|
Читайте также: |
выталкивает людей, их не разделяющих. Для многих базовых институтов американского
общества середины века дискриминация по тому или иному признаку была явлением вполне
заурядным: членами загородных клубов, служивших местом встреч для бизнес-элиты, не
могли быть ни евреи, ни черные, ни женщины; школы при церквах, где воспитание велось в
духе твердых моральных устоев, также оберегали конфессиональную чистоту своих
учащихся; благотворительные организации мало того, что часто ограничивали помощь
рамками конкретных групп населения, но еще и ставили условием получения этой помощи
соблюдение строгих поведенческих норм. Поскольку закрытость этих сообществ вступала в
конфликт с принципами равноправия, в противостоянии изгонявших и изгоев
государство все чаще становилось на сторону последних.
Расовая дискриминация, борьба с которой и положила начало «революции прав», была,
несомненно, наиболее вопиющим примером социальной несправедливости, и ее
законодательное устранение, давно назревшее, стало одной и великих побед американского
либерализма. Эта победа ознаменовалась принятием двух актов: «О гражданских правах» и
«О правах избирателей» (в 1964 и 1965 годах, соответственно), а также энергичной
деятельностью судебных исполнителей по применению того пункта Четырнадцатой
поправки, который гарантировал право на равную защиту. Движение за гражданские права
достигло успеха в борьбе за общедоступность публичных учреждений (а затем и частных
организаций, оказывающих услуги населению) благодаря использованию судов. Именно эта
стратегия и была взята на вооружение всеми последующими движениями ущемленных
меньшинств, включая обвиняемых, женщин, инвалидов, гомосексуалистов и в последнее
время — представителей иммигрантских общин, в частности выходцев из Латинской
Америки. Весь послевоенный период тенденция «включения исключенных» вела ко все
более широким интерпретациям прав личности, определенных Конституцией. Хотя каждый
из этих шагов в отдельности был оправдан в рамках принятых в стране базовых принципов,
их совокупным и непредвиденным эффектом стала враждебная позиция государства по
отношению к многим коммунальным институтам. Практически ни одно сообщество не
избежало ослабления своего авторитета: у муниципальных властей были ограничены
возможности
контроля за распространением порнографии; чиновникам, занимающимся расселением,
было запрещено отказывать в жилье наркозависимым и людям с криминальным прошлым;
полицейским департаментам отказывалось в праве даже на такие вполне невинные действия,
как установление пунктов проверок трезвости.
Примером трудностей, с которыми в последнее время пришлось столкнуться
коммунальным институтам, могут послужить недавние события в истории бойскаутской
организации, которая была основана как христианская группа, призванная развивать в
мальчиках разнообразные «мужские» добродетели: смелость, уверенность в собственных
силах, телесную крепость. Раз за разом проигрывая судебные иски — еврейской общине по
вопросу о недопущении не-христиан, женщинам по вопросу о недопущении девочек,
группам за права гомосексуалистов по вопросу об исключении наставников нетрадиционной
ориентации, — организация становилась более равноправной и терпимой, однако в процессе
«диверсификации» и сближения в этом плане с остальным американским населением она
утратила те изначальные черты, которые делали ее сплоченным моральным сообществом.
Развившаяся в США своеобразная «правовая» культура существенно выделяется на фоне
практики остальных современных демократий. Как указывает исследователь
конституционного законодательства Мэри Энн Глендон, это «язык прав» остается
уникальным явлением, несмотря даже на то, что после Второй мировой войны в
большинстве демократически устроенных государств были приняты акты, аналогичные
американскому Биллю о правах12. Для американцев права имеют абсолютный ха-
рактер, и слова конституции, очерчивающие круг ответственности человека перед себе
подобными, никак подобный абсолютизм не ограничивают. В конституциях и основных
законах большинства европейских стран, помимо перечисления прав всегда присутствуют и
статьи в духе Всемирной декларации прав человека, гласящей, что «каждый имеет
обязанности перед обществом»13. Американское же законодательство не закрепляет даже
такой обязанности, как неоставление в опасности. В США добрую самаритянку скорее
засудили бы за оказание неквалифицированной помощи, чем вознаградили за ее
добровольный порыв14.
По словам Глендон, принятая в стране особая «правовая» терминология придает
политическому дискурсу ненужную бескомпромисность, причем эта черта свойственна как
«левой», так и «правой» риторике. Либералы, которые чрезвычайно бдительно пресекают
любые попытки урезать распространение порнографии, видят в этом нарушение свободы
слова, гарантированной Первой поправкой, а консерваторы, с одинаковым рвением
препятствующие введению контроля за распространением оружия, подкрепляют свои
доводы соответствующими формулировками Второй. Но ведь в действительности ни то, ни
другое право не может осуществляться безусловно: телеканалы не транслируют фильмы
категории XXX в прайм-тайм, а частные граждане не владеют портативными средствами
ПВО. И тем не менее, со слов адвокатов той и другой стороны складывается впечатление,
что реализация какого-либо права является самоцелью — вне зависимости от общественных
последствий. Яростно сопротивляясь малейшему посягательству на эти права, они боятся,
что любая уступка неведомым образом вынудит
их встать на скользкий путь, ведущий к тирании и отмене всех прав вообще.
Бескомпромисность американского «языка прав» коренится в убеждении, что у любого
правительства есть только одна цель — оберегать сферу автономии самодостаточной
личности, сферу удовлетворения ее естественных прав, не сдерживаемого какими-либо
обязательствами перед окружающими. За последние несколько десятилетий эта сфера
существенно расширилась. Так, право на тайну частной жизни первоначально было введено
для защиты известных лиц и общественных деятелей от неумеренного любопытства
фотографов и посягательств психически неуровновешенных людей. Однако впоследствии
оно стало применяться и к другим категориям личного поведения, и, в частности, именно с
его помощью удалось сделать незаконным любое ограничение на проведение абортов15.
Особый — в силу своей неявности — ущерб, причиняемый американской «правовой»
культурой, заключается в том, что благодаря ей низменная корысть нередко выступает в
благородном обличии высокоморального побуждения. Например, дебаты по поводу
порнографии звучали бы совсем иначе, если бы речь шла о конфликте интересов
производителей порнографии и местных сообществ, а не об абстрактной «свободе слова».
Также и контроля за использованием оружия удалось бы достичь гораздо быстрее, если бы
речь шла о сдерживании интересов соответствующих производителей, а не об ущемлении
права на ношение средств защиты. Вместо того чтобы быть принадлежностью свободных и
сознательных граждан, права все чаще становятся чем-то вроде прикрытия для безоглядного
удовлетворения своей алчности.
Последней в ряду причин роста индивидуализма можно назвать распространение
электронных технологий. Несмотря на заявления апологетов «глобальной паутины» о том,
что компьютер открывает беспрецедентные возможности для создания не зависящих от
географической близости «виртуальных сообществ», складывается впечатление, что
главным эффектом многих технических новшеств послевоенного периода стала дальнейшая
изоляция личности. Кино и телевидение, в отличие от традиционных способов проведения
досуга — ярмарки, встречи людей, связанных одним интересом, обыкновенной беседы, —
представляют собой средство лишь односторонней коммуникации, без возможности для
непосредственного общественного взаимодействия. Более того, способ доступа к ним —
через эфир, видеокассету, кабель, — означает, что их все проще иметь у себя дома, не
выбираясь для этого даже в такое сравнительно публичное место, как кинотеатр. Хотя
новейшие телекоммуникации могут содержать некую тенденцию-противовес, пока остается
далеко не ясным, насколько виртуальные сообщества смогут стать полноценной заменой
личному человеческому контакту16.
Каковы же последствия дрейфа американской культуры в сторону абсолютизации
«правового» индивидуализма для всего общества и, в частности, всех его экономических
субъектов: акционеров, управленцев, простых рабочих?
Если вести речь об отдельных компаниях, задача их менеджеров состоит сегодня в том,
чтобы понять, что они обладают гораздо большей свободой эксперимента в области
трудовых отношений, нежели они привыкли считать. Хороший тому пример — облегченное
производство. К 1970-м годам американ-
ские автомобильные компании пребывали в абсолютной уверенности, что тейлористская
система являет собой единственную жизнеспособную модель организации современного
массового предприятия. Они ни за что не согласились бы передоверить рабочим хотя бы
малую толику управленческих функций и находились в полном согласии с профсоюзами
относительно существовавшей тогда жесткой, но привычной классификации заданий. И
только когда рост производительности, достигнутый заводами с облегченным
производством, стало невозможно больше игнорировать, повсеместное введение этой
практики наконец состоялось. Всевозможные организационные новации — работа
командами, доплаты за производительность, «бродбэндинг» (укрупнение классификации
видов заданий), кружки качества и т. п., — уже более десяти лет активно применяются в
американской промышленности, и очевидно, что ведущую роль в ликвидации
экономического разрыва между Америкой и Японией сыграли именно они.
Несмотря на описанный прогресс, многие американские хозяйственники по-прежнему не
вполне понимают этический баланс, лежащий в основе облегченного производства и
коллектвистски ориентированной организации труда вообще. Когда они смотрят на Японию,
то видят только страну со слабыми профсоюзами (а также компаниями, предпочитающими в
своих североамериканских филиалах не нанимать членов профсоюза), послушной рабочей
силой и значительной самостоятельностью управленцев. Часто они не видят другой
половины уравнения: корпоративного патернализма, гарантирующего сотруднику
пожизненное сохранение места, обучение и сравнительно высокий уровень льгот
в ответ на преданность компании, упорный труд и, самое главное, владение как можно
большим количеством навыков. В более легалистской форме такой же баланс реализуется и
Германии: рабочему, который желает повышать квалификацию и осваивать новые
профессии, работодатель обеспечивает не только высокий жизненный уровень, но и
обучение, которое в дальнейшем позволит ему использовать этого рабочего там, где он
будет всего нужнее. Таким образом, обязательства всегда взаимны, и если управляющие
надеются добиться от подчиненных преданности, сотрудничества и владения
разнообразными навыками, не давая ничего взамен — в форме гарантий, льгот, обучения, —
они остаются обыкновенными эксплуататорами.
Важно отметить, что реализация спонтанной социализированности совсем не обязательно
должна быть привязана к какой-то одной организационной форме, будь то кружки качества
или облегченное производство. Причина, по которой навык человеческой ассоциации
является важнейшей экономической добродетелью, заключается как раз в том, что он
обладает необычайной приспособляемостью к обстоятельствам: люди, доверяющие друг
другу и умеющие трудиться сообща, всегда легко справятся с новыми условиями и
прибегнут к той форме организации, которая им будет удобна. К примеру, сегодня
телекоммуникационные технологии коренным образом меняют наработанные крупными
корпорациями методы ведения бизнеса, поскольку они ликвидируют необходимость в
менеджерах среднего звена. Глобализация мировой экономики также приводит к
возникновению стратегий сбыта и производства, в которых налаженные организационные
подходы перестают быть эффективными. В дан-
ный момент никто не может сказать, на что будет похожа корпорация начала XXI
столетия. Тем не менее, какую бы форму она ни приняла, первыми к ней придут те
общества, в которых имеется устойчивая традиция социального сотрудничества. И
наоборот, общества, перегороженные барьерами недоверия — классовыми, этническими,
клановыми или какими-то еще, — встретят на своем пути к новым организационным
формам куда больше препятствий.
Любая история культуры гласит, что у возможности правительств влиять на изменение
обычаев и традиций общества существуют естественные пределы. Конечно, Федеральная
резервная система может регулировать в ту или иную сторону валютные запасы страны, а
Конгресс может издавать указы о расходовании их на те или иные цели, однако
государственным ведомствам куда труднее привить людям готовность идти на риск,
вступать в контакты с себе подобными или исполниться к ним доверия. Поэтому первой
экономической заповедью правительства должно быть «Не навреди!» — особенно там, где
это может привести к подрыву общественных институтов во имя абстрактной
общедоступности и разнообразия.
Одной из сфер, в которых правительство должно действовать особенно осторожно,
является ассимиляция иммигрантов. Приезжие из других стран всегда были важнейшим
фактором американской жизни, однако самые разные обычаи, которые они привозили с
собой, оказывались ценными для общества только в той мере, в какой могли быть
согласованы с существующими в нем порядками. Знакомясь с разными культурами, человек
лишь глубже понимает, что они вовсе не были «созданы равны-
ми», — я надеюсь, что уже донес эту истину до читателя. И честной позицией
мультикультурализма будет та, которая признает, что некоторые культурные
характеристики не способствуют поддержанию здоровой демократической политики и
капиталистической экономики. Это не должно быть основанием для запрета на въезд
представителям «неблагоприятных» культур. Это должно быть основанием для утверждения
в образовательной системе позитивных аспектов культуры американской: трудовой этики,
искусства ассоциации и гражданского самосознания.
Учитывая, что в истории США общинность всегда была тесно связана с религиозностью,
американцы должны научиться большей терпимости по отношению к религии и понять,
какой положительный эффект она способна иметь для общественной жизни. Некоторые
конфессиональные формы, особенно христианско-фундаменталистского толка, вызывает у
многих представителей образованного класса устойчивую аллергию. И хотя они считают
себя выше подобных догм, им следует взглянуть на социальную роль религии с точки
зрения эволюции американского умения объединяться17. По словам историка Уильяма
Макнилла,
исполненные презрения марксисты и исполненные нетерпения либералы в недавнем
прошлом рассматривали старомодную религию [как слабость]: зачем уповать на личность и
ее нравственное преображение, если проблема лежит в другом — в общественных
институтах и правах собственности? Но предпринятые в ХХ веке попытки гарантировать
материальный базис для благополучия каждого посредством трансформа-
ции общественных институтов и отмены частной собственности не оправдали надежд, на
них возлагавшихся. Было слишком очевидно показано, что всевозможные бюрократические
схемы распределения и перераспределения благ смогли лишь породить острые социальные
проблемы — или, по крайней мере, не смогли их предотвратить. Тем самым либеральная и
коммунистическая программы реформирования общества были поставлены под сомнение.
Поэтому, возможно, более медленный, но индивидуализированный и основательный подход
религии к совершенствованию человеческой жизни оказывается предпочтительней.
Возможно, объединенные нравственными принципами сообщества верующих необходимы
для социального благоденствия. Возможно, только тогда, когда подобные сообщества
научатся жить в согласии с требованиями рыночного поведения, человечеству удастся более
полно насладиться плодами специализации и производительной эффективности, которые
экономисты столь убедительно рисуют в качестве рациональной цели экономического
развития18.
Это не следует воспринимать как довод в пользу насаждения религии — вспомните, что
религиозная вера в США была сильнее именно оттого, что так никогда и не стала атрибутом
государства. Скорее, это довод в пользу терпимого отношения к религии как к важному
источнику культуры.
Понимать, в чем на самом деле состоят культурные отличия, чрезвычайно важно, однако
для американцев это понимание особенно затруднительно. С их огромной территорией и
долгое время практи-
чески полной экономической самодостаточностностью необходимость уделять внимание
другим культурам никогда не была для США насущным вопросом выживания. До недавних
пор предпосылкой большинства американцев, включая многих вполне искушенных
обществоведов, было то, что американская культура есть культура универсальная и что
другие общества будут перенимать ее по мере своей модернизации. На самом деле в этой
предпосылке речь идет не о культуре, а об институтах. Действительно, сегодня немало стран
разделяет с Соединенными Штатами либерально-демократическую политическую систему и
рыночно ориентированную экономику. Но культура Америки — это более, чем сумма ее
политических и экономических институтов. Конечно, демократическая природа последних
глубоко повлияла на культуру страны, однако они и сами опирались на эту культуру,
подпитываемую из других источников: религиозного и этнического. Не понимая
собственных культурных корней, человек лишь осложняет себе задачу понимания того, чем
он отличается от других.
Что точно никак не помогает американцам научиться понимать сущность других культур,
это раздающиеся в последнее время призывы к изучению культурного разнообразия. Ведь
сегодня целью соответствующих образовательных курсов не является ни всестороннее
знакомство с имеющимися культурными различиями, ни их объективная оценка — если б
дело обстояло именно так, никто не стал бы возражать против подобного расширения
кругозора. Проблема мультикультурализма, как он практикуется в образовательной системе
США, в том, что его основной установкой является подтверждение равноправного статуса
культур проживающих на тер-
ритории страны этнических и расовых меньшинств, а вовсе не их понимание. Иными
словами, достижение положительной оценки этих культур становится гораздо более
важным, чем точность и аккуратность. Неявным посылом некоторых программ служит тот
экуменический, но ложный тезис, что в конечном счете во всех культурах поощряются
благородные либеральные ценности — те самые, которых придерживается автор
программы; в других случаях целью ставится показать превосходство чужих культур над
американской. Такого рода догматизм никогда не сможет научить пониманию, он сможет
лишь его затруднить.
Американцам необходимо уяснить, что их традиция не является чисто
индивидуалистической и что всегда люди в их стране объединялись, сотрудничали и
признавали над собой власть огромного множества сообществ. Пусть государство, особенно
на федеральном уровне, во многих отношениях не служит надлежащим фокусом
общественного инстинкта, однако сам этот инстинкт, сама способность части подчиняться
авторитету целого является ключом к успешному социальному развитию19. И это должно
стать уроком как для левых, так и для правых. Либералам в США придется понять, что,
применяя закон для повсеместного расширения прав, они не могут принимать органическую
сплоченность американского общества за нечто незыблемое. Со своей стороны
консерваторам придется понять, что прежде чем начать урезать социальные функции
государства, они должны иметь хоть какое-то представление о путях обновления
гражданского общества и предложить альтернативный способ позаботиться о его
обездоленных членах.
В середине последнего десятилетия ХХ века экономические перспективы США выглядят
очень благоприятными. По окончании тяжелой рецессии начала десятилетия
высокопроизводительные американские корпорации занимают лидирующие позиции во всех
ключевых секторах. Новая страница постиндустриальной истории мира также пишется в
основном американскими фирмами, так или иначе связанными с информационными
технологиями. И хотя бюджетный дефицит и старение населения остаются серьезной
проблемой, редко когда за последние десятилетия экономическое будущее страны
представлялось в более радужных красках.
В этих обстоятельствах может показаться странным, что кто-то бьет пусть даже едва
слышную тревогу, привлекая внимание к экономическим последствиям оскудения
американского общественного капитала. В отличие от других экономических законов,
причинная зависимость между состоянием общественного капитала и хозяйственной
деятельностью является довольно сложной и опосредованной. Если внезапно падает
количество сбережений или денежная масса уходит в отрыв от своего реального
наполнения, последствия, выраженные в скачке ставок рефинансирования и инфляции,
начинают сказываться довольно быстро — в пределах лет и даже месяцев. Социальный же
капитал растрачивается довольно медленно, и на протяжении долгого времени нельзя
понять, что что-то не так. Люди, выросшие с привычкой к сотрудничеству, вряд ли быстро
ее потеряют — даже когда базис доверия начинает исчезать. Таким образом, сегодня
искусство ассоциации может казаться вполне жизнеспособным, особенно учитывая
постоянное возникновение но-
вых групп, объединений и сообществ. Однако в плане влияния на этические навыки
населения лоббистские политические группы и «виртуальные» сообщества вряд ли
способны заменить те, прежние, что были основаны на единых моральных ценностях. Как
показал нам опыт соцуимов с низким уровнем доверия, когда общественный капитал
растрачен, для его восполнения требуются столетия — если восполнить его возможно
вообще.
ЧАСТЬ V. ОБОГАЩЕННОЕ ДОВЕРИЕ: СОЧЕТАНИЕ
ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЫ И СОВРЕМЕННЫХ
ИНСТИТУТОВ В XXI ВЕКЕ
ГЛАВА 27. «ОПАЗДЫВАЮЩИЕ»
Вплоть до настоящего момента я утверждал, что насыщенность общества социальным
капиталом имеет решающее значение для понимания его промышленной структуры и, как
следствие, его места в глобальном капиталистическом разделении труда. Однако сколь бы
ни был важен этот вопрос, социальный капитал имеет и другое значение, далеко выходящее
за рамки экономики. Социализированность также жизненно важна для поддержки
политических институтов самоуправления, и во многих отношениях является самоцелью.
Социальный капитал, существующий как нерациональная привычка и берущий начало в
таких «иррациональных» феноменах, как религия и традиционная этика, является
неотъемлемым элементом правильного функционирования современных и рационально
устроенных экономических и политических институтов, что сообщает нам много
интересного о процессе модернизации вообще.
Как бы то ни было, прежде чем приступить к рассмотрению всех этих проблем в
заключительных главах настоящей книги, мы сталкиваемся с необходимостью ответить на
вопрос, действительно ли промышленная структура — масштаб предприя-
тий, их распределение в экономической системе и способы организации отдельных фирм
— обусловлена культурой, или есть другие, внекультурные факторы, более эффективно
объясняющие различия между обществами, описанными в предыдущих главах. Учитывая
драматический поворот в трактовках влияния конфуцианской культуры на китайский
экономический рост — от понимания ее как помехи1 до понимания ее как значительного
конкурентного преимущества2, — нам следует осторожнее относиться к культурным
объяснениям, если есть другие, более конкретные3.
Существует по крайней мере пять альтернативных объяснений относительно небольшого
масштаба частных фирм на Тайване, в Гонконге, Италии и Франции по сравнению с гораздо
более крупными корпорациями в Японии, Германии и Соединенных Штатах. Во-первых,
малый масштаб может быть объяснен размером национального рынка. Во-вторых, он может
быть объяснен уровнем экономического развития общества. В-третьих, он может быть
объяснен поздним развитием. В-четвертых, он может быть следствием недоразвитости
правовых, коммерческих и финансовых институтов, необходимых для поддержки крупных
экономических организаций. Наконец, в-пятых, говорится, что главной детерминантой
масштаба является не культура, а роль государства. Наиболее важным из перечисленных
факторов является последний, который, я полагаю, должен рассматриваться как вторая —
наряду с социальным капиталом — часть полного объяснения.
Первый аргумент гласит, что масштаб и особенности индустриальной структуры связаны
в конечном счете с размером национального рынка, и, вдобавок, с уровнем технического
развития4. Уровень тех-
нологии для некоторого данного производственного процесса диктует минимальный
эффективный масштаб, при котором технология может быть применена. Минимальный
эффективный масштаб относительно мал для таких секторов, как изготовление одежды или
мебели, но увеличивается при переходе к таким сложным и высокотехнологическим
производствам, как полупроводниковое и автомобильное. Например, при том уровне,
которого достигло техническое развитие к середине 1970-х, было бы затруднительно
эффективно управлять сталелитейным комбинатом, производящим менее 6 млн тонн стали в
год, — что требует как минимум трех 250-тонных кислородных печей5. Аналогично трудно
эффективно производить холодильники или автоматические коробки передач партиями
меньше 800 тыс. и 450 тыс. штук в год соответственно6.
Важность величины рынка в свое время была точно подмечена Адамом Смитом,
писавшим, что «разделение труда ограничено объемом рынка». Иными словами, экономия
от масштаба доступна лишь тогда, когда спрос достаточно высок, чтобы минимальный
эффективный масштаб давал преимущество. Маленькая компания не будет вкладывать
средства в производство уникального и дорогого станка для обработки какой-то одной
детали, пока не убедится в том, что покроет затраты определенным числом продаж. Более
того, затраты по сбыту, т. е. реклама и распределение маркетинговых усилий, оказываются
ниже, если есть возможность «размазать» по большому национальному рынку7. Это
означает, что размеры фирм в национальной экономике будут в значительной степени
привязаны к ВВП; в более крупных экономиках будут образовываться более крупные
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав