либидо все еще имеет перед со­бой объект, который делает жизнь осмысленной и ценной. Если бы этот объект был покинут, то либидо погрузилось бы вглубь,

i) царство подземной матери для возрождения:

ПОСЛЕДНЕЕПРОСТИ (In Memoriam) Каждый день я выбираю

новую дорогу, То в зеленые леса, то к ключу, Где купаются, или к утесу, Где цветут розы, смотрю вдаль с холма,

Но нигде, красавица, нигде

не нахожу тебя при свете дня, И рассеиваются в воздухе

слова, набожные слова, Которыми я у тебя некогда...

Да, ты далек, о блаженный лик! И сладкий звук твоей жизни

гаснет,

Не услышанный мною; Где же вы, волшебные песни,

Некогда успокаивающие мое сердце блаженным покоем? Как давно это было! О, как давно! Юноша состарился, даже земля, Когда-то улыбавшаяся мне, изменилась!

Прости! Каждый день душа моя прощается И возвращается к тебе, о тебе плачут очи мои, Дабы яснее увидать ту страну, Где ты теперь находишься*.

Тут уже ясно слышится отречение, зависть к собственной юно­сти, стремление к тому времени, «лишенному трудов», кото­рое так хотелось бы удержать из-за глубокого отвращения ко

Рис. 122. Утроба Мировой Матери. Деревянный сосуд. Конго

* Holderlin J. Ch. F. Gedichte. S. 157.

на ли«чаина»internmnit*ЛшмишипИИИ^иммМмиуцёШДИМ

всякой обязательной деятельности, не вознаграждаемой непо­средственным наслаждением. Последняя строфа не предвеща­ет ничего хорошего: поэт вглядывается в другую страну, в бе­рег солнечного заката или восхода. Любовь его уже не удер­живает, узы, связывающие его с миром, порваны, и он громко взывает о помощи, обращаясь к матери.

АХИЛЛ

Великолепный сын богов! Потеряв возлюбленную, Ты пошел на берег моря и заплакал над водами. Сердце твое, жалуясь, стремится в глубину

священной пропасти, Где, далеко от шума кораблей, глубоко под волнами, В мирном гроте, живет прекрасная Фетида, Твоя покровительница, богиня моря. Могучая богиня была матерью юноши; Она когда-то любвеобильно выкормила мальчика На утесистом берегу его острова, под могучие песни волн, И превратила его в героя, купая в подкрепляющем океане. И мать услыхала жалобу юноши, печально поднялась

со дна морского, Подобно легкому облачку, нежным объятием Утешила страдания своего любимца. И он услыхал ее вкрадчивые речи, сулящие ему помощь. Сын богов! Будь я подобен тебе, и я бы мог доверить Тайное мое горе одному из небесных. Но я и глядеть

не должен на это, Должен переносить позор этот, точно я никогда

не принадлежал ей,

Со слезами вспоминающей обо мне. Добрые боги! Вы все же слышите всякую людскую мольбу. С первых моих лет я глубоко и набожно люблю тебя, О священный свет дневной; сердце мое с чрезмерной тоской, С глубокой искренностью чувствовало и землю, И источники, и леса твои, и тебя, о отец, мой эфир! О добрые боги! Утишите же вы свои страдания, Дабы душа моя не умолкла слишком рано, дабы я мог

продолжать жить

И благодарить вас радостной песнью в течение

быстро пролетающего дня, О высокие небесные власти — благодарить за прежде

содеянное мне добро,

За радости промелькнувшей юности;

Впоследствии же великодушно возьмите к себе одинокого[757].

Песни эти весьма ярко живописуют постоянное отставание и постепенно растущее отчуждение от жизни, все более глубо­кое опускание в пропасть памяти — лучше, нежели можно было бы это сделать сухими словами. К этим песням обращен­ной вспять тоски присоединяется, подобно некоему жуткому, загадочному гостю, апокалиптическая поэма «Патмос», как бы окутанная глубинными туманами, всеохватывающими «ряда­ми облаков» матери, посылающей безумие. В поэме этой вновь загораются старинные мифологические помыслы, одетые сим­волами предчувствия смерти и возрождения жизни.

Вот несколько наиболее значительных отрывков из «Патмоса»: Близок

И трудно постигаем Бог, Но там, где опасность, Там является и спасающее[758].

