Комбинация отрицания и катастрофы

При фобиях область фобии постоянно угрожает катастрофой, а остальная часть личности полагается здоровой — при помощи отрицания (denial) и хитроумия. То же сочетание наблюдается при конверсионной истерии с уродующим симптомом. И то же самое верно для характера истерика, который «слишком хорош, чтобы это было правдой», и чей объект невыносимо свиреп. Такое сочетание не ограничивается истерией, оно относится к лежащим в ее основании процессам расщепления.

Один американский журналист написал книгу о том, как его сын покончил жизнь самоубийством. Этого мальчика осматривали восемь психиатров: четверо из них сказали, что с ним все в порядке, а четверо других — что он болен настолько, что его следует поместить в психиатрическую лечебницу.

Похоже, что истерик обладает способностью заставлять других людей верить, что с ним все в порядке, или иногда может провоцировать следующую реакцию: «Да все в порядке — просто подбери сопли, перестань ныть и жалеть себя». И равным образом они создают смятение и отчаянную тревогу в своих объектах. Что им не удается — так это посмотреть на состояние дел с учетом всех факторов, уравновешенно или помочь в этом терапевту.

Каков же метод этого безумия? Мне кажется, что к этим крайним состояниям существует «тяга», если не безудержное влечение. Также здесь присутствует страх, что интеграция вызовет вину и безумие. Фрейд писал о фантазии исполнения желаний (wishfulthinkingfantasy) как основе истерии. Меня же интересуют предпосылки, обусловливающие истерию на более раннем уровне. Существуют ли более ранние конфликты — предшественники конфликта между воображаемым исполнением желаний и вытеснением?

Мелани Кляйн в «Заметках о некоторых шизоидных механизмах» указывает на проблему на самом раннем уровне — младенец у груди. Цитирую:

«При галлюцинаторном удовлетворении … имеют место два взаимосвязанных процесса: всемогущее вызывание в воображении идеальных объекта и ситуации, и столь же важная аннигиляция плохого преследующего объекта и этой болезненной ситуации. Эти процессы основываются на расщеплении как объекта, так и Эго» (p. 102/435).

Кляйн демонстрирует конфликт между исполнением желаний в его примитивной форме и угрозой персекуторной катастрофы.

Далее в той же статье она говорит:

«Когда идеализированный объект не ассимилирован, возникает чувство, что Эго не имеет ни собственной жизни, ни собственных ценностей. Я склонна предполагать, что ситуация бегства к неассимилированному идеализированному объекту [вероятно, позднейшие грезы] обусловливает дальнейшие процессы расщепления внутри Эго. Поскольку некоторые части Эго пытаются объединится с идеальным объектом, тогда как другие части изо всех сил пытаются совладать с внутренними преследователями … Если состояния расщепления и поэтому дезинтеграции, которые Эго не способно преодолеть, возникают слишком часто и продолжаются слишком долго, их, на мой взгляд, следует считать признаком шизофренического заболевания …» (p. 103/439–440).

Проблема, как мне кажется, заключается в следующем: как истерик избегает психотической катастрофы? Я уже упоминал о взаимосвязи с меланхолией, но есть еще более важный вопрос: «Как истерик избегает фрагментации Эго и шизофренического заболевания?»

Прежде чем приступить к разъяснению этого вопроса, я хочу обратиться к моим собственным наблюдениям над пациентами с истерическим характером. Они верили, что можно быть успешным истериком, и были одержимы стремлением убедить в этом других, либо:

1. Притворяясь, что с ними все хорошо и нормально, когда на самом деле это не так; либо

2. Притворяясь, что они больны и беспомощны, — возможно, будучи в полном порядке и состоянии душевной собранности.

Это сопровождается ощущением, что другие «успешные истерики» ухитряются обеспечить себе любовь, обожание, симпатию и т.д., и получают лучший из всех возможных миров, не испытав неизбежного конфликта, который составляет истину психической жизни. Иными словами, у них есть понятие об уклонении от психической истины и последствиях психических катастрофы.

Вернусь теперь к моей теме использования внешних объектов для избежания катастрофы. Бион (Bion, 1962) следующим образом описал механизм ранних младенческих отношений: ребенок испытывает невыносимую тревогу, например, страх смерти, и сообщает ее матери. При хороших взаимоотношениях, мать выдерживает эту невыносимую тревогу, разделяет ее с ребенком и помогает смягчить страх. Однако мать может оказаться переполненной тревогой и сообщить ребенку в ответ, что тревога невыносима. В то же время она может отчасти обеспечивать материальной пищей успокоение или некую форму панацеи, что служит для отрицания тревоги. Подобным образом аналитик может поставлять так называемую интерпретацию, позволяющую [пациенту] оправдаться и устранить тревогу.

Я понимаю, что такой механизм охватывает целый спектр психопатологий; но представим, что у матери наблюдается сочетание (1) переполненности тревогой и сообщения, что она катастрофична и (2) обеспечения [ребенка] панацеей, назначение которой — заставить его верить, что все в полном порядке и она в абсолютной безопасности. Но в то же время — она (3) уделяет ребенку чрезмерное внимание, во всем ему потакает, преданна без меры, практикует всемогущую идеализацию и чрезмерную чувственную стимуляцию. Я полагаю, что в этом случае перед нами составная часть истерогенной матери, которая предоставляет себя в качестве как модели, поощряющей отрицание психической реальности, так и внешнего объекта любви, позволяющего избежать катастрофы. Тогда мы имеем нападение на психическую реальность и в то же время живую внешнюю мать, предлагающую некие псевдо-отношения. Так устанавливаются определенный modus vivendi (образ жизни) плюс защита от катастрофы.

А если в то же самое время мать бесит ее преданность, но она обеспечивает младенца всем и заставляет его чувствовать вину, давая при этом понять, что у него нет права жаловаться, — получается обескураживающий опыт, который может выработать у младенца истерический характер: объект всегда наличествует; тревога характеризуется с помощью поведения и бессознательной коммуникации как катастрофическая; делается вид, что все идеально и наличие проблемы отрицается; для проекции и избегания ответственности используется вина; не предоставляются психологические средства, помогающие справиться с жизнью, а взамен предоставляется псевдо-понимание; младенец может идентифицироваться только с нереальным объектом [бессознательной] фантазии. В сновидении о матери, моющей голову, мы видим некоторые из этих элементов.

На мой взгляд, пациент с тяжелой истерией преподносит аналитику следующие проблемы: жадная зависимость, постоянная преданность и почитание; понимание того, что происходящая катастрофа совершенно невыносима; принуждение отрицать это все, говорить пациенту, что все хорошо и прекрасно; принуждение аналитика брать вину и ответственность на себя; принуждение любить и ценить псевдо-достоинства без их настоящей проверки и сомнения в них.

Такое положение дел мешает достижению подлинного понимания и предотвращает объединение людей в пару с целью познания друг друга и выработки чего-то исполненного смысла и способного к дальнейшему развитию.

Я пытался показать, как то, что я называю истерогенной матерью, может способствовать развитию истерического характера. Точно так же ребенок, неспособный выносить боль от чрезмерной жадности и зависти, может «галлюцинировать» подобную мать и отвергать «достаточно хорошую мать», заставляя ее чувствовать себя виноватой и никчемной, если она не в состоянии соответствовать «идеальным требованиям». Более того, я могу представить себе ребенка, привязанного к подобной [бессознательной] фантазии и постоянно ищущего подобный объект в качестве материнского соска или более поздний перенос на мужской пенис как «предел мечтаний»[2].

Также я могу себе представить обе системы в бесконечных сочетаниях — мы можем сказать только, что клинически это похоже на картину внутренней матери, в которой присутствует ненависть к цеплянию за мать и попытка пережить это снова в переносе.

Полагаю, мы наблюдаем пациентов, которые цепляются за «истерические аспекты» матери, отрицают и отвергают зрелые и полезные ее аспекты, и переживают это заново в переносе. Так что проблема эта сложна.

Следующее мое утверждение состоит в том, что истерики, вступая в отношения с достаточно нормальными людьми — целостного типа, умеющими помогать и понимать, — не используют ими должным образом и не получат от них пользы. Это важно, поскольку мы полагаем, что можем обеспечить таким пациентам некие полезные любовь и понимание. Нам же позволено быть хорошими, помогать и понимать, только если мы встраиваемся в манипуляции пациента и принимаем его версию истины — хотя мы обоснованно полагаем, что нас презирают, когда мы так делаем.

Не достигнув ничего большего, чем псевдо-отношения, мы не поможем пациентам справляться с их проблемами. Будучи не в состоянии соответствовать их требованиям, мы становимся подобными остальным их объектам, и истерик испытывает «разочарование» и огорчение и удостаивает нас той жизни, которой мы, по его мнению, заслуживаем — хотя у нас есть основания считать, что ему тоже можно помочь.

Почему же истерик не воспользуется реальными людьми, способными помочь, и рассматривает нас только в ракурсе внутренних родителей? Одно из объяснений — это перенос. Также для истерика невозможно оставить исходный modusvivendi (образ жизни), поскольку так он утешает себя и обхаживается этой «внутренней матерью»; он жаждет этого идеального состояния, поскольку у него нет никакого хорошего опыта любящей матери, «решающей проблемы» и верящей, что проблемы решаются; он не может выдержать зависти к настоящим, сулящим достижения отношениям. Главным образом он продолжает использовать истерическую защиту в качестве способа выживания, поскольку либо его настоящая мать ее использовала, либо он фиксируется на этом «галлюцинаторном удовлетворении» в качестве защиты — или же действует сочетание обоих факторов.

Надеюсь, мне удалось проиллюстрировать недостаточность анализа одной лишь симптоматики. Объект, к которому цепляется «пациент-истерик», мешает реальному и истинному росту. Цель такого пациента — быть успешным истериком. Эти черты необходимо подробно анализировать, чтобы аналитик смог продемонстрировать пациенту жизнеспособную альтернативу — веру в поиск истины. Аналитику необходимо снова и снова показывать, что помогает истина, а не галлюцинаторный (delusional) внутренний объект. Аналитик должен указать пациенту на завистливые нападки на способность к поиску истины, обратив это против мнимого верховенства галлюцинаторного младенца/ребенка, состоящего в отношениях с галлюцинаторной внутренней матерью.

Резюме

В данной статье предпринята попытка связать симптоматику истерии с истерической личностью. Мы отстаиваем то мнение, что при истерии пациентом управляют страхи катастрофы вкупе с полным отрицанием проблем: это может привести к катастрофическим симптомам вместе с belleindeference («прекрасным безразличием»), или же к расщеплению личности на тотальную катастрофу и уверенность в том, что нет никаких проблем. Автор показывает воздействие этих сил на перенос/контрперенос и на то, как «истерик» управляется внешним объектом, использующим эти же приемы. Основное внимание в статье уделено тому, как истерик использует такую констелляцию для того, чтобы избегать более серьезного срыва (психоза), и как она становится образом жизни.

[1] Персонаж рассказа Джеймса Тербера «Тайная жизнь Уолтера Мити», чье имя стало нарицательным для обозначения мечтателя, проживающего множество ярких и триумфальных жизней – в фантазии. Прим. перев.

[2] Букв. «ответ на молитву девы» – Прим. перев.

Дата добавления: 2015-12-01