|
Читайте также: |
множестве контекстов: в гневе служащей, увольняющейся из компании, поскольку она
чувствует, что ее вклад не находит должного признания; в негодовании националиста,
стремящегося добиться для своей страны признания наравне с другими; в рвении борца с
абортами, возмущенного тем, что невинная жизнь не получила должной защиты; в страсти
феминистки или активиста движения за права гомосексуалистов, добивающихся для членов
своих групп уважения остального сообщества. Страсти, порождаемые желанием признания,
часто работают на те же цели, что и желание рационального накопления, — например, когда
человек рискует своей свободой и собственностью ради мести тому, кто причинил ему зло,
или когда нация вступает в войну во имя сохранения национальной гордости.
В предыдущей книге я показал, что выдаваемое за экономическую мотивацию на деле,
как правило, имеет отношение не к рациональному желанию, а к
манифестации желания признания. Естественные желания и нужды немногочисленны и
относительно легко удовлетворяемы, особенно в контексте современной индустриальной
экономики. Мотивации, направляющие наш труд и стремление к накоплению денег, гораздо
более тесно связаны с признанием, чем сами соответствующие виды активности могут нам
позволить, так что деньги становятся символом не материальных благ, но социального
статуса и признания. Адам Смит в «Теории моральных чувств» говорит, что «наш интерес
движим именно тщеславием, а не стремлением к покою или удовольствию»4. Рабочий,
бастующий с требованием повышения заработной платы, делает это не просто потому, что
он жаден и стремится получить все материальные блага, каких только сможет добиться, —
он ищет экономической справедливости, в рамках которой его труд мог бы быть оценен
честно в сравнении с трудом других, иными словами, он хочет, чтобы получила признание
его истинная ценность. Аналогично предприниматели, создающие бизнес-империи, делают
это не из желания потратить грядущие миллионы; скорее, они хотят признания как
создатели новой технологии или услуги.
Итак, если мы отдадим себе отчет в том, что течение экономической жизни вызвано не
просто стремлением к накоплению максимально возможного количества материальных благ,
но направляется желанием признания, то решающая взаимозависимость между
капитализмом и либеральной демократией становится намного яснее. В прошлом,
предшествовавшем современной либеральной демократии, борьба за признание велась
амбициозными правителями, каждый из которых искал превосходства над всеми
остальными посредством завоеваний. Геге-
левская интерпретация исторического процесса также начинается с исходной «кровавой
схватки», в которой оба враждующих движимы желанием признания со стороны другого и
которая в конечном итоге приводит к порабощению побежденного. Конфликты на
религиозной или националистской основе становятся гораздо более понятными, если
рассматривать их не как осуществление рациональных желаний «максимизации пользы», а
как манифестации желания признания. Современная либеральная демократия стремится к
удовлетворению того же желания признания посредством формирования политического
порядка, исходящего из принципов равного всеобщего признания. Но на практике
либеральная демократия работает лишь постольку, поскольку борьба за признание, которая
до этого велась в военном, религиозном или националистском ключе, теперь ведется по
причинам экономического характера. Где до этого правители стремились покорить друг
друга, рискуя собственными жизнями в кровавых баталиях, теперь рискуют капиталом,
возводя промышленные империи. Основная психологическая потребность остается той же,
только желание признания удовлетворяется уже не через разрушение материальных
ценностей, а через производство богатства.
В книге «Страсти и интересы» экономист Альберт Хиршман попытался объяснить
возникновение современного буржуазного мира в терминах этической революции,
представленной им как замещение «страсти» славы, характерной для аристократических
обществ, «интересом» к материальной прибыли, поднятым на щит новыми буржуа5. Такие
политэкономы шотландского Просвещения, как Адам Фергюсон, Адам Смит и Джеймс
Стюарт, питали на-
дежды на то, что деструктивная энергия культуры завоевателей будет замещена более
безопасными устремлениями коммерческого общества со свойственным последнему
смягчением нравов. Это замещение также в большой степени занимало первого теоретика
политического либерализма Томаса Гоббса, рассматривавшего гражданское общество как
осознанное подчинение желания славы, питаемого либо религиозной страстью, либо
аристократическим тщеславием, задачам рационального накопления.
