|
Читайте также: |
Разумеется, то, с какой скоростью и в каких масштабах происходило укрупнение
американских компаний, объясняется не только культурными факторами. Большинство
традиционных теорий совершенно справедливо исходит из того, что возможность извлечь
выгоду из подготовленного технологическим переворотом эффекта масштаба была в то
время естественным экономическим стимулом для бизнеса, особенно ввиду огромного
размера внутреннего американского рынка и богатства местных натуральных ресурсов. Что
касается прав собственности и коммерческого законодательства, то и ими США обладали
уже на раннем этапе своего промышленного
развития. Не менее благоприятными факторами послужили открытое нормативное
пространство и свобода рынка от искусственных внутренних барьеров, а также быстрое
распространение общего и создание первоклассной системы высшего и технического
образования.
Сопоставление Соединенных Штатов с такими странами, как Франция или Китай, делает
очевидным, что американская культура вовсе не противодействовала формированию
разного рода крупных организаций — как то можно было бы ожидать от культуры,
предположительно индивидуалистической. Американцы в общем и целом не были склонны
не доверять профессиональным управленцам, если те не являлись их родственниками; они
не стремились удержать бизнес в руках семьи, если видели выгодную возможность его
расширения; наконец, они не протестовали против работы на гигантских фабриках или в
гигантских офисных зданиях под надзором раздутых авторитарно-бюрократических
структур. Конечно, история трудовых отношений в Америке конца XIX — начала ХХ века
не обошлась без конфликтов, порой весьма ожесточенных, и рабочие потратили немало
усилий, чтобы добиться закрепления за собой права на забастовку, права заключать
коллективный трудовой договор, права влиять на условия профессиональной безопасности и
здравоохранения. Однако как только профсоюзное движение отвоевало для себя эти
позиции, оно немедленно стало частью системы. В отличие от Европы, особенно южной, в
Америке профсоюзы не стали обращаться ни к марксистской, ни к анархо-синдикалистской,
ни к каким-либо другим радикальным идеологиям.
Резюмируя сказанное, можно уверенно заявить, что на протяжении периода начальной
индустриали-
зации Соединенные Штаты оставались обществом со сравнительно высоким уровнем
доверия. Это, конечно, совсем не означает, что американцы все как один подавали пример
ответственности и нравственной чистоплотности. Великие промышленники и финансисты
конца XIX столетия, такие, как Эндрю Карнеги, Джей Гульд, Эндрю Меллон и Джон Д.
Рокфеллер, оставили по себе славу людей алчных и безжалостных, и вообще история тех лет
пестрит всякого рода аферами, мошенничествами и прочими эксцессами неуемной погони за
наживой, — всем тем, чему еще не противостояло разветвленное законодательство,
выработанное позже, в ХХ веке. Но экономическая система не смогла бы работать с той
эффективностью, если бы в социуме не поддерживался определенный уровень
обезличенного общественного доверия.
Возьмем в качестве примера трансконтинентальный торговый оборот
сельскохозяйственных продуктов, как он существовал в середине XIX века. Поставки шли
на восток, минуя целый ряд географически удаленных друг от друга агентов, каждый из
которых брал аванс за продвижение товара на определенном участке пути от производителя
до потребителя. В те дни чикагский продавец едва ли мог иметь четко прописанный договор
со своим партнером в Абилине или Топеке, и тем более не могло идти речи о возможности
судиться с ним за нарушение контрактных обязательств. Значит, в очень большой степени
такая торговля зависела от того, насколько партнеры доверяли друг другу. Ко времени
Гражданской войны, после появления железных дорог и телеграфа, ситуация изменилась, и
торговец из Нью-Йорка мог уже напрямую делать заказы на крупные поставки зерна или
скота у производителей
в Канзасе и Техасе. Конечно, тем самым уменьшалось и число авансов и, следовательно,
финансовый риск, однако это вовсе не избавляло коммерсантов от необходимости верить
слову незнакомого человека на другом конце телеграфного провода12. Другими словами,
американцы имели ощутимый резерв социального капитала, который позволял им снижать
издержки в ходе строительства крупномасштабных и сложно структурированных деловых
предприятий.
С другой стороны, на политическом уровне американцы всегда с большим недоверием
относились к сосредоточению экономической мощи в одних руках. В частности, следствием
уже упоминавшейся волны поглощений и попыток монополизации рынка со стороны
«Standard Oil» и других крупных компаний стало принятие антитрестовых законов
Шермана—Клейтона и воцарение антитрестового популизма времен Теодора Рузвельта.
Объединительное неистовство рубежа веков было приостановлено вмешательством
государства, и изменения, которые произошли в национальной структуре производства в
результате новой политики правительства, сказывались еще очень долго, вплоть до
следующей эпохи массовых поглощений, рейгановских восьмидесятых. Тем не менее
показательно, что если в обществах со слабыми промежуточными организациями, таких, как
Франция, Италия, Тайвань, вмешательство государства было направлено на поддержку и
развитие крупных корпораций, то в США главной целью такого вмешательства было
приостановить их избыточное укрупнение. Стихийной тенденцией американских
предприятий было не дробление и распад в силу неспособности к институализации, а,
наоборот, наращивание размеров до тех пределов, пока моно-
полизация рынка или отрицательный эффект масштаба не становились серьезной
проблемой.
Подобно японской и немецкой, бизнес-элита США, создавшая тот поразительный
корпоративный мир, который окончательно сложился к середине ХХ столетия, была
образованием однородным во всех отношениях: в этническом, религиозном, расовом и,
разумеется, в половом. Практически все управляющие и директора крупных американских
корпораций были белыми мужчинами англосаксонского протестантского происхождения —
с незначительной примесью католиков и неанглосаксонских европейцев. Будучи связаны
друг с другом разного рода знакомством — по взаимопересекающимся составам правлений,
по общим загородным клубам, школам, церквам, по совместному участию в общественной
деятельности, — они и своим подчиненным пытались привить тот поведенческий кодекс,
который отражал ценности взрастившего их окружения. Поэтому вместе с протестантской
трудовой этикой и дисциплиной они насаждали и нетерпимость к явлениям, считавшимся
ими отклонением от нормы: разводу, супружеской неверности, психическим заболеваниям,
алкоголизму, не говоря уже о таких формах неконвенционального поведения, как
гомосексуализм.
Сегодня, когда немало жителей США и еще больше жителей стран Азии провозглашают
американское общество слишком индивидуалистическим и разнородным, чтобы быть
обществом в исконном смысле слова, почти никто не вспоминает, что в середине века
основная масса критиков американской жизни характеризовала его — и особенно его
деловую часть — как общество чересчур конформистское и усредненное. В двух главных
трудах того вре-
мени по социальному анализу, «Человеческой организации» Уильяма Уайта и «Одинокой
толпе» Дэвида Рисмана, указывалось именно на опасности повального конформизма, то есть
ситуации, при которой каждый действует с постоянной оглядкой на мнение окружающих13.
Рисман и его соавторы утверждали, что американцы, построившие страну в XIX веке,
ориентировались на внутренние религиозные или духовные принципы, и потому были
истинными индивидуалистами; американцы же 1950-х годов, напротив, обратили свои
взгляды вовне и предпочли ориентироваться на наименьший общий знаменатель массового
общества.
Именно в этот период произошел закат провинциальной Америки и ее образа жизни,
тогда стеснявшего многих своей несвободой, а теперь заставляющего с тоской оглядываться
на утраченное чувство гармонии и уверенности в завтрашнем дне. Возвышение компании
«IBM» с ее обязательной формой одежды — одинаковыми белыми рубашками конторских
служащих — относится к той же середине столетия. И недаром заезжие европейцы часто
замечали в то время, что в сравнении с их родиной Америка выглядит страной гораздо более
конформистской, — в отсутствие европейских аристократических и феодальных традиций
американцы могли искать образец для подражания только друг в друге. Происходившие в
США с начала 1960-х социальные сдвиги — защита гражданских прав, сексуальная
либерализация, расцвет таких движений, как феминизм, хиппи, а сегодня еще и движение за
права гомосексуалистов, — все это может быть понято только как естественная реакция на
застывшую и часто гнетущую однородность средней Америки, характерную для первой
половины ХХ столетия.
