Карл глоав юнг 5 страница

Человек как индивид представляет собой настолько подозри­тельное явление, что его право на существование весьма даже может быть оспариваемо с точки зрения естественно-биоло­гической, ибо под этим углом зрения индивид может играть какую-то роль лишь в качестве коллективного существа и име­ет смысл только как составная частица массы. Культурная позиция или точка зрения позволяет человеку выделиться из массы и это — по прошествии веков — привело к развитию личности и культу героя, перешедшего затем в современный культ личности. Этой тенденции соответствует и попытка ра­ционалистической теологии удержать личного Христа как по­следний наиболее драгоценный остаток божества, которого мы больше не способны вообразить. В этом отношении католиче­ская церковь поступила значительно практичнее, пойдя на­встречу всеобщей потребности в видимом или, по крайней ме­ре, исторически удостоверенном герое; она достигла этой цели тем, что возвела на окруженный обожанием трон маленького, но доступного отчетливому восприятию бога мира сего, а имен­но — римского папу. Конкретная реальность религиозных фигур помогает канализации либидо в эквивалентные симво­лы, обеспечивая при этом то, что поклонение им не приведет к «зацикливанию» на внешнем объекте. Но даже, если это и про­изойдет, то оставит связь с репрезентативной человеческой фигурой и утратит свою первоначальную примитивную фор­му, хотя, возможно, и не получит желаемой символической формы. Эта потребность в видимой реальности скрытно сохра­нилась в персоналистических ответвлениях протестанской теологии с их стремлением представить себе Христа непремен­но как историческую личность. Не в том смысле, чтобы люди любили только видимого Бога: они и любят-то его не таким, каков он есть, ибо он ведь только человек, а если бы верующие хотели любить человека, они могли бы отправиться к своему соседу или к своему врагу, чтобы любить его. Религиозная фигура не может быть просто человеком, так как она должна представлять то, что в действительности есть, а именно — то­тальность всех тех изначальных образов, которые всегда и вез­де выражают «экстраординарную потентность» (всемогуще­ство). То, что мы ищем в видимой человеческой форме, не есть просто человек, но сверхчеловек, герой или бог, — некое ква­зичеловеческое бытие, — символизирующий идеи, формы и силы, которые захватывают и формируют душу. Они, в той степени, в какой сюда вовлечен психологический опыт, явля­ются архетипическими содержаниями коллективного бессоз­нательного, архаического наследия человечества, того наслед­ства, которое оставлено всеми дифференциациями и развити­ем и даровано всем людям так же, как солнечный свет и воздух. Но любя это наследие, люди любят то, что общо всем; так они возвращаются назад к матери людей, к психическому, которое существовало задолго до появления сознания; и таким обра­зом вновь приобретают и частицу той взаимной связанности, той тайной и непреоборимой силы, какую обычно дает чувство общности с целым. Здесь перед нами проблема Антея, сохра­няющего свою исполинскую силу только благодаря соприкос­новению с матерью-землей. Этот временный уход в самого себя в определенных пределах имеет благотворное влияние на пси­хическое самочувствие индивида.

Как можно было ожидать, два фундаментальных механиз­ма психического, экстраверсия и интроверсия, также в занчи- тельной степени являются нормальными и приемлемыми спо­собами реагирования на комплексы: экстраверсия как средство ухода от комплекса в реальность, а интроверсия как способ отрешения себя от внешней действительности опять-таки че­рез комплекс.

История, изложенная в Первой книге Царств (3:11 и далее) иллюстрирует то, каким образом либидо может быть направ­лено внутрь: призыв выражает эту интроверсию и внешнее ожидание, что Бог заговорит, освобождает сознательный ра­зум от посторонней деятельности и направляет его к боже­ственному бытию, констеллированному этим призывом, кото­рый с эмпирической точки зрения должен рассматриваться как изначальный образ. Это — вопрос эмпирического опыта, что все архетипические содержания обладают определенной авто­номией, поскольку они возникают спонтанно и часто могут переживаться в форме непреодолимой навязчивости. Поэто­му, в сущности, нет ничего абсурдного в ожидании, что «Бог» принимает на себя активность и спонтанность сознательного разума, поскольку и изначальные образы вполне способны де­лать именно это.

Уяснив себе таким образом реальные цели, связываемые с молитвами, мы можем теперь ознакомиться с дальнейшим рас­сказом нашей сновидицы о ее видениях: после молитвы появ­ляется «голова сфинкса в египетском головном уборе», появ­ляется и быстро исчезает. Здесь мисс Миллер помешали — она была на момент разбужена. Это видение напоминает отмечен­ную в начале фантазию о египетской статуе, застывший жест которой здесь вполне на месте как функциональное явление. Легкие стадии гипноза и носят техническое название «оцепе­нение». Слово «сфинкс» во всем цивилизованном мире указы­вает на «загадку»; это — таинственное существо, загадываю­щее загадки, подобно сфинксу Эдипа, стоявшему у врат его судьбы как символическое возвещение неотвратимого. Сфинкс представляет собой полутериоморфное (звероподобное) изоб­ражение той матери-имаго, или, скорее, Ужасной Матери, от которой в мифологии сохранились еще многочисленные сле­ды. К мифу об Эдипе такое толкование вполне подходит. В на­шем же случае вопрос остается открытым. Мне сделают уп­рек, что ничто, кроме слова «сфинкс», не оправдывает здесь ссылки на Сфинкса Эдипа. При недостаточности субъектив­ных материалов, которых в тексте мисс Миллер для данного видения вовсе нет, приходится и от индивидуального истолко­вания совершенно отказаться. Намека, который содержится в словах о «египетской» фантазии (часть I, § 52), совершенно недостаточно, чтобы из него можно было сделать тут какое- нибудь употребление. Поэтому, если мы и дерзаем проникнуть в тайну этого видения, мы вынуждены сделать, быть может, чересчур смелую попытку обратиться к этнологическим мате­риалам, исходя из того допущения, что бессознательное совре­менного человека отливает свои символы все в те же формы, что и в давно минувшие эпохи. Я сошлюсь здесь прежде всего в общей форме на положения, развитые в первой части (§ 24), где речь шла о звероподобных образах либидо (рис. 3). Анали­тику этот способ изображения хорошо знаком по сновидени­ям и фантазиям его пациентов. Влечение охотно находит свое отображение в животном, в быке, лошади, собаке и так далее. Один из моих пациентов, поддерживавший сомнительного свойства отношения с женщинами и начавший лечение, мож­но сказать, с чувством страха, что я, наверно, запрещу ему его половые авантюры, имел такое сновидение: я (его врач) весь­ма ловко пригвождаю копьем к стене какое-то странное живот­ное, наполовину свинью, наполовину крокодила. Сновидения полны подобными звероподобными изображениями либидо. Нередко встречаются и гибриды, и монстры, как в описанном сне. Ряд ярких примеров, в особенности таких, где нижняя животная половина изображена в зверином виде, представил нам Бертшингер[329]. Либидо, представленное в таком виде, есть «животное» влечение[330], пребывающее в вытесненном состоя­нии. В вышеупомянутом случае, чтобы выйти из некоторого замешательства, можно задаться вопросом, а где же пребыва­ет вытеснение у такого человека, поскольку он, очевидно, из­жил свои влечения, насколько это было для него возможным. Но мы должны помнить, что секс — это не единственный ин­стинкт, равно как и то, что влечение не может отождествлять­ся только с сексом. Поэтому вполне объяснимо, что влечение у моего пациента было повреждено именно через проявленную недостаточность сексуального вытеснения. Его страх перед моими внушительными медицинскими наставлениями отразил­ся достаточно честно в сновидении. Сны, которые слишком настойчиво повторяют реальную ситуацию или же слишком ясно указывают на некоторую предполагаемую реальность, используют сознательные содержания как средства выраже­ния. Его сон, по сути, выражает проекцию: он проектирует убийство животного на врача. Это тот способ, который пред­стал перед ним, поскольку он не знает, что сам поврежден сво­им влечением. Указанный инструмент (копье) обычно означа­ет интеллектуальную иглу, с помощью которой накалываются и классифицируются насекомые. Он имел «современные» идеи относительно секса и не знал об испытываемом им бессозна­тельном страхе, что я могу забрать у него столь взлелеянные им теории. Поскольку вытесненное либидо при известных ус­ловиях появляется в форме страха, то сновидческими симво­лами служат по большей части животные устрашающего ха­рактера.

Рис. 44. Корова Хатор. Рельеф в часовне Анубиса храма Дейр-эль-Бахри. XVIII династия

Существуют две главные причины, по которым эти инстинк­тивные импульсы бессознательны. Первая заключена в общей бессознательности, которую мы все разделяем в той или иной степени. Вторая связана с вторичным бессознательным, явля­ющимся результатом вытеснения несовместимых содержаний. Собственно, это даже и не причина, а скорее симптом невро­тической установки, которая предпочитает не замечать непри­ятные факты и без колебаний идет на риск получить целую цепь патологических симптомов ради достижения даже самого не­значительного преимущества в настоящем.

Как мы видели, вытеснение направлено не единственно про­тив сексуальности, а против влечений вообще, против тех ин­стинктов, которые составляют жизненную основу, законы, управляющие всей жизнью. Сама регрессия, вызванная вытес­нением этих влечений, всегда ведет обратно к психическому прошлому и, соответственно, к стадии детства, где в качестве решающего фактора выступают родители. Но врожденные ин­стинкты ребенка играют роль, отличную от родителей, что вид­но из того факта, что родители не практикуют единообразное воздействие на своих детей, каждый из которых реагирует на них по-своему. Поэтому они должны обладать индивидуальны­ми детерминантами. Однако для незаполненного сознания ре­бенка это должно выглядеть так, что все определяющие влия­ния возникли со стороны, поскольку дети не могут отличить свои собственные влечения от влияния и воли своих родите­лей. Сам факт недостатка различения у ребенка позволяет нам увидеть во влечениях животных одновременно и родительские свойства, а родителям проявляться в животной форме: отцу в виде быка, матери в образе коровы (рис. 44) и так далее[331].

Если регрессия продолжает свое движение в обратном направ­лении, выходя за стадию детства в сторону досознательной, пренатальной фазы, то появляются архетипические образы, не связанные больше с индивидуальной памятью, а принадлежа­щие фонду унаследованных возможностей репрезентации, которые у каждого индивида возрождаются заново. Это из них проявляются образы «божественных» существ: полуживот­ных, полулюдей. Маска, в которой эти фигуры появляются, зависит от установки сознательного разума: если она отрица­тельна по отношению к бессознательному, животное будет пугающим; если положительна — оно возникнет как «помощ­ник» из сказки или легенды[332]. Часто бывает, что если уста­новка к родителям слишком аффективна и слишком зависима, то в сновидениях она компенсируется пугающими животны-

Рис. 45. Ведьма Рангда, крадущая детей. Раскрашенная деревянная фигура. Бали

ми, которые представляют родителей точно так же, как это де­лают и помогающие животные. Сфинкс, с мифологической точ­ки зрения, и представляет собой это нагоняющее ужас живот­ное, обнаруживающее явственные черты чего-то производного от матери: в сказании об Эдипе сфинкс послан Герой, ненави­девшей Фивы как место рождения Бахуса (Вакха). Одержав победу над сфинксом, представляющим не что иное, как страх перед матерью, Эдип должен добиваться руки своей матери, ибо трон и рука овдовевшей царицы Фив должны были достать­ся тому, кто освободит страну от сфинксовой напасти. Это имело все те трагические последствия, которых можно было бы легко избежать, если бы только Эдип был достаточно устра­шен пугающим появлением Ужасной или «пожирающей» Матери, которую персонифицировал сфинкс (рис. 42, 45). Он поистине был далеко от философского удивления Фауста: «Матери, матери, как чуден звук!»[333]

Генеалогия сфинкса обнаруживает множество точек соприкос­новения с затронутой нами проблемой: Сфинкс — дочь Ехид­ны, существа-монстра, верхняя половина которого представ­ляла прекрасную деву, а нижняя — отвратительную змею. Эта двойственность соответствует образу-имаго матери: вверху человеческая, привлекательная, достойная любви половина, а внизу — страшная, звериная часть, превращенная запретом кровосмешения в нагоняющего ужас зверя[334].

Ехидна происходит от матери-земли, всематери Геи, кото­рая родила ее на свет от Тартара, олицетворявшего подземное

Рис. 46. Горгона. Деталь греческой вазы. Лувр

царство. Со своей стороны, Ехидна — мать всех ужасов: Хи­меры, Сциллы, Горгоны (рис. 46), чудовищного Цербера, не- мейского льва и орла, который пожирал печень Прометея; кро­ме того, она еще произвела на свет целый ряд драконов. Од­ним из ее сыновей является также Орт, собака чудовищного Гериона, убитого Гераклом. В кровосмесительном совокупле­нии с этой собакой, своим сыном, Ехидна и произвела на свет Сфинкс. Этих данных должно быть достаточно, чтобы охарак­теризовать ту часть либидо, которая дала толчок образованию символа Сфинкс. Очевидно, что фактор такого значения не может рассматриваться по типу детской загадки. Загадкой же, по сути, являлась та ловушка, которую Сфинкс готовила для неосторожного странника. Переоценивая свой интеллект в типично мужской манере, Эдип двигался именно туда и, совер­шенно непостижимым образом, совершил преступление кро­восмешения. Загадкой Сфинкс была она сама — ужасная мать-имаго, которую Эдип не смог разгадать как предупреж­дение.

Если, несмотря на недостаточность субъективного материала, мы вообще можем дерзнуть сделать вывод относительно сим­вола сфинкса в случае мисс Миллер, то мы могли бы сказать, что его значение для нее приблизительно то же самое, каким оно было для Эдипа, хотя Эдип и был мужчиной. Мы почти наверняка представляем фигуру сфинкса в мужском обличье, и само собой разумеется, что в Египте наряду с женскими сфинк­сами существовали и сфинксы мужского рода. Вероятно, по­следнее было известно мисс Миллер. (Сфинкс из Фив несом­ненно был женского пола.) Если наши ожидания правильны, то речь идет о монстре мужского рода, поскольку опасность для женщины исходит не от матери, а от отца. Но, мы, пожалуй, оставим этот вопрос нерешенным до тех пор, пока не ознако­мимся с последующими видениями. После того, как мисс Мил­лер снова сосредоточилась, видения стали развертываться дальше:

Вдруг появляется ацтек, каждая деталь его отчетливо видна: открытая рука с широкими пальцами, голова в про­филь, головной убор наподобие украшения из перьев, ка­кое носят американские индейцы. И все вместе несколько напоминает резьбу по камню на мексиканских монументах.

Наше предположение, что в Сфинксе скрывается мужская фигура, подтвердилось. Ацтек — первобытный индеец или, скорее, первобытный американец. На личном уровне он во­площает первобытную сторону отца, поскольку мисс Миллер была американкой. Нередко в анализе американцев я наблю­дал, что подчиненная (inferior) часть личности, «тень»[335] пред-

Рис. 47. Гермафродит, увенчанный короной. Из рукописи «De alchimiaприписываемой Фоме Аквинскому. Лейден, 1520 г.

ставлена у них фигурой негра или индейца, в то время как в снах европейцев она символизируется отчасти теневым пер­сонажем из собственной этнической группы. То есть там, где европеец, передавая свой сон, рассказывает: «тут появился какой-то грязный оборванец...», у американца и у людей, жи­вущих в тропиках, в такой роли фигурирует негр. Подобные репрезентации так называемых «более низших рас» символи­зируют неразвитые личностные компоненты мужчины. Но мисс Миллер — женщина. Стало быть, ее тень должна пред­ставлять женскую фигуру. Но то, что мы имеем в данном слу­чае, — фигура мужская, которая ввиду той роли, которую она играет в фантазиях госпожи Миллер, должна рассматривать­ся как персонификация мужского компонента женской лично­сти (рис. 47). В своих более поздних работах я назвал эту пер­сонификацию «анимусом»[336].

Стоит остановиться также на подробностях разбираемого ви­дения, ибо многое здесь примечательно. Украшение из перь­ев, разумеется из орлиных перьев, связано с особого рода вол­шебством. Украшая себя перьями орла, герой вбирает в себя нечто от солнечной природы этой птицы, совершенно так же, как, проглатывая сердце врага или снимая с него скальп, он присваивает себе его мужество и силу. В то же время корона из перьев есть венец, тождественный с лучистым венцом солн­ца (рис.48). Какое важное значение имеет отождествление с солнцем, мы видели в первой части. Дальнейшее доказатель­ство этому нетрудно отыскать не только в разнообразных древ­них обычаях, но в равной степени и в древнерелигиозных обо­ротах речи, как, например, в Книге Премудростей Соломона: «Посему они получат царство славы и венец красоты от руки Господа, ибо Он покроет их десницею и защитит их мышцею» (Прем 5,16). Первое послание Петра: «Пасите Божие стадо, — и когда явится Пастыреначальник, вы получите неувядающий венец славы» (1 Пет 5, 2-4).

Рис. 48. Американский индеец-танцор в церемониальном головном уборе. Нью-Мехико

В Библии существует множество фрагментов подобного рода. В одной церковной песне Аллендорфа говорится о душе:

И вот она уже избавлена от всякого горя,

И боль ее, и вздохи миновали;

Она пришла к венцу радости, она стоит, как невеста

и царица,

В золоте вечных красот Рядом с великим царем.

Она (душа) видит его ясный лик (солнце);

И его полное радости милое существо

Дает ей полное исцеление;

Она свет от света его.

Дитя может теперь узреть отца,

Оно чувствует нежное влечение любви;

Теперь оно может понять слово Иисуса:

Он сам, Отец, любит тебя.

Бездонное море добра,

Бездна вечных потоков благости,

Открываются преображенному духу; Он зрит Бога лицом к лицу, Он знает, что значит наследие

Бога в свете и что значит быть сонаследником Христа.

Усталое тело покоится в земле;

Оно спит, пока Христос его не разбудит.

Тогда прах станет солнцем,

Прах, покрытый ныне темной могилой:

Тогда мы вместе со всеми праведными.

Кто знает, как скоро сойдемся вместе,

И с Господом будем во все времена[337].

В церковном гимне Лаврентиуса Лаврентия (1660-1722) го­ворится:

И вот невесте, так как она побеждена, Вечный вверяется венец[338].

В одном из гимнов Дж. У. Сэкера (1635-1699) мы находим также место:

Украсьте мой гроб венками, Как украшен бывает победитель — Из тех небесных весен Душа моя обрела Вечно зеленый венец.

Драгоценное великолепие победы Происходит от Сына Божия: Это он так оделил меня[339].

Вариант перевода приведенных выше церковных песен:

Не ведает она уж горя, И боль и вздохи миновали; Короной радости сверкая, Невестой царственной стоит Во злате вечной красоты С царем величественным рядом.

Венками мой гроб уберите, Как сына победы достойно — От весен тех чудных, небесных, Душа моя в дар получила Венец свой навеки зеленый. Сиянья победного роскошь От Божьего Сына исходит: На мне его милость почила. И видит ясный лик Его; И радостно любовный взор Ее недуг весь исцеляет; Она лишь свет в свету его. Отца узреть она смогла, Порывом нежным вся полна. Ей смысл открылся слов Христовых: Самим Отцом любим ведь ты. Добра бездонные моря И вечных благостей глубины Душе открылись озаренной. Лицом к лицу на Бога глядя, Постигла смысл его наследия в свете И сонаследия Христа. В земле усталое томится тело,

На зов Спасителя откликнется оно, Чтоб мог придавленный могилой темной Прах снова солнцем стать. Тогда, быть может, очень скоро — Сойдемся вкупе с праведными всеми, Чтоб с Господом навек уж быть[340].

Особого внимания заслуживает рука, положение которой ха­рактеризуется как «открытое», а пальцы — как «большие». Поразительно, что ударение явственно падает именно на руку. Скорее уж можно было бы, пожалуй, ожидать встретить здесь описание выражения лица. Как известно, жест руки отличает­ся особой характерностью, к сожалению, в данном случае мы ничего об этом не знаем. Правда, здесь можно сослаться на одну параллельную фантазию, в которой рука точно так же выведена на первый план: пациент в гипногогическом состоя­нии видел свою мать написанной (изображенной) на стене в стиле византийской церковной живописи; одну руку она дер­жала поднятой ввысь, широко раскрытой, с растопыренными пальцами. Пальцы были очень крупны, на концах они имели шишкообразные утолщения и были окружены каждый неболь­шим лучистым венцом. Первое, что пришло в голову при взгля­де на эту картину, были пальцы лягушки, с сосочками на кон­чиках, и затем сходство с пенисом. Старинная отделка этого портрета матери тоже не лишена значения. Очевидно, рука в этой последней фантазии имеет фаллический смысл. Такое истолкование находит себе подтверждение в другой, чрезвы­чайно характерной фантазии того же пациента. Он видит, что из рук его матери поднимается вверх нечто вроде ракеты, ко­торая, когда дольше всматриваешься в нее, оказывается све­тящейся птицей с золотыми крыльями, — золотым фазаном, как ему потом приходит в голову. В предыдущей главе мы ви­дели, что рука действительно имеет фаллическое, детородное значение и что именно это ее значение играет большую роль при изобретении огня. К описанной фантазии можно лишь сде­лать следующее замечание: с помощью руки выбуравливается огонь, из руки он, следовательно, и выходит: Агни, огонь, вос­певается как златокрылая птица[341].

Мисс Миллер говорит об ацтеке: «В детстве моем я особенно интересовалась уцелевшими древностями ацтеков и историей Перу и инков». К сожалению, в этой связи она больше ничего не говорит. Однако из внезапного появления ацтека можно заключить, что бессознательное было готово дать себе выра­зиться через чтение, предположительно потому что этот мате­риал имел естественную близость с ее бессознательными со­держаниями или был способен дать им подходящее выраже­ние. Точно так же, как мы предположили материнский аспект в Сфинкс, рассматриваемый ацтек, возможно, является аспек­том отца. Материнское влияние распространяется, главным образом, на Эрос ее сына, поэтому было логично — но не бо­лее, — что Эдип должен был завершить свои злоключения женитьбой на собственной матери. Но отец влияет на разум или дух своей дочери — на ее «логос». Он осуществляет это, увеличивая ее интеллект, зачастую до патологической край­ности, которую я в своих последних работах описывал как «одержимость анимусом». Эти духовные воздействия сыграли далеко не последнюю роль в личной истории нашего автора и, как я указывал в предисловии ко второму изданию этого тома, в конце концов привели к безумию. Хотя ацтек — фигура муж­ская и, таким образом, с очевидностью передающая влияние отца, первым появился Сфинкс — начало женское. У амери­канской девушки это могло предположительно указывать на преобладание элемента женского. В Америке материнский комплекс чрезвычайно распространенное явление и зачастую очень резко выраженное, вероятно, из-за сильного материн­ского влияния в доме и общественного положения женщины вообще. Тот факт, что больше половины капитала в Америке находится в руках у женщин, уже дает некоторую пищу для размышлений. В результате сложившихся условий многие американские женщины развивают свое мужское начало, ком­пенсируемое в последующем в бессознательном в форме изыс­канного женского инстинкта, могущего быть символизиру­емым и Сфинкс.

Фигура ацтека появляется в «экипировке» своих «героических» атрибутов: она репрезентирует мужской идеал для примитив­ной, женской стороны нашего автора. Мы уже встречали этот идеал у итальянского морского офицера, который «столь дели­катно и молчаливо исчез». Хотя в некоторых отношениях он подходил к бессознательному идеалу, который мелькал перед взором мисс Миллер, он был не способен справиться со своим соперником, поскольку ему недоставало таинственного обаяния «демона-любовника», ангела, который проявил бы нежный ин­терес к дочерям мужчин, что порой склонны делать ангелы. (От­сюда и правило, что женщины должны закрывать волосы в церк­ви, где вблизи парят ангелы!) Теперь понятно, что отвратило морского офицера: это была духовность мисс Миллер, которая, персонифицировавшись в ацтеке, была слишком экзальтирован­ной, чтобы обрести возлюбленного среди смертных мужчин. Однако в таком случае могла иметь место благоразумная и не­требовательная сознательная установка, и это не имело бы ни малейшего воздействия на бессознательные ожидания пациент­ки. Даже после преодоления огромных трудностей и сопротив­лений, после заключения так называемого нормального брака, только потом она обнаружила, чего хочет ее бессознательное, и это искомое желание будет утверждать себя либо в измене­нии стиля жизни, либо в форме невроза или психоза.

После этого видения мисс Миллер почувствовала, как у нее «слог за слогом» складывалось имя, принадлежавшее, по-ви- димому, этому ацтеку, «сыну перуанского инки». Имя это: «Ши-ван-то-пель» (Chi-wan-to-pel)[342]. Как нам дает понять мисс Миллер, оно каким-то образом связано с ее воспоминаниями. Акт наречения именем, как и крещение, представляет собой нечто чрезвычайно важное для создания личности: имени из­древле приписывается магическая сила, с помощью которой можно, например, вызвать дух умершего. Знать чье-нибудь имя на мифологическом языке означает иметь над ним власть. Как общеизвестный пример я упомяну сказку «Румпельштильц- хен». В одном египетском мифе Исида надолго отнимает у бога солнца Ра власть тем способом, что заставляет его выдать ей свое настоящее имя, и так далее. Дать имя означает поэтому — дать власть, придать определенную индивидуальность[343].

Относительно самого имени мисс Миллер замечает, что оно очень напоминает ей выразительное имя Попокатепетль, ко­торый, как известно, принадлежал к незабываемым школьным воспоминаниям, и при анализе, к величайшему негодованию пациентов, нередко всплывает вдруг в сновидении или в мельк­нувшем нечаянно представлении и повторяет перед ними ка­кую-нибудь давнюю шутку, о которой они слышали в школе или которую они сами проделывали, позже вовсе даже забыв о ней.

Если пациент и не отступает перед тем, чтобы рассмотреть эту школьную шутку без психологических предрассудков, то ему приходится все же спросить себя, оправдывается ли это обсто­ятельствами дела. Но необходимо поставить также и обратный вопрос: почему мы неизменно имеем тут дело как раз с Попока­тепетлем, а не с его соседом Икстакцихуатлем или с еще более высоким по рангу и более прекрасным соседом Орисабой? По­следний ведь обладает даже более красивым и легче выговари­ваемым именем. Но дело в том, что Попокатепетль производит особое впечатление своим звукоподражательным, ономатопо­этическим именем. В английском языке такое именно значение имеет глагол to pop — делать «паф», (pop-gun — хлопушка и так далее), которое важно здесь как ономатопоэзия; в немец­ком — слова Hinterpommern, Pumpernickel, во французском — bombe, petarde (le pet — газоиспускание). Употребительное в немецком языке слово Роро (podex — ад) в английском, прав­да, не употребляется[344], зато пускать газы обозначается здесь как to poop, в инфантильной речи to роору (по-американски). Акт испражнения у детей охотно обозначают словом to pop. Шут­ливым названием для задней части тела служит the bum (poop называется также задняя часть корабля).

Один из моих пациентов в свои детские годы всегда связывал акт испражнения с такой фантазией: его задница представля­ет собой вулкан, в котором происходит страшное извержение, взрыв газов и выброс лавы. Обозначения, даваемые стихийным явлениям природы, имеют в себе первоначально очень мало поэтического, достаточно вспомнить, например, о прекрасном явлении метеоритного дождя, которое в немецком языке но­сит название «сморкание звезд» (Sternschnuppe); некоторые южноамериканские индейцы называют эти падающие звезды «писающими звездами». Дело в том, что человек черпает свои обозначения, по принципу наименьшего приложения сил, из ближайшего источника.

Сначала представляется совершенно неясным, каким образом ожидавшаяся, можно сказать, с таким мистическим чувством фигура Шивантопеля, которого мисс Миллер в одном приме­чании сравнивает с контролирующим духом спиритов, попа­дает в столь малопочтенное соседство, что его имя — сама его сущность — приводится в связь с частями тела, скрываемыми от глаз; чтобы понять, каким образом это стало возможным, необходимо сказать себе: когда создают что-нибудь из бес­сознательного, тогда прежде всего извлекается наверх ускольз­нувший из памяти материал инфантильного периода. Приходит­ся поэтому перенестись на точку зрения того периода, когда этот инфантильный материал был еще на поверхности. И если ока­зывается, что какой-нибудь глубокочтимый предмет приводит­ся нашим бессознательным в близкое соседство к анальному, то из этого приходится сделать тот вывод, что акт этот выра­жает собой нечто подобное же по ценности. Вопрос только в том, соответствует ли это также психологии ребенка.

Дата добавления: 2015-11-30