Слова эти указывают, что либидо теперь достигло наиболь­шей глубины, где «опасность велика»[759]. Там «близок Бог»: там человеку возможно найти внутреннее солнце, собствен­ную свою солнечную обновляющую природу, скрывающуюся в материнских недрах, подобно солнцу, в ночные часы. По­скольку жизнь продолжается, несмотря на утрату юности; и действительно жизнь будет даваться с величайшей напря­женностью, если оглядка на то, что уже умерло, не мешает двигаться вперед. Оглядывание назад будет совершенно пра­вильным, если только оно не влияет на внешние обстоятель­ства, которые уж никак не могут быть приведены в обратное состояние; вместо этого необходимо смотреть, откуда исхо­дит это очарование прошлым. Золотая дымка воспоминаний детства встает не столько из объективных фактов, сколько из смеси магических образов, в большей степени интуитивных, нежели действительно осознанных. Притча об Ионе, прогло­ченном китом, в точности воспроизводит эту ситуацию. Че­ловек погружается в детские воспоминания и исчезает из су­ществующего мира. По всей видимости, он обнаруживает себя в глубочайшей тьме, но неожиданно у него возникают видения потустороннего мира. Это «таинство», которое он уз­рел, представляет, собственно, запас или фонд первоначаль­ных образов, которые каждый из нас приносит с собой по праву своего человеческого рождения,— сумму всеобщих врожденных форм, свойственных инстинктам и влечениям. Я назвал это «потенциальное» психическое коллективным бессознательным. Если этот уровень активирован регрессив­ным либидо, то есть возможность обновления жизни, равно как и ее разрушения. Регрессия, ведущая к своему логическо­му заключению, означает обратное связывание с миром при­родных влечений, которые в своем формальном или идеальном аспекте являются видом первичной материи (prima materia). Если эта первичная материя может быть ассимилирована сознательным разумом, то это приводит к реактивации и ре­организации ее содержаний. Но если сознательный разум де­монстрирует неспособность к ассимиляции новых содержа­ний, вытекающих из бессознательного, то возникает опасная ситуация, в которой они (содержания) сохраняют свою пер­воначальную, хаотическую и архаическую форму и, соответ­ственно, подрывают единство сознания. Результирующее ум­ственное расстройство вполне мудро названо шизофренией, поскольку оно составляет вид безумия, возникающего в силу расщепления разума как такового.

В этой поэме Гельдерлин описывает переживание вхождения в эту удивительную страну изначальных образов:

В расселинах, во мраке Живут орлы и сыны Альп? Бесстрашно переходят через пропасти По легким мостам.

Эти слова развивают все далее это мрачно-фантастическое стихотворение. Орел, птица солнца, обитает в темноте — ли­бидо скрылось; но обитатели гор шагают по высотам, вероят­но, это боги («вы странствуете по высотам, в свете») — обра­зы, символизирующие солнце, идущее по небу, летящее над пропастью, над бездной подобно орлу.

Потому — ибо вокруг теснятся вершины времени, и наи­любимейшие находятся на близких, но разобщеннейших горах, — потому даруй нам невинную воду, о, даруй нам крылья проникновенного разума, дабы перелететь и вновь вернуться!

Первые строки являются неясным изображением гор и време­ни (вызванным, вероятно, солнцем, странствующим над гора­ми); следующая картина — пребывание наиболее любящих вблизи друг от друга при одновременной разлуке, вероятно, относится к жизни в подземном мире[760], где мы соединены со всем, что мы когда-то любили, в то же время не будучи в со­стоянии наслаждаться этим счастьем, — ибо все окружающее нас лишь тень и призрак, все лишено жизни. Там сошедший в глубину пьет «невинную воду», вероятно «детскую», обновля­ющее питье[761], долженствующее снова вырастить его крылья, чтобы он мог вернуться к жизни окрыленным, как окрыленный солнечный диск (рис. 11, 22), поднимающийся от воды подоб­но лебедю. («Крылья, чтобы перелететь и вновь вернуться».)

Так говорил я. Тогда

Увлек меня гений скорее, нежели я ожидал, Вдаль от собственного моего жилища, туда, Куда я никогда не думал попасть! При прохождении моем в сумерках Смутно рисовались тенистые леса И тоскующие ручьи моей родины, Но я не узнавал этой страны.

63Б

После темных, загадочных слов, которыми поэт в начале свое­го произведения высказывает предчувствие того, что прибли­жается, начинается солнечный путь («ночное странствование по морю») к востоку, к восходу, к тайне вечности и возрожде­ния, о которой мечтает и Ницше, упоминая о ней следующими словами, полными глубокого значения:

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брач­ному кольцу колец — кольцу возвращения!

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность![762]

Гельдерлин выражает то же томление великолепной картиной, отдельные черты которой нам уже знакомы:

Но скоро, в свежем блеске, в золотой дымке, таинствен­но расцвела передо мною Азия, приближаясь ко мне с быст­ротою солнца, обдавая меня запахом тысячи вершин; и я, ослепленный, стал искать того единственного, что было мне знакомо, ибо необычными казались мне широкие улицы, где от Тмола спускается украшенный золотом Паткол, где сто­ят Тавр и Мессагис, где сад полон цветами. Но подобно ти­хому огню расцветает в озаренной вышине серебряный снег, и древний плющ[763] *, свидетель бессмертной жизни, ра­стет у неприступных стен; а праздничные божественно вы­строенные дворцы поддерживаются стволами живых кед­ров и лавров.

Это картина апокалиптическая: материнский город, стоящий в стране вечной юности, окруженный листьями и цветами не­преходящей весны[764] (рис. 56).

Здесь поэт Гельдерлин отождествляет себя с Иоанном, не­когда жившим на Патмосе в соединении с «сыновьями Вышне­го» и видевшим его лицом к лицу:

Когда они сидели вместе, соединенные, в час пира, тайной виноградной лозы, — и спокойно предвидя смерть великою душою, Господь высказывал им последнюю любовь...

После этого Он умер. Об этом многое можно бы сказать. И друзья напоследок еще увидали победоносный взгляд Его; Радостнейшего...

И потому Он послал им Духа; и торжественно дрогнул дом, и, гремя, прокатилась божественная гроза над вещими их головами,

в ту минуту, когда восторжествовавши над смертью,

они сидели вместе,

погруженные в глубокие думы, —

теперь, после того, как прощаясь,

Он еще раз им явился.

Ибо теперь погас

царственный солнечный день

и само оно (солнце), божественно страдая,

переломило прямо блистающий скипетр,

ибо оно должно было вернуться

в предопределенное время.

Картина эта основана на жертвенной смерти и воскресении Христа: образы, составляющие ее суть, подобны самопожерт­вованию солнца, добровольно ломающего свой лучистый, оп­лодотворяющий скипетр, уверенно надеясь на воскресение. По поводу «лучистого скипетра» надобно заметить следующее: пациентка г-жи Шпильрейн говорит, что «Бог пронзает землю лучом». Земля для нее является женщиной. Она понимает сол­нечный луч на мифологический лад, как нечто упругое или твердое: «Иисус Христос доказал мне свою любовь, ударив в окно лучом своим». Ту же мысль об упругости солнечных лу­чей я нашел и у других душевнобольных. Молот Тора, глубоко вонзающийся в землю, которую он рассекает, можно сравнить с ногой Кенея. В глубине земли молот действует как клад, ибо с течением времени он снова постепенно выступает на поверх­ность, то есть вновь рождается из земли («сокровище расцве­тает»). На том месте, где Самсон бросил ослиную челюсть, Гос­подь разверз землю, и оттуда забил источник[765]. Источники воз­никают также из следов лошадиного копыта и ног других животных, отпечатков ноги и т. д. Волшебная палочка и ски­петр вообще входят в эту категорию значений. Греческое сло­во спсртгсроу связано с акаяо^, акгртсхуюу, ак^ясоу — «по­сох, палка»; акт]ЯХО^ — «штормовой ветер». Латинское scapus означает «стрела, древко копья, ножка, стержень»; древневерх­ненемецкий scaft — «копье, пика»[766] (рис. 95).

И мы снова встречаем в этом контексте связи, уже нам зна­комые как символы либидо. Ломание скиптера означает поэто­му жертвование властью, которой доселе пользовались, то есть либидо, организованным в определенном направлении.

Переход к христианской мистерии через Патмос от Азии в сти­хотворении Гельдерлина только кажется внешним соединени­ем, в сущности же своей является ходом мысли, полным глу­бокого смысла. Это — вхождение героя в смерть и потусторон­нюю страну, как самопожертвование его с целью достигнуть бессмертия. В то время как солнце закатилось, а любовь ка­жется умершей, люди с таинственной радостью ожидают во­зобновления всей жизни:

И радостью Стало отныне

Жить в любящей ночи, вперяя невинные очи, В эти бездны премудрости!

В глубине обитает премудрость, премудрость матери. Отож­дествление с нею есть дарованное нам предчувствие глубочай­ших тайн, искони собранных, наслоившихся и сохраненных человеческим духом. И Гельдерлин в болезненном своем эк­стазе чувствует умноженное величие всего виденного, но для него, в противоположность Фаусту, не столь важно вывести на свет божий то, что он почерпнул в глубине:

И не будет несчастием, если нечто

И утратится, и смолкнет живой звук

Речи: ибо и божественный труд похож на наш труд.

Вышний не требует

Всего сразу;

Под двумя видами обретается железо в шахте И неоднородна смола, кипящая в Этне. Если бы я обладал богатством, То создал бы образ И был бы подобен духу[767], Такому, каким он был.

То, что поэт узревает в своей вулканической яме, поистине является «Духом», как это и всегда было, а именно — всеобщ­ность первичных форм, из которых возникают архетипичес- кие образы. В этом мире коллективного бессознательного дух появляется как архетип, наделенный верховным значе­нием и выраженный через фигуру божественного героя, двойником или неотъемлемой частью которого на Западе яв­ляется Христос.

Мертвых будит он,

Тех, которые не подверглись заключению И не произошли от грубейшего.

И если небесные теперь Любят меня, как я думал...

Неподвижен знак отца[768] На сумеречных небесах. И под ним стоит еще некто В продолжении всей своей жизни. Ибо еще жив Христос.

Но подобно Гильгамешу, некогда лишенному демонической змеей волшебной травы, принесенной им из блаженной Стра­ны Запада (рис. 52), и Гельдерлин заканчивает свою поэму болезненной жалобой, дающей понять, что за нисхождением его к теням не последует победоносного воскресения:

Есть власть,

Позорно вырывающая у нас сердце наше, Ибо всякий из небесных требует жертв!

Поэт слишком поздно понял, что необходимо пожертвовать оглядывающейся вспять тоской, которая желает лишь ожи­вить бездеятельное блаженство и пассивность детства еще до того, как небесные силы вырвут у нас жертву (а с ней и всего человека).

Потому-то я и называю мудрым совет, данный нашему автору ее бессознательным, — пожертвовать инфантильным героем, дать ему возможность умереть, поскольку в действительности он есть не более чем персонификация регрессивных и инфан­тильных мечтаний, не имеющий ни воли, ни энергии сделать доброй свою антипатию к этому миру путем вылавливания чего-то другого из первичного океана бессознательного, что действительно могло бы быть героическим делом. Такая жерт­ва может быть совершена только через всецелое посвящение жизни. Причем нужно целиком вывести наружу все либидо, бессознательно связанное семейными узами, поставив его в общение с людьми; ибо для благополучия каждого в отдельно­сти необходимо, чтобы всякий, бывший в детстве лишь частич­кой механизма сложной ротационной системы, выросши, стал бы самостоятельным центром новой однородной системы. Вид­но и помимо дальнейших разъяснений, что подобный образ действий предполагает самостоятельное разрешение каждым в отдельности своей сексуальной проблемы или, по меньшей мере, усиленную работу каждого над ней; ибо в противном случае незагруженное либидо будет неизбежно оставаться зафиксированным на бессознательной эндогамной связи с ро­дителями и будет серьезно мешать индивидуальной свободе. Тут уместно вспомнить, что Христос своей проповедью беспо­щадно стремился разлучить человека с его семьей; в разгово­ре с Никодимом мы видели особое старание Христа придать регрессии символическое значение. Обе эти тенденции имеют одну и ту же цель — освобождение людей от «зацикленности» на родительской семье, от их слабости и неконтролируемых ин­фантильных чувств. Поскольку, если человек позволяет сво­ему либидо «зациклиться» на своем детском окружении и не высвобождает его для более высших целей, то он попадает под чары бессознательного принуждения. Где бы он ни был, бес­сознательное будет воссоздавать инфантильное окружение, проектируя его комплексы, репродуцируя все вновь и вновь — в полном пренебрежении к его жизненным интересам — ту же самую зависимость и недостаток свободы, которые характе-

Дата добавления: 2015-11-30