Каковы бы ни были объяснения ученых Нового времени, в современном мире, как
представляется, произошло не просто обуржуазивание военных культур и замещение
страстей интересами, но также одухотворение экономической жизни и насыщение ее той же
соревновательной энергией, которая питала политическую жизнь в предшествующие эпохи.
Человеческие существа зачастую совсем не действуют как рационально максимизирующие
пользу, — если понимать пользу в узком смысле, — но вкладывают в хозяйствнную
деятельность многие из моральных ценностей социальной жизни в широком смысле. В
Японии это началось сразу после того, как социальный статус военного класса, или самураи,
был попросту выкуплен, превращен в капитал и развернут в сторону бизнеса, к которому
представители этого класса подошли со своей сохранившейся воинской этикой бусидо.
Сходный процесс произошел также практически во всех индустриализированных
обществах, где возможности для предпринимательства стали выходом для энергии
амбициозных людей, которые до этого могли получить «признание» лишь посредством
войны или переворота.
Важность роли, которую играет капиталистическая экономика в перенаправлении борьбы
за при-
знание в более мирное русло, а также в деле поддержания демократической
стабильности, очевидна в посткоммунистической Восточной Европе. Тоталитаристский
проект отстраивал планы разрушения независимого гражданского общества и создания
нового сообщества социалистического типа, собранного исключительно вокруг государства.
Когда это в высшей степени искусственное образование потерпело крах, не нашлось
никакой альтернативной формы общественного устройства, которая могла бы его заменить,
помимо семьи, этнической группы или преступных сообществ. В отсутствие общего поля
добровольных объединений индивиды держатся за приписываемую им идентичность со все
возрастающим упорством. Этничность выбирается как несложная форма организации
сообщества, посредством которой люди могли бы забыть о разобщенности и слабости и
перестать чувствовать себя жертвами воздействия более крупных исторических сил,
засасывающих их в свой водоворот. В развитых капиталистических странах с сильным
гражданским обществом, напротив, экономика сама по себе занимает существенное место в
социальной жизни. Человек, работающий на «Motorola», «Siemens», «Toyota» или даже
работающий по найму в маленькой семейной химчистке, является частью моральной
структуры, поглощающей большую часть его энергии и амбиций. Восточноевропейские
страны, обладающие наибольшими шансами на успех в деле построения демократии,
Венгрия, Польша и Чехия, которые сумели сохранить зачатки гражданского общества,
пронесли их через весь коммунистический период и в относительно короткое время создали
капиталистический частный сектор. Эти страны не испытывают недостатка в разобщающих
этнических конфлик-
тах, будь то споры между Польшей и Литвой по поводу Вильнюса или венгерские
претензии на соседские территории. Но эти конфликты не привели к серьезным
последствиям ввиду того, что их экономика оказалась достаточно сильна, чтобы обеспечить
альтернативный источник для построения социальной идентичности и решения вопросов
собственности.
Взаимозависимость экономики и политики не ограничена проблемами демократизации
государств в посткоммунистическом мире. В каком-то смысле потеря социального капитала
в Соединенных Штатах сказывается на американской демократии более непосредственным
образом, чем на американской экономике. Демократические политические институты в не
меньшей степени, чем бизнес, зависят от доверия, а снижение доверия в обществе требует
более сильного вмешательства правительства с целью регуляции социальных отношений.
Многие из случаев, которые были рассмотрены в данной книге, являются своего рода
предостережением против слишком сильной политической централизации. Слабость и
дисфункции общества свойственны не только бывшим коммунистическим странам. Такие
общества с развитой семейственностью и низким общим уровнем доверия, как Китай,
Франция и южная Италия, представляют собой продукты правления централизованных
монархий прошлого (а в случае Франции — и республиканских правительств), которые в
погоне за абсолютной властью создали препятствия для автономии социальных институтов
«среднего звена». И наоборот, такие общества, как Япония и Германия, показывающие
относительно высокий общий уровень доверия, существовали в относительно
децентрализованной политиче-
ской системе большую часть их доиндустриального прошлого. В Соединенных Штатах
все более ослабевающий авторитет гражданских ассоциаций связан с появлением сильной
власти — как законодательной, так и исполнительной. Социальный капитал подобен
храповику, который легко идет в одну сторону и не идет в другую: он может быть легко
растрачен действиями правительства, но его уже не удастся собрать обратно. Сейчас, когда
вопрос идеологии и институтов в основном решен, вопрос о сохранении и дальнейшем
накоплении социального капитала выходит на первое место.
ПРИМЕЧАНИЯ
ГЛАВА 1. О СИТУАЦИИ ЧЕЛОВЕКА И KОHЦЕ ИСТОРИИ
1 См.: Francis Fukuyama, The End of History and the Last Man (New York: Free Press, 1992).
2 Вопрос об истоках гражданского общества и о том, как оно связано с демократией, превосходно
освещается в: Ernest Gellner, Conditions and Liberty: Civil Society and Its Rivals (London: Hamish
Hamilton, 1994).
3 Более подробное обсуждение этой ситуации см. в: Francis Fukuyama, «The Primacy of Culture»,
Journal of Democracy 6 (1995): 7—14.
4 Samuel E. Huntington, «The Clash of Civilizations?», Foreign Affairs 72 (1994): 22—49.
5 Согласно Дюркгейму, «не одно лишь общество заинтересовано в формировании разнообразных
саморегулирующихся групп, в которых находит свое развитие то, что в ином случае могло бы
выродиться в анархию: отдельный человек также видит в этом свое удовлетворение, ибо анархия
способна нанести вред и ему. Такой же вред наносит ему беспорядок, возникающий всякий раз, когда
межличностные отношения не подчинены некоему регулирующему влиянию». Emile Durkheim, The
Division of Labor in Society (New York: Macmillan, 1933), p. 15.
6 См.: Fukuyama (1992), особенно гл. 21, «The Thymotic Origins of Work».
7 Повествование о возвышении «Nucor» как ведущего сталепроизводителя см. в: Richard Preston,
American Steel (New York: Avon Books, 1991).
8 James S. Coleman, «Social Capital in the Creation of Human Capital», American Journal of Sociology
94 (1988): 95— 120. См. также: Robert D. Putnam, «The Prosperous Community: Social Capital and Public
Life», American Prospect 13 (1993): 35—42; и Putnam, «Bowling Alone», Journal of Democracy 6 (1995):
65—78. По словам Патнэма, впервые термин «социальный капитал» был употреблен Джейн
Джейкобс (Jane Jacobs) в ее книге: The Death and Life of Great American Cities (New York: Random
House, 1961), p. 138.
9 Gary S. Becker, Human Capital: A Theoretical and Empirical Analysis, 2d ed. (New York: National
Bureau of Economic Research, 1975).
ГЛАВА 2. ДВАДЦАТИПРОЦЕНТНОЕ РЕШЕНИЕ
1 Об этой стороне учения Адама Смита см.: Jerry Z. Muller, Adam Smith in His Time and Ours (New
York: Free Press, 1992).
2 С марксистскими и кейнсианскими критиками рынка неомеркантилистов роднит упор на важную
роль государства как субъекта хозяйствования, хотя их собственная критика выглядит бледной тенью
прежних нападок на классическую рыночную экономику. Марксисты отстаивали необходимость
более или менее полного контроля за экономикой, с прямой передачей в собственность государства ее
«командных высот». Своей целью они объявляли не что иное, как прекращение «эксплуатации
человека человеком». В отличие от них, кейнсианцы признавали необходимость сильного частного
сектора, но также проповедовали массированое государственное вмешательство (через расходование
бюджета) ради поддержания полной занятости и выполнения других социальных задач.
Представители неомеркантилистской волны фокусируются на более скромных целях типа развития
высокотехнологических отраслей в условиях высококонкурентного мирового рынка. Неомеркан-
тилисты не спорят с тем, что глобальная конкуренция приводит к повышению эффективности и
что национальные экономики должны быть ориентированы на экспорт и внешние связи. Большинство
из них также верят, что выполнения социальных задач типа полной занятости или равномерного
распределения доходов можно добиться лишь косвенным путем. Они лишь скромно утверждают, что
для достижения технологического лидерства и сопряженного с ним долгосрочного роста одного
рынка недостаточно.
3 James Fallows, Looking at the Sun: The Rise of the New East Asian Economic and Political System
(New York: Pantheon Books, 1994).
4 Образцы этого жанра: Chalmers Johnson, MITI and the Japanese Miracle (Stanford: Stanford
University Press, 1982); James Fallows, «Containing Japan», Atlantic Monthly 263, no. 5 (1989): 40—54;
«Looking at the Sun», Atlantic Monthly 272, no. 5 (1993): 69—100; «How the World Works», Atlantic
Monthly 272, no. 6 (1993): 61 —87; Chalmers Johnson, Laura D'Andrea Tyson, and John Zysman, The
Politics of Productivity (Cambridge, Mass.: Ballinger Books, 1989); Laura D'Andrea Tyson, Who's Bashing
Whom? Trade Conflicts in High-Tech Industries (Washington, D.C.: Institute for International Economics,
1993);. Karl van Wolferen, The Enigma of Japanese Power: People and Politics in a Stateless Nation
(London: Macmillan, 1989); Clyde V. Prestowitz, Jr., Trading Places: How We Allowed Japan to Take the
Lead (New York: Basic Books, 1988).
5 Пол Кругман (Paul Krugman) недавно даже отважился заявить, что «азиатское чудо» — вовсе не
чудо, но лишь результат мобилизации неиспользованных ресурсов относительно неразвитых
экономик, сравнимой с периодами быстрого роста на ранних стадиях экономического развития в
Европе и Америке. «The Myth of Asia's Miracle», Foreign Affairs 73 (1994): 28—44.
6 James С Abegglen and George Stalk, Jr., Kaisha: The Japanese Corporation (New York: Basic Books,
1985), p. 20—23.
7 Гэри Беккер считает, что экономику не следует понимать как привязанную к определенному
предмету изучения (в частности, деньгам или богатству), а как метод, приме-
нимый ко многим аспектам человеческого поведения. См.: Becker, The Economic Approach to
Human Behavior (Chicago: University of Chicago Press, 1976), p. 3—14.
8 Относительно критики школы рационального выбора см. Donald В. Green and Ian Shapiro,
Pathologies of Rational Choice Theory: A Critique of Applications in Political Science (New Haven: Yale
University Press, 1994), и Chalmers Johnson and E. B. Keehn, «A Disaster in the Making: Rational Choice
and Asian Studies», National Interest, no. 36(1994): 14—22.
9 Увлекательный обмен мнениями по поводу пределов влияния экономики на политику см. в:
James Nichols and Colin Wright, eds., From Political Economy to Economics... and Back? (San Francisco:
Institute for Contemporary Studies, 1990), диалог Джеймса Бьюкенена (James Buchanan), Виктора
Ванберг (Viktor Vanberg) и Аллана Блума (Allan Bloom), p. 193—206.
10 По словам Гордона Туллока, сотрудника Бьюкенена и одного из основателей школы
«публичного выбора», «почти все экономисты, наблюдавшие какое-то время работу рынка и
правительства, склоняются к той мысли, что, как ни удивительно, чаще всего огромную часть "кривой
спроса" большинства людей составляют их собственные эгоистические потребности». Цитата по:
Steven E. Rhoads, «Do Economists Overemphasize Monetary Benefits?» Public Administration Review 45
(1985): 815—820. Эта статья содержит немало доказательств того, что, несмотря на открытость
теорий «неоклассиков» для учета иных форм мотивации, они все-таки убеждены во всепобеждающей
силе личного материального интереса.
11 Rhoads (1985), р. 816.
12 Относительно критики неоклассической модели, которая придерживается того же направления,
см.: Amitai Etzioni, The Moral Dimension: Toward a New Economics (New York: Free Press, 1988), p. 1—
27; Etzioni, «A New Kind of Socioeconomics (vs. Neoclassical Economics)», Challenge 33 (1990): 31 —32;
и Steven E. Rhoads, «Economists on Tastes and Preferences», in Nichols and Wright (1990), p. 79—98. См.
также: Neil J. Smelser and Richard Swedberg, «The Socio-
logical Perspective on the Economy», in Smelser and Swedberg, eds., The Handbook of Economic
Sociology (Princeton: Princeton University Press, 1994), а также несколько других статей в этом
сборнике.
13 Другого рода критику понятия «полезности» можно найти в: Joseph Cropsey, «What Is Welfare
Economics?» Ethics 65 (1955): 116—125.
14 В этой связи см.: Steven Kelman, «"Public Choice" and Public Spirit», Public Interest no. 87 (1987):
80—94.
15 Например, Гэри Беккер говорит, что «экономический подход, о котором я веду речь, не исходит
из предпосылки, что исключительной мотивацией людей является эгоизм или материальная выгода.
<...> Я пытался убедить многих экономистов отказаться от столь узких представлений об интересах
человека. В своем поведении человек руководствуется гораздо более богатым набором ценностей и
предпочтений». См.: Gary Becker, «Nobel Lecture: The Economic Way of Looking at Things», Journal of
Political Economy 101 (1993): 385—409.
16 Амарта Сен критикует понятие обнаруживаемого предпочтения, так как, по его мнению,
предпочтение, которое человек якобы «обнаруживает», в действительности имеет двойственную
природу. Например, человек, который на самом деле предпочитает выбрасывать бутылки, а не
сдавать их для переработки, может чувствовать сильный моральный стимул делать именно последнее
или попросту поступать так ради внешних приличий. Поведение само по себе не скажет внешнему
наблюдателю, в чем именно заключался реальный мотив. Кроме того, Сен утверждает, что
пользующиеся понятием обнаруживаемого предпочтения исходят из той скрытой предпосылки, что
предпочтение всегда эгоистично, тогда как в действительности люди имеют и общественную сторону
и обычно действуют исходя из смешанных побуждений. См.: «Behaviour and the Concept of
Preference», Economics 40 (1973). 214—259.
17 Ф. И. Эджуорт (F. Y. Edgeworth), который цитируется в: Amartya Sen, «Rational Fools: A Critique
of the Behavioral Foundations of Economic Theory», Philosophy and Public Affairs 6 (1977): 317—344.
18 См.: критику Кеннетом Эрроу того распространенного среди экономистов воззрения, что
потребители обычно рациональны в своем выборе. Arrow, «Risk Perception in Psychology and
Economics», Economic Inquiry 20(1982): 1—9.
19 Так, например, мы решаем купить хлопья торговой марки «Kellogg's Corn Flakes», а не какого-то
местного изготовителя, потому что предполагаем, за неимением подробных сведений, что они более
высокого качества.
20 См.: Becker (1976), р. 11.
21 Mark Granovetter, «Economic Action and Social Structure: The Problem of Embeddedness», American
Journal of Sociology 91 (1985): 481—510.
22 См.: World Bank, The East Asian Miracle (Oxford: Oxford University Press, 1993), p. 304—316.
ГЛАВА З. МАСШТАБ И ДОВЕРИЕ
1 См., например: Alvin Toffler and Heidi Toffler, War and Anti-War: Survival at the Dawn of the 21st
Century (Boston: Little, Brown, 1993); Peter W. Huber, Orwell's Revenge: The 1984 Palimpsest (New York:
Free Press, 1994).
2 Scott Shane, Dismantling Utopia: How Information Ended the Soviet Union (Chicago: Ivan Dee, 1994);
Gladys D. Ganley, «Power to the People via Personal Electronic Media», Washington Quarterly (Spring
1991): 5—22.
3 William H. Davidow and Michael S. Malone, The Virtual Corporation: Structuring and Revitalizing the
Corporation for the 21st Century (New York: Harper-Collins, 1992).
4 Huber (1994), p. 177—181,193.
5 Об этом говорит и сам Питер Хубер. См.: Peter W. Huber, Michael К. Kellogg, and John Thorne, The
Geodesic Network II: 1993 Report on Competition in the Telephone Industry (Washington, D.C.: Geodesic
Co., 1992), chap. 3.
6 Недостаточно, чтобы члены сообщества рассчитывали просто на предсказуемое поведение. В
некоторых социумах расчет строится на том, что другие будут предсказуемо
обманывать себе подобных: поведение предсказуемо, но нечестно, и это приводит к дефициту
доверия.
7 Emile Durkheim, The Division of Labor in Society (New York: Macmillan 1933), p. 181 —182. О том,
что один лишь институт контракта не способен обеспечить органическую солидарность, см. р. 183.
8 Lester Thurow, Head to Head: The Coming Economic Rattle among Japan, Europe, and America (New
York: Warner Books, 1993), p. 32.
9 См., например: Ronald E. Dore, British Factory, Japanese Factory (London: Allen and Unwin, 1973),
p. 375—376; James Fallows, More Like Us: Making America Great Again (Boston: Houghton Mifflin,
1989), p. 48; Seymour Martin Lipset, «Pacific Divide: American Exceptionalism—Japanese Uniqueness», in
Power Shifts and Value Changes in the Post Cold War World, Proceedings of the Joint Symposium of the
International Sociological Association's Research Committees: Comparative Sociology and Sociology of
Organizations (Japan: Kibi International University, Institute of International Relations of Sophia University,
and Social Science Research Institute of International Christian University, 1992), p. 41—84.
10 Приведенная таблица отражает доходы (в млн долл. США) соответственно десяти, двадцати и
сорока крупнейших частных национальных компаний в восьми странах:
10 компаний
20 компаний
40 компаний
США
755 202
1144 477
1 580 411
Япония
551 227
826 049
1 224 294
Германия
414 332
629 520
869 326
Франция
233 350
366 547
544 919
Италия
137 918
178 669
259 595
Корея
61 229
86 460
107 889
Гонконг
24 725
30 633
35 515
Тайвань
10 705
-
-
Источники: Hoover's Handbook of American Business 1994. (Austin, Tex.: The Reference Press, 1994); Moody's
International Company Data, May 1994; Korea Trade Center of Los Angeles; Germany's Top 300,1993/ 94 Edition, (Austin,
Tex.: The Reference Press, 1994).
Эта таблица построена на данных о 100 крупнейших компаниях в каждой из восьми
перечисленных стран, исключая фирмы в госсобственности или филиалы международных
корпораций. Форма собственности некоторых этих фирм не целиком частная: либо они отчасти
государственные или иностранные, либо их подлинные собственники скрываются под маской
холдингов и системы перекрестного владения акциями.
Сравнение размера крупных компаний в разных экономиках сталкивается с рядом проблем.
Размер фирмы можно измерять в цифрах «чистого» годового дохода, дохода без НДС, занятости или
рыночной капитализации. Показатель безналогового дохода, это, пожалуй, лучший способ оценки
размера в какой-то конкретный год, а капитализация лучше показывает ожидания, связываемые с
будущей прибыльностью компании. Чистый доход, который не принимает в расчет показатели
прибыльности и ожидания, приводится здесь из-за невозможности получить информацию о полных
доходах и капитализации на уровне отдельных фирм во всех странах и для всех компаний.
Эта таблица не показывает процентные исчисления концентрации, потому что они дают несколько
неверное представление о сравнительном размере корпораций в той или иной экономике.
Процентный показатель концентрации для некоей отрасли национального хозяйства высчитывается
делением совокупного показателя безналогового дохода, занятости или капитализации нескольких
компаний (обычно от трех до десяти в каждом секторе) на аналогичный показатель для всей отрасли.
Таким образом, показатель концентрации «по тройке» в сталеобрабатывающей промышленности
США будет демонстрировать, какую долю из всей продукции отрасли данные три крупнейшие
фирмы производят. Такой показатель обычно используют для замеров монополизации или
олигополизации конкретного сектора, но анализ можно распространить и на всю экономику,
расширив число крупнейших игроков на национальном рынке в целом до десяти или двадцати.
Таблица 1 в главе 14 предоставляет
такие данные, высчитываемые по показателю занятости, для нескольких стран.
Легко предположить, что концентрация это лучший показатель, чем абсолютный размер
крупнейших компаний страны, поскольку напрашивается гипотеза, что ВВП страны, ее население и
размер ее компаний как-то увязаны между собой (см. гл. 27). Тем не менее несколько небольших
европейских стран имеют на своей территории несколько гигантских корпораций. Швейцария,
Швеция и Голландия имеют показатель концентрации «по десятке» больший, чем у США, Японии и
Германии. Так что после определенного минимума населения и определенного уровня
экономического развития взаимозависимость между абсолютным размером экономики и ее
способностью поддерживать существование крупных компаний заметно ослабевает.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав