Любовь до гроба

Единственное кафе «Привал» открылось в Погорелове недавно. По выходным парни и девчонки заказывают там самую популярную песню «Вологжаночки мои любимые, вологжаночки неповторимые» — и бутылку (магазины закрываются в 21.00). Старшее поколение более консервативно и все так же пьет в гаражах. Во время таких гаражных сходок Анатолий Угрюмов делился с мужиками своими планами, говорил о самоубийстве. На работе же никто об этом не подозревал.

После того как Анатолия уволили из совхоза четыре года назад, он устроился трактористом в дорожную службу в поселке Фоминское. Мастер дорожников Николай Федорович повторяет: держали Угрюмова из жалости. Хотя вообще-то на такую должность охотников мало — могут вызвать на работу в любое время суток, платят копейки. «Вот и приходится подбирать все эти отбросики», — поясняет Николай Федорович. Угрюмов был для начальника «штатной единицей», семью его он «не знавал».

— Как могло такое случиться? Надо начинать с воспитания, с корней, так сказать. Чего заложено в человеке, то в нем и есть! По характеру он — да как малый ребенок, который воспитывался в семье последним. Чуть маленько — так истерика, взвинченный делается. По работе, прямо скажу, одного нельзя посылать было, все после него переделывать, ядрена мать.

На стенах в комнатушке, где бригада обычно перекуривает, развешаны карты Советского Союза (две) и афиши конкурсов «Козел и баран года», «Свинья и гусь года» и конкурса среди коров и телок. Николай Федорович развенчивает миф о том, что Толя застрелился, потому что его уволили. Нет, не уволили, хотя пытались!

— Но я его отстоял перед директором! Семью-то ему кормить надо все-таки, худо, недородно, тысяч-то 10 заработает в месяц. Жизнь чего, у него одного такая больно тяжелая? Какого фига-то надо? У него жизнь-то ой-ой-ой была, у Тольки-то.

Угрюмова после аварии всего-то отправили в отпуск, оплачиваемый. Как говорит Николай Федорович, «набраться ума-разума». Но Угрюмов весь месяц пропил.

Трактор Угрюмова теперь одиноко стоит в ангаре, садиться на него пока некому.

Зато рабочие инструменты Валентины — аппараты для дойки коров — уже в ходу, ими пользуется доярка Жанна. Говорит, на ферме в Быкове на Валентину равнялись. Она всегда выигрывала на конкурсах машинного доения.

На ферме влажно, темно, терпко пахнет навозом. В загонах 200 телок, у каждой — табличка с именем: Реформа, Ресничка, Ремарка… Скотница скребком собирает навоз, издевательски бросает: «Семь часов говно вокруг фермы бегать собирать — попробовать хочешь?»

Круглолицая Жанна когда-то сбежала от мужа в Погорелово из соседнего Бабушкинского района и теперь рассказывает про себя и про Валю одно и то же: дома были постоянные драки, перед работой замазывали синяки тональным кремом, на работе не привыкли «свое настроение показывать». Валентина, вспоминает, приходила каждый день с улыбкой на лице (даже когда оно было в синяках), садилась под корову и заводила песню.

Как неважно, в каком мы из Погореловых, так и неважно, какая из доярок рассказывает о своих синяках — такая история находится у каждой.

«С моей сестрой такое было: уж я и приезжала, и поколачивала ее мужа! — вспоминает скотница. — Участковый отказал дело возбудить — смертельных исходов, говорит, нет. Ну а к Вальке… Не полезешь же в чужую жизнь».

В отличие от дорожников, на ферме про семью Угрюмовых знали все. Каждый вечер пьяный Толя приезжал на ферму проверять жену. Иногда бегал за ней с вилами.

— Ревновал он ее к нашим слесарям! Это называется климакс мужской, уже бжик в мужском организме, — знающе кивают доярки постарше.

А иногда, бывало, как обмякнет пьяненький, опустится на диван в подсобке и повторяет: «Люблю Валюшку больше всех». И доярки умиляются: «Такая любовь была у него».

«Не имей моды трогать меня никогда!»

— У Толи было в задумках такое, стреляться-то, — буднично произносит Лена. — Раз задумано — все равно уже, — и разводит руками. — Уговаривала я его: с долгами можно рассчитаться помаленьку, че стреляться.

Лена Игнатьевская последней видела Толю и Валю живыми. Вечером накануне убийства и за час до него она с ними пила.

— Конечно, знала бы, что так получится, осталась бы у них тогда утром. А может, не ушла бы, так и меня застрелил, хер знает. Чему быть, того не миновать. Хожу, и не верится, что их нету. Уж ладно, говорю, себя хоть… А ее-то, Валю, зачем?

Мы сидим на кухне. Лена — крашеная блондинка, полная, в розовом халате — грузно опускается на табурет, облокачивается на подоконник, где почему-то стоит плафон от люстры. Под потолком висит голая лампочка, занавесок на окне нет.

Лена знала семью Угрюмовых давно — вместе с Валей работала на ферме, иногда разнимала их с мужем драки.

— Бывало, Вика прибегала: папа маму бьет. Я побегу, наору на него, нахлещу. Как-то нахеракала ему, ходил с синяком. Боялся меня.

Около года назад Лена ушла в декрет, и общение сошло на нет. Вечером 14 марта Валентина позвонила Лене: Толя как-то занимал 150 рублей на чекушку, предлагала вернуть той же «валютой». Собрались, посидели. Наутро Лена взяла двоих своих детей и пошла к Угрюмовым похмеляться. Пока Валя ходила за бутылкой, Толя напек блинов, развесил белье.

Лена повторяет как заведенная: в тот день все хорошо было, даже не скандалили! И сама этому удивляется. Убеждает, что Угрюмов «не пьяный совсем уж был, соображал головой».

— Он боялся, что если застрелит себя, она с кем-то жить будет, жалко было отдавать. А я знаю, что она ни с кем бы не стала жить! — с обидой говорит Лена. — Пореветь — поревела бы, понять можно, муж есть муж. Но надо думать прежде всего о детях!

Лена сама выросла в многодетной семье. Один ее брат утонул, младшая сестра «уехала шляться», оставила троих детей маме. Мама пила и сдала детей дочери в детдом. Но через год забрала — «свое ведь».

— Недавно сестра вернулась, снова беременная. Так теперь она в деревне где-то дом снимает. На что будет жить — не представляю, в июле уже рожать.

У Лены три дочки. Тринадцатилетняя Карина «от хохла», который работал здесь, «но его вытурили, когда Карине было два года». К Лене тогда начал захаживать друг «хохла» Коля. «Мне-то че — жить-то все равно надо».

Юля и девятимесячная Лера — дочери Коли. Обеих не планировали: «Просто на аборт не успела съездить».

Однажды Коля чуть не зарезал Лену. «Немножко гульнули», и Толя Угрюмов рассказал Коле, что его Ленка с одним человеком на ферме разговаривает.

— Я спала, а он на меня с ножом — вовремя проснулась! Участковый приехал — пиши заявление. Так зачем мне? Куда его садить? Поехала в больницу с ножевым-то, пришлось зафиксировать. Судили, год условки ему дали.

Год Коля Лену не трогал. Но…

— Как условка кончилась, он опять начал меня немножко побивать. Я уж потом возьму, че в руку попадется, тем начну хлестать. Потом не стал трогать — красота! Говорю: не имей моды трогать меня никогда.

Маленькая Лера ползет по коридору, сворачивает на кухню, впереди препятствие — порог.

— Ползи к маме, — Лерка начинает хныкать. — Да не психуй ты, давай к маме.

Юля пытается перенести Леру через барьер, но Лена осекает: «Че ленится, пусть сама».

— Ой, мам, она снова описалась.

На кухню выходит покурить Коля, низенький, ссохшийся — в майке с грозным тигром. Лена любовно смотрит на него:

— Знаете, мужики ведь — они и есть мужики.

Коля тушит бычок. Маленькая Лера на руках грызет заглушку для водопроводной трубы, которую схватила на подоконнике.

— Сейчас попересирают до 40 дней, а потом не дай бог случится что-то другое, и переключатся, — бодро говорит Лена. — Как говорят — если пересирают, значит, человек жив. И меня пусть пересирают — значит, жива.

P.S. В Погорелове прошел слух: глухонемого Ваньку забрали не тетки по маминой линии, а полиция — в тотемский изолятор. На ружье якобы нашли его отпечатки.

Журналист Екатерина Фомина

Дата добавления: 2015-11-30