|
Читайте также: |
— Хорошо, — сказал я.
Мы покончили с выпивкой, я взял пару пива навынос.
Мы поднялись вслед за Джоном по лестнице и вступили в гостиничный номер, весь опутанный проводами. По комнате сновали рабочие.
— Голову отдам на отсечение, что с этой мурой справилась бы и треть этой публики.
— Вот и Фридман так говорит.
— И его устами часто глаголет истина.
— Ну ладно, — сказал Джон. — Все почти готово. Мы несколько раз прогнали сцену, сейчас будем снимать. Ты, — обратился-он ко мне, — стань сюда, в угол. Отсюда будет хорошо видно, и в кадр не попадешь. Сара пошла вместе со мной.
— Тишина! — заорал ассистент. — Начинаем съемку!
Стало очень тихо.
Потом Джон скомандовал: «Камера! Мотор!»
Дверь в комнату отворилась, и вошел Джек Бледсоу. Черт подери, это был молодой Чинаски! Это был я! У меня екнуло в груди. Молодость моя, сука ты эдакая, куда ж ты делась?
Мне захотелось опять превратиться в молодого забулдыгу. Я хотел стать Джеком Бледсоу. Но оставался загнанным в угол стариканом, присосавшимся к банке с пивом.
Бледсоу прошествовал к окну, возле которого стоял стол. Поднял искромсанную занавеску. Сделал хук правой — при этом по лицу его скользнула ухмылка. Потом сел за стол, взял ручку и придвинул к себе лист бумаги. Немножко посидел, потом откупорил бутылку, сделал глоток, зажег сигарету. Включил радио и погрузился в Моцарта.
Эпизод заканчивался тем, что он начал водить ручкой по бумаге…
Джек попал в самую десятку. Он сделал все так, как оно было — неважно, имело ли это какое-нибудь значение или нет.
Я подошел к нему и пожал руку.
— Ну что, попал? — спросил он.
— Попал, — ответил я.
Внизу, в баре, ребята были все на месте и выглядели точно так же.
Сара выбрала прежний маршрут на мыс Код, а я опять взял беленькой. Мы услышали еще массу историй, и все они были замечательные. Но в воздухе чувствовалась легкая печаль. Скоро съемки кончатся, и все в этом баре и в этой гостинице пойдет по-прежнему. Кое-кто из алкашей прожил тут не один десяток лет. Кто-то обитал на заброшенной железнодорожной станции, и доставить сюда этих отщепенцев было непросто. В общем, началась пьянка по-черному.
Наконец Сара сказала: «Нам пора домой, кошек кормить».
Пьянка могла подождать.
Голливуд мог подождать.
Кошки ждать не могли.
Я подчинился.
Мы распрощались с завсегдатаями и двинулись к машине. Мне было не страшно сесть за руль. Зрелище молодого Чинаски в занюханном гостиничном мире пошло мне на пользу. Я, черт побери, еще совсем не стар. Вполне еще ого-го.
Сару волновало будущее наших новых знакомых. Мне оно тоже не представлялось радужным. Но это не значило, что я был бы рад видеть их у себя в гостиной потягивающими виски и рассказывающими свои байки. Магия задушевности, как правило, не выдерживает испытания бытом. Да и сколько братьев можно посадить себе на шею?
Мы подъехали к дому.
Кошки нас ждали.
Сара первым делом вымыла их плошки, я открыл жестянки с кормом.
Что может быть лучше простого образа жизни!
Мы поднялись наверх, умылись, переоделись и приготовились ложиться.
— Что же эти бедолаги будут делать? — спросила Сара.
— Уж я-то знаю, знаю…
Пришла пора спать. Я спустился на минутку вниз, посмотреть, все ли в порядке. Сара быстро уснула. Я выключил свет. Сегодняшнее кино что-то изменило в нашей жизни, мы уже никогда не сможем думать или говорить, как раньше. Теперь мы знали нечто недоступное другим, правда, это нечто было туманным и, если вдуматься, не совсем приятным.
Джон Пинчот выбрался из гетто. Ему по контракту предоставили квартиру за счет «Файерпауэр». Джон нашел жилье неподалеку от здания компании. По вечерам, лежа в постели, он мог любоваться световой рекламой на крыше; горящие буквы «ФАЙЕРПАУЭР» бросали на него свой отсвет.
А Франсуа Расин остался в гетто. Он разбил сад и стал выращивать овощи. Крутил колесо рулетки, ухаживал за садом и кормил кур. Никогда не встречал никого более странного, чем он.
«Ни за что не брошу моих цыпок, — сказал он мне. — Помру тут, на чужбине, вместе с моими курятами, бок о бок с неграми».
Потекли будни: лошадки бегали, кино снималось.
Телефон звонил каждый божий день. Всем вдруг захотелось проинтервьюировать сценариста. Я даже не предполагал, сколько развелось журналов по кино или интересующихся киношными делами. Этот безумный интерес к искусству, неуклонно и последовательно двигающемуся к своему упадку, сродни болезни. Видеть на экране всякое дерьмо стало столь привычным, что люди перестали отдавать себе отчет в том, что смотрят одно дерьмо.
Бега — еще одна разновидность пустой траты жизненных сил и времени. Люди подходят к окошкам касс, где в обмен на деньги им выдают кусочки пронумерованного картона. Номера, как правило, оказываются невыигрышными. А уж если вам паче чаяния повезет, то ипподром и правительство отстегнут у вас восемнадцать процентов с каждого бакса. В общем, чтобы ходить на бега или в кино, надо быть законченным дураком. Я-то буду поумней других, потому что за десятилетия «тотошной» жизни кое-чему научился. Бега для меня — хобби, не более того. За деньгами я не гонюсь. Имея за спиной продолжительный опыт бедности, к деньгам относишься с уважением. Как-то неохота спустить все до цента. Это удовольствие оставим святым и дуракам. Своим успехом в жизни я обязан тому, что при всех своих безумствах остаюсь совершенно нормальным: я предпочитаю сам творить обстоятельства, не позволяя им брать власть надо мною.
Так вот, как-то вечером зазвонил телефон. Это был Джон Пинчот.
— Не знаю, что и делать, — сказал он.
— Опять Фридман заморозил картину?
— Нет, тут совсем другое дело. Не знаю, откуда этот парень взял мой номер…
— Что за парень?
— Да вот звонит мне один…
— И что говорит?
— Говорит: «Ты сукин сын долбаный, убил моего брата! Брата моего сгнобил! Теперь я тебя укокошу! Сегодня же!»
— Боже!
— Он в истерике, похоже, совсем не в себе. Шизик какой-то. В этом городе на кого угодно можно нарваться.
— В полицию сообщил?
— Да.
— А что они?
— Говорят, как он появится — звоните.
— Приезжай ко мне.
— Да нет, не стоит, обойдется. Но мне, конечно, сегодня не уснуть.
— Оружие есть?
— Нет, будет только завтра, только, боюсь, не поздно ли.
— Переночуй в мотеле.
— Что толку, он, может быть, за мной следит.
— Чем я могу тебе помочь?
— Ничем. Я просто хотел тебе об этом сказать и поблагодарить за то, что ты написал сценарий.
— Не за что.
— Спокойной ночи, Хэнк.
— И тебе, Джон.
Он положил трубку.
Мне легко было влезть в его шкуру. Меня однажды донимал по телефону один такой, грозился пришить за то, что я будто бы переспал с его женой. Он называл меня по фамилии и утверждал, что держит меня на мушке. Но свою угрозу так и не исполнил. Наверно, погиб в какой-нибудь дорожной заварушке.
Я решил звякнуть Франсуа Расину, узнать, как у него дела.
На другом конце провода заговорил автоответчик:
«Говорите не со мной, говорите с этой машинкой. Я не желаю разговаривать. Говорите с этой машинкой. Я отсутствую, вы тоже отсутствуете. Незаметно подкрадывается смерть, чтобы заключить нас в свои объятья. Я не желаю разговаривать. Говорите с машинкой».
Послышались гудки.
— Франсуа, мудак ты эдакий!
— Ой, это ты, Хэнк!
— Я, малыш.
— У меня был пожар. Пожар. Пожар!
— Что?
— Да, я купил дешевенький телевизор, черно-белый. Когда уходил из дому, оставлял его включенным. Чтоб думали, будто я дома. Обдурить их хотел. Ну и, наверно, произошло короткое замыкание или он взорвался. Я приезжаю — все в дыму. Пожарные до этих мест не добираются. Хоть весь квартал сгори, они не почешутся. Вышел из машины, иду — дым сплошной. Пламя. Негры собрались. Ворье и мокрушники. Воду ведрами таскают, бегают туда-сюда. Я сел, смотрю. Нашел бутылку вина, открыл, пью. Крутом дымища. Огонь вырвался наружу. Негры все бегают. «Мы, — говорят, — опоздали. Извини, старик. У нас тут сходка была. Кто-то дым учуял». — «Спасибо», — отвечаю. У кого-то джин нашелся, пустили по кругу. Потом они разошлись.
— Мне очень жаль, Франсуа. Господи, не знаю, что и сказать. Жить-то там можно еще?
— Я сижу в дыму, сижу в дыму. Как в тумане. Я весь поседел, состарился совсем. Сижу в тумане. А теперь я мальчонка, слышу, как мама меня зовет. Ой, нет, она стонет! Ее трахают. Кто-то страшный ее трахает! Мне надо домой, во Францию, надо спасти мою мать, надо спасать Францию!
— Франсуа, ты можешь ко мне переехать. И у Джона, кажется, есть лишняя комната. Все не так плохо. Нет худа без добра.
— Да нет, худо почти всегда без всякого добра приходит. И остается навсегда!
— Тогда это смерть.
— Каждый день жизни и есть смерть. Я поеду во Францию! Буду действовать!
— Франсуа, а как же цыплята? Ты же не хотел с ними расставаться.
— Да черт с ними! Пускай неграм остаются! Пускай черномазые жрут белое мясо!
— Белое мясо?
— Я в тумане. Пожар тут был. Пожар. Я совсем старик, волосы поседели. Сижу в тумане. Пойду…
Франсуа повесил трубку.
Я попробовал перезвонить. Но слышал только автоответчик: «Говорите не со мной, говорите с этой машинкой. Я не желаю разговаривать…»
Оставалось надеяться, что у него была под рукой бутылка-друтая хорошего красного вина, потому что если оно кому и нужно было сейчас позарез, так это моему другу Франсуа. И моему другу Джону. И мне самому. Я откупорил бутылку.
— Как насчет стаканчика-другого? — спросил я Сару.
— Присоединяюсь, — ответила Сара. — Что новенького?
Я рассказал.
В первую ночь никто не явился убивать Джона Пинчота. На вторую у Джона было оружие, и он готов был встретить гостя. Но тот опять не пришел. Такие угрозы не всегда выполняют. Тем временем Франоин Бауэре оправилась после болезни.
— Пятьдесят баксов в день плюс комната и содержание — вот все, что я могу ей предложить, — сказал Фридман Джону.
Джону удалось уговорить его раскошелиться еще и на оплату перелета в Калифорнию.
Мне полагалось получить часть гонорара в первый день съемок. «Файерпауэр» обязалась заплатить Джону, а из этих денег он должен был выделить мою долю. Но никто никому ничего не заплатил. По-моему, вообще никто из съемочной группы не получил ни гроша.
Поэтому я решил пойти на банкет прокатчиков. Надеялся выяснить там у Фридмана, где застряли мои денежки.
Банкет назначили в пятницу в ресторане «Лимонная утка» — просторном мрачноватом заведении с большим баром и достаточным количеством посадочных мест. К нашему с Сарой приходу почти все они уже были заняты. Прокатчики понаехали со всего света. Выглядели они безмятежно и даже, пожалуй, брезгливо-устало. В основном ели, тщательно обдумывая заказ, говорили немного, пили мало. Мы нашли столик в сторонке, в углу.
Вошел Джон Пинчот и сразу устремился к нам. Подошел, улыбаясь: «Вот кого не ожидал здесь встретить. Нет ничего занудней банкетов прокатчиков. Кстати, у меня тут с собой…»
Он раскрыл сценарий в голубом переплете.
— Вот в этом месте надо сократить полторы минуты. Сделаешь?
— Конечно. А ты насчет выпивки не похлопочешь?
— О чем речь!
— Джон прав, — сказала Сара, — особого веселья тут не наблюдается.
— Может, с нашей помощью дело поправится, — сказал я.
— Хэнк, мне уже надоело отовсюду уходить последними.
— Что ж тут особенного…
Я принялся вычеркивать текст. Мои персонажи страшно болтливы. Все до одного.
Джон принес выпивку.
— Ну как, кромсаешь?
— Укорачиваю языки.
— Хорошо бы еще с выпивкой укоротить.
— С выпивкой не получится. Ее никогда не бывает слишком много. Вдруг раздались аплодисменты.
— Фридман, — сказала Сара.
Да, это был он — в засаленном костюме, без галстука, с оторванной пуговицей на мятой рубашке. Фридману было не до таких пустяков, как одежда. Но зато улыбка у него была очаровательная, а глаза прямо-таки буравили собеседников насквозь, почище любого рентгена. Явился из самого пекла, и жил в самом пекле, и готов был отправить туда каждого встречного-поперечного, только дай ему малюсенькую зацепку. Он переходил от стола к столу, отпуская короткие меткие замечания.
Пришла очередь нашего. Фридман отвесил Саре комплимент.
— Кстати, — я ткнул пальцем в сценарий, лежащий на столе, — сукин сын Пинчот заставляет меня вкалывать даже на банкете!
— И это хорошо! — ответил Фридман, повернулся и пошел дальше. Я сделал купюры и протянул сценарий Джону.
— Отлично, — сказал он. — Ничего существенного не выпало, а читаться будет просто здорово.
— Даже лучше.
Опять послышались хлопки. На этот раз по поводу явления Франсин Бауэре. Она еще не старушка, но старой закваски. Держится очень прямо и неторопливо поворачивает голову то вправо, то влево, то улыбнется, то посерьезнеет, то опять улыбнется. Вот она останавливается — секунд на десять, не дольше, раздумывая, куда ей присесть, и с достоинством идет вперед. Ее снова награждают аплодисментами. Вспыхивает магний. Она, расслабившись, останавливается на пару слов возле одного из столиков, потом продолжает свой путь.
Черт подери, подумал я, а сценарист-то? Тот, кто вдыхает жизнь (или заражает мертвечиной) в этих манекенов? Тот, кто заставляет биться их сердца, кто дарит им свои слова, побуждает к действиям, обрекает на жизнь или смерть — и все по своей воле? Где же этот человек? Кто и когда ловил его видоискателем? Кто приветствовал его овациями? А сценарист, как всегда, там, где ему положено быть — в темном углу, сидит и наблюдает.
И вдруг — батюшки! К нам приближается Франсин Бауэрс. Она улыбается Саре и Джону, а потом спрашивает меня:
— Вы вписали для меня эпизод с ногами?
— Франсин, все на месте. Ноги тебе обеспечены.
— Вы не пожалеете. У меня потрясающие ноги.
— Абсолютно в этом убежден.
Она наклонилась ко мне через стол, улыбнулась обаятельнейшей улыбкой, сверкнула глазами, продемонстрировала свои знаменитые туго обтянутые скулы: «И вы правы».
Затем выпрямилась и отошла к другому столику.
— Мне надо с Фридманом поговорить, — сказал Джон.
— Узнай заодно, когда деньги дадут.
Мы с Сарой сидели и изучали публику. Сара незаменима на всех гулянках. Она рассказывает мне, кто есть кто. Я без нее просто слепец. Я, признаться, невысокого мнения о человеческой природе и не очень-то стараюсь в нее вникать. Но Саре удается показать мне ее с забавной стороны, и я ей за это благодарен.
Вечер шел своим чередом. Мы с Сарой закуски по обыкновению не заказывали. Еда отнимает много сил, а после двух-трех стаканчиков совершенно теряет вкус. А вино, согреваясь, становится вкуснее. Откуда ни возьмись появился Джон Пинчот.
— Вон там, — указал он на какой-то столик, — один из фридмановских юрисконсультов.
— Отлично, — сказал я. — Он-то мне и нужен. Сара, за мной!
Мы подсели за его столик. Юрисконсульт уже порядком нагрузился. Рядом с ним сидела долговязая блондинка. Она сидела неподвижно, будто замороженная. Шея у нее была длинная-предлинная, ей просто конца не было. Смотреть страшно. И как будто замороженная.
Юрисконсульт нас сразу узнал.
— А, Чинаски! — сказал он. — И Сара!
— Привет! — сказала Сара.
— Привет! — сказал я.
— Моя жена, Хельга.
Мы поздоровались и с Хельгой. Она не ответила. Она была заморожена и неподвижно сидела в своем кресле. Юрисконсульт махнул насчет выпивки. Принесли пару бутылок. Начало неплохое. Юрисконсульт, звали его Томми Хендерсон, разлил по стаканам.
— Бьюсь об заклад, вы недолюбливаете адвокатов, — сказал он мне.
— Не как класс, конечно.
— Я порядочный адвокат, не мошенник. Вы, наверно, думаете, раз я работаю на Фридмана, мне палец в рот не клади?
— Не отрицаю.
— Так вот: вы ошибаетесь.
Томми осушил стакан и без задержки налил второй. Я тоже свой выпил.
— Притормози, Хэнк, нам еще домой ехать, — сказала Сара.
— Если меня развезет, вызовем такси. За счет адвоката.
— Пожалуйста, я готов.
— В таком случае…
Сара залпом опрокинула свой стакан.
Долговязая все пребывала в заморозке. Ей-богу, на нее больно было смотреть. Особенно на шею — длинную, тощую, с вздутыми венами. Отвратительное зрелище.
— Моя жена, — пояснил юрисконсульт, — бросила пить.
— Понятно, — сказал я.
— Какая вы молодец, — сказала Сара. — Такой шаг требует большого мужества и силы воли. Особенно когда все вокруг пьют.
— Я бы ни за что на такое не решился, — вставил я. — Хуже нет — сидеть трезвым, когда вся компания бухает как нанятая.
— Однажды я проснулась в пять утра на пляже в Малибу совершенно голая. С тех пор протрезвела раз и навсегда.
— Молодец, — сказал я. — Мужественный шаг.
— И не позволяйте сбить вас с пути, — сказала Сара. Адвокат Томми Хендерсон налил по новой себе, Саре и мне.
— Чинаски меня не любит, — сказал он своей Хельге. — Считает мошенником.
— Это не его вина, — отозвалась Хельга.
— Правда ведь, правда? — допытывался у меня адвокат. Он почти опорожнил стакан и заглянул мне в глаза: — Думаешь, я жулик?
— Не исключено, — ответил я.
— Думаешь, мы тебе платить не хотим?
— Есть такое ощущение.
— А я, между прочим, почти все твои книжки прочитал. И считаю тебя великим писателем. Почти таким, как Апдайк.
— Спасибо.
— И нынче утром я выслал все чеки. Все вы получите свои денежки ближайшей почтой.
— Правда, — сказала Хельга. — Я свидетель — он отправил чеки по почте.
— Вот и хорошо, — сказал я. — Этого требует элементарная честность.
— Ну да, честность. Мы стараемся честно работать. У нас была заминка с наличностью, но теперь все в порядке.
— Фильм обещает быть хорошим, — сказал я.
— Знаю. Читал сценарий, — сказал Томми. — г Ну что, жить стало веселей?
— Гораздо.
— Все еще считаешь меня жуликом?
— Как можно!
— Вот за это давай выпьем! — воскликнул Томми.
Он наполнил стаканы. Мы чокнулись. Томми, Сара и я.
— За честность! — провозгласил я.
Мы выпили до дна.
Я заметил, что вены на шее Хельги напряглись еще пуще. Но это нас на остановило.
Мы болтали о пустяках. В основном про то, какая Хельга мужественная.
Уходили мы последними. Хельга, Томми, Сара и я. Задержавшиеся из-за нас два официанта провожали нас злыми взглядами. Но мы с Сарой привыкли к такому обращению. И, похоже, Томми тоже. Хельга шла рядом с нами все такая же прямая и страдающая. Зато утром ей не грозит похмельный синдром. Утром придет наша очередь страдать.
Неделю спустя мы поехали на новую съемочную площадку — на Альварадо. Припарковались за пару кварталов и пошли пешком. Уже издали мы заметили народ, толпящийся вокруг Джекова «роллс-ройса».
— Фотографируют, — сказала Сара.
Джек Бледсоу на капоте своей машины с двумя своими приятелями-мотоциклистами. Когда магниевые вспышки прекратились, все трое рассмеялись и пошли прямо по капоту «роллс-ройса», вальяжно ступая тяжелыми ботинками. Они позировали, предоставляя возможность снять их со всех точек.
— Боюсь, машине не поздоровится, — заметила Сара.
Тут я увидел Джона Пинчота. Он шел к нам. На лице его была усталая улыбка.
— Что там за буза, Джон?
— Надо ребят повеселить.
Кто-то из мотоциклистов гикнул. Бледсоу с приятелями спрыгнули с капота. Съемки кончились. Толпа, смеясь, стала расходиться.
— Смотрите, какие царапины остались, — сказал Джон.
— Красиво отделали тачку. Они что ж, не видят, что делают?
— А им плевать. Они на такие мелочи внимания не обращают.
— Бедная машина, — сказала Сара.
Чтобы заделать повреждения, пришлось потратить шесть тысяч баксов.
— Ну что, поговорил с адвокатом, Хэнк?
— Да.
— И что он сказал?
— Сказал, что выслал чеки по почте.
— Правильно. Я их получил.
Джон открыл кошелек. Вытащил оттуда два чека. На каждом из них красовался жирный штамп: «дебиторская задолженность».
— Деньги в голландском банке.
— Не может быть, — сказал я.
— Что за игры такие? — возмутилась Сара.
— Ума не приложу. Утром встретился с Фридманом. Он божится, что с чеками все в порядке, просто бухгалтер проставил не тот номер счета, и когда деньги вернутся, они быстренько все исправят. Я говорю: «Но ведь проще выписать новые чеки, чего ждать-то?» — «Нет, — отвечает, — это только бухгалтер может сделать, придется подождать».
— Просто в голове не укладывается, — сказал я.
— Я ему говорю: давайте позовем сюда вашего бухгалтера. А он мне: «Бухгалтер в Чикаго, у матери. Она на смертном одре. Умирает от рака». Сказал и отвернулся, стал в окно смотреть. Я говорю: «Мистер Фрид-ман, так дела не делают».
— И что же ответило это чудовище? — поинтересовалась Сара.
— Фридман глянул на меня невинными голубыми глазками и спокойно заявил: «Ты помнишь, малыш, ведь никто здесь не хотел с вами связываться? Плевали все на твой фильм с высокой колокольни. Одни мы пошли тебе навстречу. Так что сиди и не рыпайся».
— А ты что?
— Сара, Хэнк, прошу вас, идемте со мной, — сказал Джон. — Сейчас будем снимать сцену в ванной. Помните ее?
— Как не помнить. Ты что же, собираешься вкалывать за его невинные глазки? Мы двинули к площадке.
— Сцена в ванной должна получиться. Я на нее здорово надеюсь, — сказал Джон.
— Да, — согласился я, — эпизод клёвый.
Джон продолжил свой рассказ.
— После свидания с Фридманом я кружил вокруг ихней конторы. Дважды прошелся по кварталу взад-назад. И мне пришла в голову мысль. Я вернулся к Фридману… Прости, Хэнк, я сейчас сяду в это кресло, а ты стань рядом.
— Как это понимать?
Возле нас оказался фотограф с камерой наготове. Джон уселся в кресло.
— Стал?
— Да.
— Теперь выдай улыбку до ушей.
Я оскалился.
Сверкнула вспышка.
— Еще разок, — скомандовал Джон.
Вспышка повторилась.
Джон поднялся.
— Пошли. Снимем наверху.
Мы стали подниматься.
— Вот точно так сфотографировались неделю назад Фридман и Фишман. Фридман в кресле, Фишман стоит, оба улыбаются. Фотографию напечатали на первой полосе «Вэрайети». Всю страницу заняли. А под ней подпись: «Файерпауэр» победит!»
— Ну и что?
— Сейчас доскажу. Давайте тут остановимся на минутку. Я не хочу, чтобы нас слышали. Мы остановились на площадке.
— Я, значит, опять зашел к Фридману и сказал, что видел их рекламу в «Вэрайети». И добавил, что через неделю на том же самом месте появится снимок — мы с тобой в том же самом виде, а также вот эти два их чека во всей красе и с шапкой: «Файерпауэр» выиграет, но какой ценой?» Я пригрозил, что даю ему двое суток — если за это время мы не получим нормальные чеки, дадим антирекламу.
На другом конце коридора вырос длиннющий парень, ассистент Джона Марш Эдвардс.
— Все готово, Джон. Пора начинать.
— Минутку. Я сейчас.
— Может, потом доскажешь? — забеспокоилась Сара.
— Нет, хочу сейчас договорить. Я еще вот что Фридману сказал. Что, мол, если мы получим деньги вовремя, опубликуем свое фото, только без чеков и с подписью: «Файерпауэр», мы поможем тебе победить!»
— А он что? — спросил я.
— Помолчал и сказал: «О’кей, вы получите свои чеки».
— Слушай, но какого же черта мы фотографировались с этими идиотскими ухмылками! Если мы выйдем с шапкой «Файерпауэр», мы поможем тебе победить», надо же как-то попристойней сняться!
— Если мы получим чеки, — сказал Джон, — пускай он засунет наше обещание себе в задницу. Такая реклама обошлась бы нам в две тыщи!
С тем мы и пошли на площадку — снимать сцену в ванной.
Сцена в ванной была проста. Франсин должна была сидеть в воде, а Джек Бледсоу — на полу, спиной к ней. Франсин полагалось болтать какую-то ерунду, в основном про мокрушника, который поселился в ее доме. Его освободили условно-досрочно. Он стакнулся с какой-то старушонкой и лупил ее нещадно изо дня в день. Через стенку было слыхать, как они собачатся.
Джон Пинчот попросил меня написать для них текст — и я спроворил несколько страниц диалога за стенкой. Эта работа доставила мне самое большое удовольствие в этой киношной эпопее.
Живя в таких вот дешевых меблирашках, обыкновенно маешься от безделья, либо дохнешь с голодухи, либо сосешь пузырь с утра до ночи. Одна радость — слушать соседей. Это помогает понять, что не одному тебе сбили холку, что не у тебя одного крыша поехала.
Нам не удалось стать свидетелями сцены в ванной, потому что не хватило места, так что мы с Сарой ждали в прихожей, выходящей в кухню. Между прочим, больше тридцати лет назад я некоторое время жил в этом самом доме на Альварадо-стрит, с той женщиной, о которой писал в сценарии. И теперь меня охватило странное пронзительное чувство. Колесо жизни совершило свой оборот. Только тех, с кем я знался тогда, уже нет в живых. И та женщина тоже умерла три десятка лет назад, а я вот сижу и пью пиво в том же самом доме, напичканном всякой техникой и набитом киношниками. И я тоже умру, теперь уже скоро. Бедный я.
В кухне готовили какую-то еду, холодильник ломился от пива. Я сделал туда несколько ходок. Сара нашла себе собеседников. Счастливая Сара. Когда кто-нибудь заговаривал со мной, мне хотелось выпрыгнуть из окна или по меньшей мере спуститься на эскалаторе. Неинтересны мне стали люди. Может, им и не полагается быть интересными. Вот звери, птицы, насекомые даже — эти да. Не знаю почему.
Джон Пинчот опережал график съемок на целый день, это меня радовало. Потому что уберегало от наездов «Файерпауэр». Сами паханы сюда, конечно, не заглядывали. Но у них были шпионы, это как пить дать. У меня на такие вещи нюх.
Кое-кто из группы подходил ко мне с моими книжками за автографами. Любопытные у них были книжки. То есть не самые лучшие из тех, что я написал. (Лучшая — всегда последняя.) Я увидел свои ранние «грязные» рассказы «Взятка дьяволу», несколько сборников стихов — «Моцарт на фиговом дереве» и «Вы позволите ему нянчить вашу четырехлетнюю дочурку?». А также «Бар «Латрин» — моя часовня».
День утекал, мирно и бессмысленно.
Как долго снимают эту ванную сцену, подумал я. Франсин, наверное, чисто вымылась.
Вдруг в прихожую вбежал Джон Пинчот. Он был какой-то взъерошенный, кажется, даже не совсем одетый. Во всяком случае, молния на брюках была застегнута только до середины. Он дико вращал глазами.
— Слава Богу, ты здесь!
— Ну, как дела?
Он наклонился и зашептал мне на ухо: «Ужас! С ума сойти! Франсин боится, как бы ее титьки не высунулись из воды! Поминутно спрашивает: не видать? не видать?»
— Что ж за беда, если слегка и высунутся?
Джон придвинулся еще ближе к моему уху: «Она не так молода, как хочет казаться. А оператору освещение не нравится. Никак его не наладит, потому волнуется и пьет больше обычного…»
Оператор, Хайнс, получил все мыслимые в его профессии призы, он один из лучших ныне живущих операторов, но, как все большие таланты, имеет пристрастие к бутылочке.
Джон продолжал горячо шептать: «Представляешь, а Джек никак не справится с этой строчкой. Уйму дублей сняли. Его заколодило — начнет говорить и сразу глупо так разулыбается».
— Да что это за строчка-то?
— Строчка такая: «Пускай отдрочит участкового, когда он придет его проверять».
— Давай попробуем так: «Пускай откупится от участкового…», дальше по тексту.
— Вот спасибочки! Это уже девятнадцатый дубль будет!
— Боже милосердный.
— Пожелай мне удачи.
— Удачи тебе.
Джон убежал. Вошла Сара.
— Что случилось?
— Девятнадцатый дубль. Франсин боится показывать грудь. Джек не может сказать текст. Хайнсу не нравится свет…
— Франсин надо дать выпить, ей сразу полегчает.
— Ну, Хайнсу этот совет не нужен.
— Знаю. А когда Франсин расслабится, у Джека язык развяжется.
— Возможно.
И тут вошла Франсин. Она выглядела совершенно опустошенной. На ней был банный халат, голова обвязана полотенцем.
— Я с ней поговорю, — шепнула мне Сара.
Она подошла к Франсин и тихонько заговорила. Франсин прислушалась. Потом кивнула и вышла в соседнюю комнатушку-спальню. Сара на минутку отлучилась в кухню и вернулась с кофейной чашкой. В кухне имелся отличный выбор: два сорта виски, водка, джин. Сара чего-то намешала. Дверь в спальню приоткрылась, и чашка исчезла.
Сара не задержалась: «Сейчас придет в себя».
Минуты через две-три та же дверь распахнулась снова, на пороге появилась Франсин и заспешила прямо на камеру. Проходя мимо Сары, она поблагодарила ее одними глазами.
Нам ничего не оставалось, как сесть и маленько поболтать, коротая время.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав