|
Читайте также: |
Для нас, людей Запада, культура состоит в том, что мы одновременно
работаем над собственным совершенствованием и совершенствованием мира.
Существует ли, однако, необходимая связь между активностью,
направленной вовне, и активностью, направленной вовнутрь? Нельзя ли добиться
духовно-этического совершенства индивида, которое является конечной целью
культуры, и в том случае, если индивид будет работать лишь над собой, а миру
и существующим в нем условиям жизни предоставит развиваться самим по себе?
Кто даст нам гарантию, что ход событий, происходящих в мире, поддается
влиянию в такой мере, что может быть направлен на содействие достижению
подлинной цели культуры - самосовершенствования индивида? Кто убедит нас в
том, что он вообще имеет смысл с точки зрения всеобщей эволюции? И не
является ли мое направленное на окружающий мир деяние отклонением от
направленного на меня самого деяния, к которому все в конечном счете и
сводится?
Под воздействием этих сомнений пессимизм индийцев и пессимизм
Шопенгауэра отказывают материальным и социальным достижениям, составляющим
видимую сторону культуры, в каком бы то ни было значении. Индивиду, по их
мнению, не следует заботиться об обществе, народе и человечестве - он должен
стремиться лишь к тому, чтобы в самом себе пережить торжество духа над
материей.
Это тоже культура, поскольку и здесь преследуется ее цель -
духовно-этическое совершенствование индивида. Объявляя ее несовершенной, мы,
люди западного мира, не должны проявлять здесь излишней безапелляционности.
Действительно ли между внешним прогрессом человечества и духовно-этическим
совершенствованием индивидов существует такая тесная связь, как нам
представляется? Не пытаемся ли мы, находясь в плену иллюзии, соединить
воедино чужеродные компоненты? Действительно ли дух в одном из упомянутых
деяний черпает пользу для другого?
Мы не достигли провозглашенного нами идеала. Мы затерялись в дебрях
внешнего прогресса и затормозили процесс интеллектуального самоуглубления и
этического совершенствования индивидов. Следовательно, мы не дали никакого
практического доказательства правильности нашего воззрения на культуру, что
лишает нас права просто отбросить другую, более узкую концепцию культуры, -
мы должны полемизировать с нею.
Пессимистическому и оптимистическому мышлению, между которыми до сих
пор не было почти никаких точек соприкосновения, в недалеком будущем
придется по-деловому полемизировать. Эра мировой философии не за горами, и
она будет создана в борьбе за оптимистическое или пессимистическое
мировоззрение.
История западной философии - это история борьбы за оптимистическое
мировоззрение. Если европейские народы в древности и в новое время достигли
определенного уровня культуры, объясняется это тем, что в их мышлении
доминировало оптимистическое мировоззрение, которое, не сумев уничтожить
пессимизм, во всяком случае, постоянно его подавляло.
Успехи познания, достигнутые в ходе развития нашей философии, не
являются чем-то самодовлеющим. Они всегда находятся на службе либо того,
либо другого мировоззрения и только таким образом сохраняют свое подлинное
значение.
Однако борьба между оптимистическим и пессимистическим мировоззрением
не носит открытого характера. Оба мировоззрения не противостоят друг другу
со всей откровенностью их аргументации, как равные и одинаково правомерные.
Правомерность первого считается более или менее само собой разумеющейся.
Заслуживающим внимания признается лишь вопрос о том, как добиться торжества
над вторым, используя в качестве доказательств все применимые данные
познания и подавляя все попытки защищать его.
Не представляя себе по-настоящему существа пессимистического
мировоззрения, западное мышление проявляет поразительное непонимание его. Но
у него прекрасное чутье на такое мировоззрение. Обнаруживая отсутствие
интереса к деянию, объектом которого является внешний мир, как это
характерно, например, для Спинозы, оно тотчас реагирует отрицательно.
Никакой объективный подход к действительности, к природе не импонирует ему,
так как может привести к недостаточному акцентированию центрального
положения человеческого духа в универсуме. Поскольку материализм
представляется ему последним возможным союзником пессимизма, оно ведет
против материализма ожесточенную борьбу.
В великом споре вокруг гносеологической проблемы, ведущемся со времен
Декарта до Канта и более поздних философов, отстаивается собственно
оптимистическое мировоззрение. Поэтому с таким упорством изыскивается любая
теоретическая возможность умаления или полного отрицания значимости
чувственного мира. Путем идеализации пространства и времени Кант стремится
окончательно утвердить оптимистическое мировоззрение рационализма со всеми
его идеалами и требованиями. Только так можно объяснить тот факт, что самые
глубокие гносеологические исследования перемежаются у него с наивнейшими
мировоззренческими выводами. Великие послекантовские системы, сколь бы
сильно они ни отличались одна от другой содержанием и методами спекуляции,
сходны, однако, в том, что все они в своих воздушных замках провозглашают
оптимистическое мировоззрение владыкой мира.
Стремясь логически убедительно включить цели человечества в общие цели
универсума, европейская философия служит оптимистическому мировоззрению. Кто
не участвует в этом или проявляет медлительность, тот ее враг.
Она оказалась права в своей предвзятости по отношению к
естественнонаучному материализму, сделавшему намного больше для потрясения
основ оптимистического мировоззрения, чем философия Шопенгауэра. При этом
естественнонаучный материализм никогда не выступал открыто против
оптимистического мировоззрения. Получив возможность после крушения великих
систем сесть за один стол с умерившей свои требования философией, он скорее
стремился приспособиться к тону, в котором последняя хотела продолжать спор.
В лице Дарвина и других ученых философствующее естествознание предпринимало
трогательно наивные попытки настолько расширительно толковать историю
зоологической эволюции, приведшей к появлению человека, что человечество, а
с ним и духовное начало вновь стали представляться целью мира так же, как в
спекулятивных системах. Однако, несмотря на все благожелательные усилия
пришельца, продолжать дискуссию в прежнем духе больше не удавалось. Что
пользы в том, что он хотел быть лучше своей репутации? Он благоговел перед
природой и фактами больше, чем это было полезно для убедительного
обоснования оптимистического мировоззрения, поэтому он подрывал основы
оптимистического мировоззрения даже тогда, когда не преследовал такой цели.
К тому пренебрежительному отношению к природе и естествознанию, которое
было характерно для прежней философии, мы больше не вернемся. На возврат к
мышлению, дающему возможность, как и ранее, логически убедительно включать
цели человечества в цели универсума, нечего больше рассчитывать.
Следовательно, оптимистическое мировоззрение перестает быть для нас чем-то
само собой разумеющимся пли доказуемым с помощью философских ухищрений. Оно
должно проявить готовность самому обосновать себя.
Обычно заблуждению способствует то обстоятельство, что в истории
мышления человечества оптимистическое и пессимистическое мировоззрение редко
встречаются в чистом виде. Как правило, они сочетаются таким образом, что
одно господствует, а другое на правах непризнанного оппонирует. В Индии
терпимое миро- и жизнеутверждение сообщает пессимизму подобие интереса к
отрицаемой последним внешней культуре. У нас тайный пессимизм сковывает
культуротворческую энергию оптимистического мировоззрения, разрушая нашу
веру в духовный прогресс человечества и вынуждая пас оперировать
дискредитированными идеалами.
Пессимизм - это пониженная воля к жизни. Следовательно, он повсюду, где
человек и общество уже не находятся больше во власти идеалов прогресса,
которые с необходимостью выдвигает последовательная воля к жизни, а
опускаются до принятия действительности такой, какая она есть.
Действуя безымянно, пессимизм опаснее всего для культуры. В этом случае
он атакует самые ценные идеи жпзнеутверждения, оставляя менее ценные
нетронутыми. Подобно скрытому магниту, он отклоняет стрелку компаса
мировоззрения, которое, не подозревая об этом, принимает ложный курс. В
итоге непризнаваемое переплетение оптимизма и пессимизма приводит к тому,
что мы продолжаем утверждать ценности внешней культуры, которые мыслящему
пессимизму безразличны, и в то же время оставляем на произвол судьбы
внутреннее совершенствование, которому он единственно и придает значение.
Чувство прогресса в области материального, внушаемое действительностью,
сохраняется, в то время как чувство прогресса в области духовного,
стимулируемое внутренними импульсами, которые исходят из мыслящей воли к
жизни, иссякает. Так с отливом глубоко погруженное в воду оказывается на
мели, а плоское, держащееся на поверхности, продолжает плыть как ни в чем не
бывало.
Итак, существо нашей деградации, если свести его к процессам,
происходящим в мировоззрении, состоит в том, что подлинный оптимизм
незаметно ускользнул от нас. Мы не изнеженное и опустившееся от избытка
жизненных наслаждений поколение, которому в грозовых бурях истории надлежит
собраться с силами, чтобы вновь вернуться к деловитости и приверженности
идеалу. При сохранившихся деловых качествах в большинстве областей,
связанных с непосредственной жизнедеятельностью, мы оскудели духовно.
Понимание жизни вместе со всем, что из него вытекает, дискредитировано в
глазах индивидов и общества. Высшие силы желания и созидания гибнут в нас,
так как оптимизм, на который они должны были опираться, незаметно пропитался
пессимизмом.
Для сосуществования оптимизма и пессимизма под общей крышей бездумья
характерно то, что одно рядится в одежды другого. За оптимизм выдается то,
что в действительности является пессимизмом, а пессимизмом скрещивается то,
что в действительности является оптимизмом. То, что обычно считается
оптимизмом, - не более как естественная или приобретенная способность видеть
вещи в розовом свете. Такое освещение возникает из-за искаженного
представления о том, что есть и что должно быть. Токсины, выделяемые
туберкулезной палочкой, вызывают в организме больного так называемую
эйфорию, ложное ощущение хорошего самочувствия и силы. По аналогии можно
говорить о наличии выхолощенного оптимизма у индивидов и общества, которые,
сами того не сознавая, заражены пессимизмом.
Подлинный оптимизм не имеет ничего общего с какими-либо
снисходительными суждениями. Он состоит в стремлении к осознанному идеалу,
который внушает нам глубокое и последовательное утверждение жизни и мира.
Поскольку ориентированный таким образом дух здравомыслящ и беспощаден в
оценке существующего, он при обычном рассмотрении предстает пессимизмом. Его
стремление снести старые храмы, чтобы на их месте возвести более прекрасные,
вульгарный оптимизм истолковывает как богохульство.
Единственно законный оптимизм осознанного желания вынужден вести столь
тяжелую борьбу с пессимизмом, потому что ему неизменно приходится сначала
прослеживать и разоблачать его в вульгарном оптимизме. Он не в состоянии
окончательно искоренить пессимизм и никогда не должен считать, что справился
с ним. Как только он допускает его появление в какой-либо форме, возникает
опасность для культуры: активность в достижении подлинных целей культуры
идет на убыль, хотя удовлетворенность ее внешними успехами еще сохраняется.
Следовательно, различие между оптимизмом и пессимизмом не в том, что
первый с большей, а второй с меньшей степенью внутренней убежденности
признают за современным положением вещей определенное будущее, а в
неодинаковости того, чего хочет воля в качестве будущего. Они являются
свойствами не суждения, а воли. То обстоятельство, что ошибочное определение
оптимизма и пессимизма до сих пор имело хождение наряду с правильным и в
результате вместо двух определений фигурировало четыре, облегчало бездумью
игру, в которой оно обманывало нас относительно подлинного оптимизма:
пессимизм желания выдавался за оптимизм суждения, а оптимизм желания
отвергался как пессимизм суждения. Необходимо вырвать из рук бездумья обе
эти крапленые карты, дабы оно не смогло больше обманывать с их помощью мир.
В каком отношении находятся оптимизм и пессимизм к этике?
Существование тесных и своеобразных связей между ними подтверждается
тем, что борьба за оптимистическое или пессимистическое мировоззрение и
борьба за этику обычно переплетаются в мышлении человечества. Люди надеются
в одном отстоять другое.
Такое переплетение очень удобно для мышления. Для обоснования этики
неожиданно используются оптимистические или пессимистические аргументы, а
для обоснования оптимизма или пессимизма - этические. При этом западное
мышление делает упор на оправдание жизнеутверждающей, то есть деятельной,
активной этики, полагая, что именно этим доказывает оптимизм мировоззрения.
Для индийского мышления главным является логическое обоснование пессимизма,
обоснование же жизнеотрицающей, то есть страдающей, пассивной этики
представляется в большей мере производным отсюда.
Путаница, возникающая из-за неправильного разграничения между борьбой
за оптимизм или пессимизм и борьбой за этику, пожалуй, как ничто другое,
способствовала неясностям в мышлении человечества.
Путаница эта была результатом очевидного заблуждения. Вопрос о том,
чему быть - жизне- и мироутверждению или жизне-- и мироотрицанию, - в этике
выступает совершенно так же, как в борьбе между оптимизмом и пессимизмом.
Все, что обнаруживает существенную взаимосвязь, воспринимается как созданное
одно для другого. Поэтому оптимизм надеется, что сможет опираться на миро- и
жизнеутверждающую этику, а пессимизм питает такие же надежды в отношении
этики миро- и жизнеотрицающей. При этом, однако, до сих пор ни одна из двух
соотносимых величин не имела прочной опоры, так как ни одна не искала
собственного обоснования в самой себе.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 92 | Нарушение авторских прав