В этом контексте часто встречающееся в литературе по сравнительной
конкурентоспособности изображение Соединенных Штатов как
гипериндивидуалистического общества выглядит невольной карикатурой — складывается
впечатление, что все американские компании остаются привержены антипатернализму
образца «Continental Airlines» времен правления Фрэнка Лоренцо, при котором начальство
было готово увольнять ветеранов-служащих по малейшей прихоти, а служащие, в свою
очередь, сбегали, стоило только посулить им более денежную работу. Истина, однако, в том,
что не все «японские» деловые обычаи являются исключительной принадлежностью
Японии, многие из них имеют параллели в других обществах, и в том числе американском.
Для последнего, например, внедоговорные отношения между доверяющими друг другу
бизнесменами — отношения, основанные не на правовом инструменте, а на неформальном
взаимопонимании, — совсем не редкость14. И решения в области торговли не всегда
базируются на очевидном сопоставлении цены и качества, ибо доверие между продавцом и
покупателем играет здесь роль не менее существенную. Вообще ситуация, при которой
доверие снижает операционные издержки, характерна для многих секторов экономики.
Скажем, большинство биржевых брокеров по традиции заключают сделки без требования
предоплаты, на основе одного лишь устного соглашения. Покровительство служащим тоже
является нормальной политикой во многих американских компаниях, особенно если речь
идет о компактных семейных предприятиях, где персонал естественно образует своего рода
общину. Но даже в таких крупных корпорациях, как «IBM», «AT&T» и «Kodak»,
практикуется нечто фак-
тически равносильное системе пожизненного найма, а лояльность служащих поощряется
предоставлением щедрых льгот. Своя патерналистская сторона, как я уже отмечал ранее,
имелась и у фордовского массового производства. «IBM» отказалась от пожизненного найма
лишь в конце 1980-х, когда серьезный кризис поставил вопрос о выживании самой
компании. Стоит не забывать, что большинству крупных японских корпораций,
придерживающихся схожей политики занятости, с проблемами такого масштаба
сталкиваться еще не приходилось.
Если в Соединенных Штатах имеется долгая коллективистская традиция, откуда же у
американцев столь стойкая убежденность в собственном индивидуализме? Проблема эта
отчасти семантическая. Для американского политического дискурса привычно
формулировать принципиальную дилемму либерального общества в терминах
противостояния между правами личности и авторитетом государства. Однако при этом
практически полностью игнорируется существующее многообразие групп, занимающих
промежуточное положение между личностью и государством и в то же время являющихся
носителем определенного авторитета, — многообразие, к которому отсылают слишком
обобщенным и в известной мере академическим термином «гражданское общество». Да, у
американцев действительно сильно развито недоверие государству, и оно сохранилось даже
в условиях значительного разрастания структур исполнительной власти в ХХ веке. Но те же
самые антигосударственники-американцы охотно подчиняют себя авторитету разных
социальных групп среднего звена: семьи, церковной конгрегации, соседской общины,
рабочего коллектива, профессионального или какого-то другого добро-
вольного союза. Когда консерваторы выступают против того, чтобы государство брало на
себя функцию оказания определенных социальных услуг, они привычно объясняют свою
позицию верой в индивидуализм. Но часто вместе с этой позицией они отстаивают
укрепление авторитета таких социальных институтов, как семья или церковь, тем самым
показывая, что совсем не являются индивидуалистами по своим убеждениям, — скорее уж
предметом их веры выступает что-то вроде внегосударственного коммунитаризма.
Аналогичная лингвистическая подмена обнаруживается в сравнительном анализе
Соединенных Штатов и Канады, который был недавно опубликован Сеймуром Мартином
Липсетом. Согласно утверждению Липсета, культурная традиция канадцев являет гораздо
больше коммунитаристских черт, нежели традиция американцев — нации, по его мнению,
сугубо индивидуалистической15. Как выясняется, однако, под «коммунитаризмом» Липсет
главным образом имеет в виду ощутимое присутствие государства в жизни общества.
Авторитет правительства (и федерального, и провинциального) для жителей Канады и
впрямь более существенная вещь, чем для жителей соседней страны: государственный
сектор занимает больший объем в местной экономике, население платит больше налогов в
казну, канадцы в целом более законопослушны и более охотно идут на сотрудничество с
властями. Но при этом остается неясным, с большей ли готовностью, чем американцы, они
подчиняют свои интересы интересам разного рода средних социальных групп. Кое-что в
анализе Липсета фактически свидетельствует об обратном: так, канадцы жертвуют
существенно меньше денег на благотворительность, они менее религиоз-
ны, частный сектор развивается в их стране далеко не так динамично, как в США16. Во
всех этих аспектах канадское общество может быть с равным успехом названо менее, а не
более коммунитаристским, чем американское.
Семантическая амбивалентность между личностью и сообществом личностей наглядно
присутствует и в таком архетипическом акте индивидуализма, как основание новой
религиозной секты или нового предприятия. Сектантство лежит у истоков американской
нации: прибывшие в Плимут пилигримы у себя на родине выступали против главенства
англиканской церкви и были вынуждены бежать от ее преследований. Это событие
положило начало перманентному процессу учреждения в США все новых и новых
религиозных групп: пуритане-конгрегационалисты и пресвитериане были в числе первых, в
начале XIX века им на смену пришли методисты, баптисты и мормоны, в ХХ веке —
пятидесятники, движение «Божественный Отец» и «христиане колена Давидова». Поскольку
члены новой общины бросают вызов авторитету какого-то существующего религиозного
института, в основании религиозной секты привычно усматривается проявление
индивидуализма. Но с другой точки зрения, требуя от своих последователей гораздо
большей дисциплины в подчинении личных интересов групповым, та же самая секта
нередко выступает более авторитарной структурой, чем ее церковь-прародительница.
Похожий стереотип сопутствует и характерному для американцев стремлению оставлять
прежнее место работы и начинать свое собственное дело — такое стремление обыкновенно
считается примером американского индивидуализма. Бесспорно, на фоне пожизненной
преданности японцев своей фир-
ме эта черта определенно выглядит признаком индивидуализма. Тем не менее
новоиспеченные бизнесмены в Америке редко предпочитают действовать в одиночку. Чаще
они уводят за собой с предыдущего места работы целые коллективы или же довольно
быстро организуют новую структуру, где складывается своя иерархия и своя система
подчинения. Эти новые организации требуют взаимодействия и дисциплины в той же мере,
что и прежние, а в случае экономической успешности способны вырастать до гигантских
размеров и существовать на протяжении долгого времени. Классическим примером здесь
может послужить Билл Гейтс и его компания «Microsoft». Нередко дело обстоит так, что
лицом, ответственным за превращение частного начинания в устойчивую организацию,
становится не сам предприниматель-основатель, а кто-то другой; чтобы каждый выполнил
свою функцию, один должен быть более индивидуалистом, другой — более
коллективистом. Но в американской культуре с легкостью уживались оба этих типа: на
каждого Джозефа Смита всегда находился свой Бригам Янг, на каждого Стива Джобса —
свой Джон Скалли. Если так, то пример чего являют мормонская церковь и «Apple
Computers» — американского индивидуализма или американского коллективизма? Хотя
большинство сказало бы, что коллективизма, на самом деле обе тенденции представлены и в
том, и в другом случае одновременно.
Совершенно индивидуалистическое общество, если представить себе его «в идеале»,
было бы совокупностью абсолютно разобщенных индивидов, взаимодействующих друг с
другом только на основе рационально вычисляемой собственной выгоды и за исключением
всего, что диктовалось бы таким вычислением, не имеющих с другими людьми никаких
связей и никаких обязательств перед ними. То, что привыкли называть индивидуализмом
в США, под предложенное описание, конечно, не подпадает — скорее под ним понимают
характеристику действий личности, которая имеет социальные корни как минимум на
уровне семьи. Хотя в американском обществе, разумеется, существуют определенные типы
людей, которые совершенно отрезаны от общества — не имеющий жены и детей затворник-
миллионер, престарелый одинокий пенсионер, ютящийся в ночлежке бездомный, —
большинство американцев трудятся не просто ради того, чтобы отстоять свои узко
эгоистические интересы, они также отстаивают интересы своих родных и близких и готовы
для этого многим пожертвовать.
Но несмотря на то, что большинство американцев связано прочными корнями со своими
семьями, фамилистическая тенденция в американском обществе всегда была слабее, чем,
скажем, в китайском или итальянском. Что бы ни говорили представители феминистского
движения, в США у патриархальной семьи отсутствует тот идеологический фундамент,
которым она обладает в Китае или католических странах Латинской Америки. Родственные
связи зачастую подчинены интересам более крупных общественных групп и, по сути дела,
за исключением некоторых этнических сообществ, играют относительно второстепенную
роль в социализации, поскольку существует множество других способов вовлечения людей
в общественную жизнь. Детей в Америке постоянно выводят за рамки семейного круга,
помещая их в более широкий контекст: это может быть секта или церковный приход, школа
или университет, армия или бизнес. По сравнению с китайской традицией, в которой семья
является базо-
вой автономной единицей социума, в США, на протяжении почти всей их истории,
внесемейные формы общности обладали куда большим авторитетом.
С момента основания до времени Первой мировой войны, когда страна стала ведущей
мировой промышленной державой, Соединенные Штаты никогда и отдаленно не
напоминали индивидуалистическое общество. Наоборот, это было общество с высоким
уровнем спонтанной социализированности, и, опираясь на солидный капитал обезличенного
социального доверия, оно было способно создавать крупные экономические структуры, в
которых люди, не связанные родственными узами, могли сотрудничать между собой во имя
достижения общих экономических целей. Какие наличествовавшие в американском
обществе каналы социализации позволили ему уравновесить внутренне присущий
индивидуализм и реализовать все описанное? В отличие от Японии и Германии, у страны не
было своего феодального прошлого, не было культурных традиций, способных работать в
новую индустриальную эпоху. Однако у нее была религиозная традиция, причем такая,
аналогов которой не существовало практически ни в одной европейской стране.
ГЛАВА 24. ЗАКОРЕНЕЛЫЕ КОНФОРМИСТЫ
Протестантско-сектантский тип религии, привезенный в Америку первыми европейскими
иммигрантами, всегда оставался одним из наиболее важных источников
предрасположенности жителей страны к коллективному взаимодействию1. Учитывая, что
такая предрасположенность уравновешивала их же стойкую индивидуалистическую
тенденцию, парадокс заключается в том, что не в последнюю очередь провозвестником этой
тенденции был тот же самый тип религии. В учении протестантских сект оказался заложен
двойственный заряд: ставя под сомнение существующие социальные институты, оно
одновременно давало мощный толчок формированию новой общности, новых уз социальной
солидарности. Вопрос о том, что позволило протестантизму сыграть эту двойственную роль,
требует развернутого пояснения.
Чтобы дать верную оценку общинной стороне американской жизни, сперва нужно
получить ясное представление об источниках американского индивидуализма. Во второй
половине ХХ столетия Соединенные Штаты пережили так называемую революцию прав —
революцию, которая в моральном и политическом смысле стимули-
ровала распространение в социуме модели индивидуалистического поведения и привела
к ослаблению многих его прежних коллективистских черт. К началу 1990-х уже мало кто
взялся бы критиковать американское общество за излишний конформизм. Скорее,
актуальность приобрели проблемы противоположного свойства: распад нуклеарной семьи,
явная неприспособленность существующих гражданских институтов к ширящемуся
социальному разнообразию, упадок городов, воцарение настроений недоверия и изоляции,
рост преступности, подспудно, но отчетливо переживаемая многими утрата чувства хоть
какой-то общности с окружающими. И форма, в которую вылились последствия революции
прав в США, вовсе не случайна. Все эти идеи не выросли из чуждых спор, занесенных в
Америку откуда-то издалека, — в определенном смысле они стали логическим развитием
некоторых внутренних тенденций американского либерализма.
Хорошо известным контрастом американской этической системе может послужить
азиатская, например конфуцианство. В ней императивы нравственности постулируются не
под видом права, а под видом долга. Согласно такой системе, человек уже при рождении
получает ряд обязательств перед другими людьми — родителями, братьями,
государственными чиновниками, императором — и, соответственно, его моральное
становление (обретение статуса «благородного человека») напрямую увязано с его
способностью эти обязательства выполнять. Надо заметить, что конфуцианство, не
возводящее обязательства к неким этическим принципам, в этом аспекте почти не
отличается от философской и религиозной традиции Запада, существовавшей до начала
Нового времени. Так, большинство доброде-
телей, определяемых в античной политической философии, это именно обязанности:
мужество, честь, великодушие, гражданская доблесть. Исполнение закона Божьего в
иудаизме и христианстве также считается исполнением долга.
Совсем иную направленность западная политическая мысль принимает в сочинениях
Томаса Гоббса, родоначальника либеральной философской традиции, которая через Джона
Локка ведет прямо к Томасу Джефферсону и разработчикам американской Конституции.
Согласно Гоббсу, человек рождается не с обязанностями, а только с правами, самым
важным из которых является право на самосохранение2. Какие бы обязанности он потом на
себя ни взял, все они — результат его добровольного вступления в гражданское общество.
Для Гоббса обязанности целиком производны от прав и принимаются человеком лишь в
обеспечение последних. К примеру, человек не должен творить насилие над себе подобным
лишь потому, что такое действие вернет его в естественное состояние, где он уже не сможет
гарантировать собственное право на жизнь. Несмотря на то многое, чем Гоббс, Локк и отцы-
основатели отличаются между собой, каждый из них принимал концепцию справедливости,
базирующуюся на примате права. По американской Декларации независимости,
самоочевидно, что «человек наделен определенными неотчуждаемыми правами» и что
правительство учреждается среди людей «для обеспечения этих прав». Билль о правах,
первый пакет поправок к Конституции, стал корнем всей разветвленной системы
законодательства США, важной причиной национальной гордости жителей страны и
повсеместно признанным базисом легитимной политической власти.
Причина, по которой конфуцианство делает акцент на долженствовании, заключается в
его фундаментальном представлении о человеке как существе, изначально связанном
установившимися общественными отношениями. Обязательства этого существа перед себе
подобными заложены в самой его природе: оно не может достигнуть совершенства в
одиночестве, его высочайшие добродетели, например сыновняя почтительность или
благожелательность, неминуемо практикуются в отношении к другому такому же существу.
Отсюда вытекает, что общественная жизнь — не средство для достижения тех или иных
личных целей, а цель жизни сама по себе. И снова оказывается, что подобный взгляд на
человека как существо социально укорененное не является уникальной принадлежностью
конфуцианства. Политическим животным считал человека и Аристотель. Согласно ему,
«первичным по природе является государство по сравнению с семьей и каждым из нас», а
человек совершенно самодовлеющий должен был бы быть либо зверем, либо божеством3.
Англосаксонский либерализм, как уже сказано, выбрал совсем иной путь. Обязанности,
согласно ему, производны от прав, и, более того, субъектом этих прав выступает
изолированный и самодостаточный индивид4. Главной заботой человека в естественном
состоянии, как он изображается у Гоббса и Локка, является он сам, а его первичным
социальным контактом — конфликт. Соответственно, межчеловеческие отношения далеки
от естественности, они появляются только как средство достижения того, к чему люди в
естественном состоянии стремятся, но не могут достичь поодиночке. У Руссо представление
человека в естественном состоянии становится еще более радикальным: для своего вы-
живания или благоденствия такой человек не нуждается даже в семье. В Конституции
США мы не встретим слова «индивид», однако сущностью теории, на которой она
базируется, является понимание носителя права именно как отдельного человека. В ее
тексте, к примеру, отсутствует признание того, что родство имеет какой-то особый статус,
— признание, характерное для доктрины конфуцианства. И хотя в шестой главе локковского
«Второго трактата о правлении» утверждается, что родители и дети обязаны любить и
уважать друг друга, там же можно прочитать, что все полномочия родителей истекают, как
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав