Каким образом истерик использует свой объект для отрицания психической истины?

Истерия

Эрик Бренман

Обычно мы считаем здоровьем способность переносить жизненные реалии (внешние и внутренние) и возможность роста этой способности. При болезни, чтобы справиться с превратностями жизни, используются чрезмерные защиты, которые парализуют развитие и увеличивают страхи совладания с реальностью. В данной статье я исследую психическую организацию, которую мы склонны называть истерией. Я надеюсь продемонстрировать, что «истерик», прибегая к помощи своих защит и ущербных объектных отношений, ощущает себя собранным воедино (heldtogether), одновременно уродуя реальность и ужасаясь ей.

Вначале я полагал, что от понятия истерии очень мало пользы, и считал ее диагнозом устаревшим, частью истории психиатрии и психоанализа — но в то же время я чувствовал, что не могу игнорировать это понятие, поскольку нечто похожее на истерические черты весьма часто и упорно возникало в клинической работе. Думаю, многие черты, которые считались истерическими, к настоящему времени уточнены и рассматриваются более детально — примером здесь служит изучение нарциссизма. Сам Фрейд уделял теме истерии много внимания в своих ранних работах (1893–5), однако, похоже, отошел от нее, когда было накоплено больше знаний в области психопатологии.

Я сомневался, имеет ли вообще смысл диагноз «истерия», и при обсуждении этого вопроса с коллегами обнаружил, что многие разделяют такое мнение. Некоторые же сказали, что не знают, что такое истерия, но когда сталкиваются с истериком, всегда его узнают. Это мнение имеет свою ценность, поскольку указывает на существование понятия об «истерическом характере», который воздействует на окружающих, вызывая антипатию, — и в ходе статьи я надеюсь показать, каковы причины этого.

Я также рассматривал данную проблему с той точки зрения, что истерия служит защитой от психоза, и полагал, что, возможно, имеет смысл говорить об «истерической защите». В то же время в клинической работе я сталкивался с чрезвычайно «безумным» поведением и обнаруживал, что говорю себе: «оно не психотическое, но истерическое». Полагаю, отчасти я был прав, а отчасти нет. Истерия очень пластична, она проявляется во всяком и каждом расстройстве, и служит настолько обобщающим термином, что покрывает «множество грехов».

Все черты, описанные в данной статье, можно увидеть и в других расстройствах, но я полагаю, что в истерическом характере есть некая особая закономерность, которая, если ее уловить, может оказаться клинически полезной независимо от того, к какому диагностическому ярлыку вы в конечном итоге решите прибегнуть.

Рассматривая состояния, которые обычно считают истерическими, мы обнаруживаем следующее. В случае фобии наличествует угрожающий персекуторный симптом; при конверсионной истерии — уродующий симптом. В обоих случаях эти симптомы либо воспринимаются как признаки потенциальной катастрофы, либо уже привели к уродующей частичной катастрофе, в то время как остальная часть личности якобы остается в полном порядке. Мы знаем, что это расщепление может быть настолько убедительным, что врачи зачастую пытаются лечить симптом, не обращая внимания на личность. Здесь мы имеем дело, видимо, с сочетанием катастрофы и отрицания (denial). При belleindiference («прекрасном безразличии») такая защитная диссоциация доводится до крайности.

На мой взгляд, истерический характер с его типичными чертами расщепления и проекции демонстрирует такое же сочетание катастрофы и отрицания, то есть пациента преследуют объекты, за каждым из которых — ряд катастрофических историй жестокости, тогда как другая часть личности якобы остается в полном порядке.

Такое расщепление на катастрофу и отрицание часто встречается в психопатологии. Теперь я бы хотел обсудить, что именно отличает истерию от других состояний, в частности от психоза. Я думаю, что истерик способен устанавливать мнимые отношения с живым внешним объектом. Такой внешний объект, некая личность, используется для того, чтобы удерживать истерика собранным воедино и предупреждать более серьезный срыв в депрессию или дезинтеграцию — шизофрению.

Основной тезис настоящей статьи заключается в том, что такое использование внешних объектных отношений, выглядящих как отношения с целостным объектом, по существу своему нарциссично, и якобы целостный объект используется как частичный объект, предупреждающий срыв. Я также считаю, что истерик использует внешний объект для нападения на свою психическую реальность. Именно эта практика находится в центре моего внимания. Она встречается не только при истерии, но и в случаях фетишизма, перверсии, да и вообще при всякой психопатологии. Но специфическим для тех случаев, которые мы называем истерией, является, на мой взгляд, особый подход к этой практике — использование живых, якобы целостных, внешних объектов, чья психическая реальность также атакуется.

Истерик прибегает ко множеству методов, чтобы с помощью своего объекта отрицать (negate) психическую истину. В частности, для отрицания истины он применяет убеждение и мнимое доказательство вкупе с идентификацией с объектом [бессознательной] фантазии.

Я буду рассматривать эту проблему с точки зрения отрицания (negation) психической реальности (истерика и других людей), а затем — с точки зрения ее защитного применения: другими словами, как образ жизни и как защиту.

Каким образом истерик использует свой объект для отрицания психической истины?

Стратегия убеждения при истерии построена так, чтобы предоставить доказательство истинности определенного состояния. Это наблюдается и при мании, паранойе или депрессии. Однако при истерии особенно впечатляет столь искусное вплетение этого убеждения в ткань реальности, что зачастую оно весьма успешно вводит в заблуждение.

Нам знакомы, например, следующие процессы:

1. Я фригидна, и следовательно могу отрицать сексуальность. Или так: Я испытываю множество оргазмов, и следовательно сексуальной проблемы нет.

2. Я жертва агрессии — каждый из трех моих мужей избивал меня.

3. Меня соблазнили или изнасиловали — я жертва сексуальности и агрессии.

Законченные истерики страдают, чтобы подтвердить свои убеждения, работают, не покладая рук, разрывают брак, чтобы ухаживать за матерью — и всегда приводят доказательства. У них находятся доказательства плохому обращению, несправедливому аресту, они провоцируют других на ужасное поведение и выставляют себя лишенными недостатков. С аналитиком они могут работать на то, чтобы «доказать», что с ними не происходит ничего плохого – проблемы только с их супругами, матерями и т.д. Для доказательства своего совершенства они даже способны организовывать взаимную идеализацию.

Чтобы показать, что такое отрицание (negation) психической реальности, я бы хотел обратиться к синдрому Дон Жуана. Фрейд (1893–5) считал, что при истерии устанавливается патовое соперничество между сексуальностью и вытеснением, [в котором ни одно, ни другое не могут одержать верх]. Дон Жуан ухитряется поставить псевдосексуальность на службу своим нарциссическим завоеваниям. Он использует внешние объекты, убеждая их в своем превосходстве, и живет в этом воображаемом образе себя внутри своих объектов.

Я полагаю, что подобный процесс используется не только в целях сексуального триумфа и геройства, но и ради триумфа над «грудью» — аналитиком-помощником — чтобы самому стать мудрой, понимающей, безгранично любящей грудью. Мне бы хотелось проиллюстрировать такую убедительность на материале своего пациента, у которого истерические фобические симптомы сочетались с истерическим характером.

Г-н Х. был женат, не имел детей. Вначале он жаловался на невыносимые боли в грудной клетке, которые истязали его, «словно мучительный порок». Тревога настолько переполняла его, что он опасался сойти с ума. Он настаивал, чтобы я начал лечение немедленно, угрожая, что сорвется, если я этого не сделаю. Я не уступил его требованиям, но сказал, что могу попытаться найти кого-нибудь, кому ситуация позволяет начать лечение раньше, чем предлагаю я; или же он может связаться со мной, если почувствует, что боль и тревоги слишком сильны. Позвонив мне позднее, он сообщил, что ему настолько лучше, что он не считает анализ необходимым. Тем не менее он начал курс анализа в условленное время.

Это был успешный бизнесмен, который с помощью жены построил процветающую компанию. Его родители были бедны, но все же помогли ему получить университетское образование.

Он вел себя со мной заносчиво и высокомерно. В ходе лечения наблюдались эпизоды сильных болей и паники, которые удавалось снимать на сеансах. Он пытался манипулировать мною, чтобы я назначил в точности то время сеансов, которое он хотел, не учитывая моих интересов и интересов других моих пациентов. Он жадничал, оплачивая анализ, хотя вполне мог себе это позволить, и хотел, чтобы я работал бесплатно в доказательство своей заботы о нем. Он противоречивым образом преподносил себя особенным: преданным, заботливым, полным сексуального геройства, жертвенным, беспощадным и т.д. Он пытался контролировать меня и заставить вести анализ по его указке. Месяцами он стремился убедить меня оставить мою технику и таким образом доказать, что я о нем забочусь. Однажды по моему телефону поступило срочное сообщение для него, которое я передал — что нарушило мою технику. Он был внешне очень признателен, благодарил меня, и счел этот случай триумфом моей человечности над техникой. За этим последовал поток сновидений, из которых я перескажу три.

Русские военно-морские силы внушили немецкому флоту ощущение мнимой безопасности, заключив дружественный мирный договор. Когда немецкий флот вошел в гавань, он был уничтожен.

Повторяющийся сон о фильме «Смерть в Венеции». По версии пациента, красивый мальчик соблазнил профессора, и профессор погиб.

Сновидение о том, как он пришел на сеанс в жилую часть моего дома и захотел сходить в туалет. Я настоял на том, чтобы идти с ним, и в туалете не было света. Я объяснил (очевидная ложь), что в доме отключено электричество, но электронагреватель в туалете опровергал мои слова. Я как-то странно ему улыбался, что напомнило ему по ассоциации продавца подержанных автомобилей, который однажды пытался продать ему красивую и якобы замечательную машину, у которой был плохой двигатель.

Давайте рассмотрим этот материал. Г-н Х. — пациент, настойчиво убеждающий меня оставить мою технику, чтобы доказать, что я действительно забочусь о нем. Хотя внешне он очень обрадовался, когда я передал ему сообщение, мы видим, что в первом сновидении я представлен немецким флотом (он полагает, что «Бренман» — немецкое имя), которому внушили чувство мнимой безопасности, заключив дружественный мирный договор. В результате я в его глазах выгляжу сдавшимся его махинациям, что приводит к моему уничтожению. Эта тема повторяется во втором сновидении.

В третьем сне я изображен соблазнителем, который притворяется, что сопровождает его и предлагает любовь, но вместо этого лишает его света — истины. Я напомнил ему и стал для него продавцом подержанной (подержанной потому, что она содержит (contains) его проекции) машины, который пытается продать ему всего лишь внешность, фасад (яркая машина), якобы превосходный вариант, однако обладающий плохим двигателем: сочетание физического совершенства и всемогущества с крайне ограниченной мощностью и беспомощностью. Он заявляет, что это я проводил его в туалет, что моя мнимая доброта — «дерьмовый» трюк. Однако он помещает меня в туалет, в «дерьмо».

Мы видим, что пациент создал для меня ситуацию «двойного зажима» (double bind). Он побуждает и соблазняет меня быть добрым (ему кажется, что это его инициация). Когда же я передаю ему сообщение, меня уничтожают как испорченного. Если бы, с другой стороны, я ему это сообщение не передал (это была отмена деловой встречи в европейском городе за тысячу километров от нас — не получив сообщение, он бы зря предпринял авиаперелет), он бы получил основания поносить меня за жестокость и ригидность — были бы все основания для «праведного возмущения». На одном уровне то, что я передал сообщение, переживалось им как кража мною его праведного возмущения. Такая ситуация «двойного зажима» мучила его изнутри, например, при ведении бизнеса. При проявлении великодушия внутренний голос заставлял его чувствовать себя проигравшим, «молокососом». Если же он был беспощаден, внутренний голос упрекал его за жадность и безжалостность. Из-за этого для него оказывалось невозможным разрешение конфликта, и если он увязал в конфликте, то чувствовал себя презренным и слабым. Ощущения равновесия, разумеется, не было. Не было в наличии объекта, несущего амбивалентность и равновесие — черта, о которой я буду говорить ниже.

Первостепенной значимостью обладает здесь нарциссическая организация. Мнимая любовь и дружелюбие пациента направлены не на достижение отношений любви, но на то, чтобы быть якобы обожаемым объектом любви и торжествовать над так называемыми любящими объектами, которые затем подвергаются презрению и уничтожению.

Здесь, на мой взгляд, проявляется технически значимый для лечения подобных случаев момент. Опираясь на проекцию, пациент верит, что все слова аналитика служат тому, чтобы заставить его поверить в ложь аналитика — якобы любящего, доброго и всемогущего. Я счел этот фактор чрезвычайно важным. До анализа приведенного выше эпизода, все мои интерпретации пациент ощущал как убеждение (persuasion) на службе моего нарциссизма.

Я хотел бы отметить следующий важный момент в отношении истерического характера. Истерик старого типа конвертировал конфликт в соматические симптомы — но также пытался убедить врача, что остальная часть личности нормальна. Я полагаю, что для истерического характера мишенью конверсии является аналитик, который должен согласиться с махинациями пациента.

Если мы обратимся еще раз к сновидениям моего пациента, то увидим другой момент. Сложно разобраться, кто здесь русский военно-морской флот, а кто немецкий; кто профессор, а кто мальчик-соблазнитель: кто кого соблазняет? Возникает неразбериха в отношении того, кто с чем идентифицирован, и пластичность и переменчивость, обусловленные этой смешанной идентификацией, будут следующим предметом моего внимания.

Дата добавления: 2015-12-01