|
Читайте также: |
восточные, после объединения Германии были сильно удивлены множеством разделявших
их культурных отличий. Управляющие на западе говорили, что их турецким рабочим в
большей мере свойственны классические немецкие добродетели (например, трудовая этика
и самодисциплина), чем немцам, выросшим при коммунизме. Со своей стороны, в условиях
посткоммунистического мира, в своих устремлениях, тревогах и реакциях, восточные немцы
чувствовали себя в большем родстве с поляками, русскими и болгарами. Это лишний раз
говорит о том, что культура не есть что-то незыблемое и первобытное — под влиянием
постоянно меняющихся политических и прочих обстоятельств меняется и она сама.
С 1840-х годов, когда раздробленные германские княжества всерьез включились в
процесс индустриализации, для немецкой экономики стало характерно присутствие
большого числа крупных компаний.
Как показано в таблице 1 в начале главы 14, с точки зрения абсолютного размера
немецкие фирмы на сегодняшний день самые крупные в Европе. И только из-за большого
размера немецкой экономики в целом общий вклад 10 или 20 крупнейших немецких
компаний в общую занятость населения меньше, чем в некоторых других европейских
странах; однако он все же больше, чем в других двух странах с гигантскими корпорациями
— Соединенных Штатах и Японии.
Исторически эта разница в размере была выражена даже больше. Поскольку в то самое
время, как американские суды и администрации боролись с трестами, немецкие суды
поддерживали слияния и образования картелей, гигантские немецкие фирмы, работающие в
таких ключевых секторах, как химическая или сталелитейная промышленность, оказались
значительно больше своих ближайших международных конкурентов. К примеру, в 1925
году крупнейшие немецкие химические компании — «Bayer», «Hoechst» и «BASF»
(«Badische Analin und Soda Fabrik») слились в единый концерн, названный «IG
Farbenindustrie». В то время немецкая химическая промышленность была самой крупной и
развитой в мире, и на фоне «IG Farbenindustrie» ее самые крупные конкуренты,
американская «Du Pont» и швейцарская предшественница нынешней «Ciba-Geigy», стали
выглядеть просто карликами. Годом позже большинство предприятий мощной немецкой
сталелитейной промышленности были реорганизованы в единую компанию «Vereinigte
Stahlwerke». Эти громадные концерны были распущены только после Второй мировой
войны оккупационными властями союзников — в то же время и по тем же причинам, что и
японские дзайбацу. «Vereinigte Stahlwerke»
была реорганизована в 13 независимых компаний, а «IG Farbenindustrie» распалась на три
свои изначальные составляющие. Хотя немецкие IG (Jnteressengemeinschaften, «сообщества
по интересам»), в отличие от дзайбацу, так никогда и не воссоединились, «Bayer», «Hoechst»
и «BASF» остались крупнейшими и влиятельнейшими игроками на мировом рынке
химической и фармацевтической продукции. Как и в Японии, в послевоенный период было
принято американского типа антитрестовое законодательство, однако эта мера не смогла
помешать развитию крупных фирм и созданию системы олигополии2.
Причина, по которой в Германии существует большое количество крупных фирм, та же,
что в Японии, и, как мы увидим в дальнейшем, в США: Германия очень быстро перешла от
семейной организации бизнеса к профессиональному управлению, создав рационально
организованные и ставшие вскоре долговременными институтами административные
иерархии. Корпоративная форма организации родилась здесь в течение второй половины
XIX века, приблизительно тогда же, когда ее осваивали американцы.
В других европейских странах переход от крупного семейного бизнеса к корпорации
свершился гораздо позже. Скажем, в Англии, а также во Франции и Италии крупные
компании, остающиеся не только в семейной собственности, но и в управлении,
существовали еще после Второй мировой войны. (Голландия, Швейцария и Швеция
совершили этот переход сразу после Германии, и сейчас в этих небольших странах
базируются такие столпы мировой экономики, как «Royal Dutch/Shell», «Phillips Electronics»,
«Nestle», «ABB Asea Brown Boveri». Однако это отдельная история.)
Существует множество примеров превращения немецких предприятий в огромные
международные концерны за какую-то пару десятилетий. Так, компания «Deutsche Edison-
Gesellschaft», основанная Эмилем Ратенау в 1883 году для реализации недавно купленных
им эдисоновских патентов, к 1990-му, сменив название на «Allgemeine Elektrisitats-
Gesellschaft» («AEG»), имела уже 42 представительства в Германии, 37 — в Европе и 38 —
за океаном3. Завод под Берлином, построенный другим электротехническим гигантом,
компанией «Siemens», Альфред Чендлер описывает следующими словами:
К 1913 году берлинский «Siemensstadt» превратился в самый большой и разветвленный
промышленный комплекс, управляемый из одного центра, в мире. Ничего подобного не
было ни в США, ни в Великобритании. Контраст между «Siemens» и «General Electric»
поразителен. Подобный комплекс мог бы появиться в Соединенных Штатах, только если бы
заводы «GE» в Шенектэди (штат Нью-Йорк), Линне и Питтсфилде (штат Массачусетс),
Гаррисоне (штат Нью-Джерси) и Эри (штат Пенсильвания) расположились бы в одном месте
с крупным чикагским заводом компании «Western Electric», выпускающим почти все
телефонное оборудование в Америке, и это место, вдобавок, находилось бы по соседству с
нью-йоркской 125-й улицей или рядом с вашингтонским парком «Рок-Крик»4.
Британский промышленник сэр Уильям Мэтер приобрел патенты Эдисона в том же году,
что и Ратенау, однако он не смог выстроить подобной организации. Несомненно, для
создания столь масштаб-
ного электротехнического производства Великобритания не испытывала недостатка ни в
научном развитии, ни в капитале, ни в квалифицированной рабочей силе. И тем не менее
британских «AEG», «Siemens», «General Electrics» или «Westinghouse» так никогда и не
возникло, благодаря чему в области выпуска электрооборудования страна была вынуждена
играть второстепенную роль по сравнению с США и Германией на протяжении всего ХХ
столетия5. Немецкая компания «Stollwerk», изначально семейная фирма по производству
шоколада, наняла большой коллектив профессионалов-управляющих и в 1870—1880-х гг.
создала крупную сеть сбыта в Европе и Северной Америке. Британская «Cadbury» (сейчас
«Cadbury-Schweppes»), конкурируя с ней на тех же рынках, оставалась в управлении семьи
— сохраняя, таким образом, малый масштаб — еще на протяжении двух-трех поколений6.
Ключевое отличие немецкого и британского концернов заключалось в свойствах их
руководителей, в том огромном организаторском таланте, который был присущ всем
ведущим немецким промышленникам.
В германской экономике существует несколько коммунитаристских институтов,
ближайшие параллели которым легче обнаружить в японском опыте, нежели в европейском.
В первую очередь это промышленные группы, сосредоточенные вокруг банков. В Германии
второй половины XIX века, как позже в Японии и некоторых недавно модернизированных
азиатских странах, промышленный рост финансировался в основном за счет банков, а не за
счет продажи акций. Как только для финансовых учреждений была законодательно
разрешена форма общества с ограниченной ответственностью, несколько таких банков —
каждый из которых оперировал в
хорошо изученном и финансируемом им секторе — быстро выросли до невероятных
размеров. Так, «Diskontogesellschaft» стал известен как «железнодорожный банк», «Berliner
Handelsgesellschaft» был тесно связан с электротехнической отраслью, а банк «Darrnstadter»
кредитовал строительство железных дорог в Гессене и Тюрингии7.
Капиталовложения, которые делали эти банки в те или иные компании и отрасли, не
были ни краткосрочными, ни неподконтрольными: как и в случае японских дзайбацу,
представители банка длительное время отслеживали деятельность своего клиента. Обычно
банк был представлен в так называемом Aufsichtsrat — высшем их двух советов директоров,
которые вели надзор за деятельностью немецких компаний. Инвестиционные банки
Германии первыми стали создавать большие штаты специалистов в отдельных отраслях,
которые должны были нести ответственность за политику банка в той или иной сфере8.
Сегодня финансово-промышленные группы (как и их японские аналоги) обеспечивают
определенный уровень стабильности в финансировании, что позволяет немецким фирмам
осуществлять более долгосрочные проекты, чем американским акционерным обществам9.
Вместе с законодательным положением, согласно которому для враждебного поглощения
требуется скупить 75% акций, большие пакеты, находящиеся в руках самих банков,
позволяют им блокировать нежелательных покупателей. Успех «Deutsche Bank» в
предотвращении попытки арабских инвесторов скупить компанию «Daimler Benz», о
которой говорилось в первой главе, — лишь один из примеров.
В других развитых обществах не было ничего подобного этим финансово-
промышленным группам.
В конце XIX века некоторые американские тресты включали в себя финансовые
институты, которые осуществляли капитализацию подконтрольных промышленных
предприятий, но во время антитрестовой политики рубежа веков многие из них прекратили
свое существование, а впоследствии такая форма организации была вовсе запрещена актом
Гласса— Стигала от 1933 года, который разделил коммерческое и инвестиционное
кредитование. Во Франции банк «Credit Mobilier», основанный как инвестиционная
организация Эмилем и Исааком Перейрами, со скандалом лопнул еще в 1867 году.
Британские банки в конечном счете отказались от долгосрочных капиталовложений в
промышленность, особенно под влиянием краха «City of Glasgow Bank» в 1878-м. Это
отразило существовавший раскол между финансистами лондонского Сити и
промышленниками из северных английских городов — Ливерпуля, Лидса и Манчестера.
Первые, довольно легко ассимилировавшиеся в высших слоях британского общества,
смотрели свысока на неотесанных северян с их в лучшем случае техническим образованием.
Банкиры предпочитали надежность и стабильность риску долгосрочного вложения капитала
в новые отрасли, в результате чего, к примеру, британская автомобильная и
электротехническая промышленность так и не получали требуемого финансирования и не
сумели стать конкурентоспособными на мировом рынке10. По типичному для истории
британской экономики сценарию ее развитию было суждено пострадать от предрассудков
класса и положения, подрывавших солидарность общества и становившихся ненужным
препятствием на пути сотрудничества в хозяйственной сфере. Хотя Германия тоже была
страной с жесткой сословной структурой, в ней не
существовало аналогичной разницы в статусе между банкирами и промышленниками —
в отличие от Англии, эти две группы не были ни физически, ни культурно изолированы друг
от друга.
Вторым характерным коммунитаристским институтом экономики Германии были
промышленные картели (существовавшие также и в Японии). В отличие от американских,
они никогда не пользовались сугубо отрицательной репутацией, и в Германии начала века
не было своих законов, аналогичных антитрестовым актам Шермана и Клейтона, — то есть
законов, запрещавших объединяться для блокирования рынков. Более того, в то время, когда
Верховный суд США подтверждал конституционность акта Шермана, немецкий высший суд
подтверждал легальный статус контрактов, заключаемых между фирмами с целью
закрепления цен, количества выпускаемой продукции и доли на рынке. В конце XIX века
количество картелей постоянно росло, увеличившись с 4 в 1875 году до 106 в 1890-м и 385 в
1905 году11. Кроме прочего они занимались тем, что сообща вкладывались в научные
исследования и конструкторские разработки и осуществляли совместные планы по
переоборудованию целых отраслей. Договоренности картелей обычно играли более важную
роль во время экономических спадов, чем во время роста: вместо того, чтобы ополчаться
друг на друга и пытаться вытеснить слабейшего с рынка, в эти периоды фирмы в основном
заключали соглашения по его разделу. В течение 1920-х картели постепенно замещались
более формальными интеркорпоративными организациями: либо IG (вроде упомянутого
выше «IG Farben»), либо Konzerne, которые были не столь масштабны и контролировались
— посредством системы пере-
крестного держания акций — семьями или группами отдельных людей.
Хотя разрушение трестов в Соединенных Штатах и создание картелей, IG и Konzerne в
Германии стали результатом отличий в законодательной практике двух стран, эти отличия
сами по себе отражали определенные культурные склонности. Несмотря на умение
американцев создавать крупные организации, в Соединенных Штатах всегда с большим
недоверием относились к сосредоточению экономической мощи в одних руках.
Шермановский акт был принят на волне общественного недовольства, вызванного
поведением некоторых компаний (особенно компании «Standart Oil Trust», которой удалось
скупить большую часть американского нефтяного рынка), а проведение этого закона в
жизнь стало одной из самых популярных мер администрации Теодора Рузвельта.
Политический популизм поддерживался и либеральной идеологией, которая верила, что
общественное благосостояние выигрывает не за счет объединения крупных компаний, а
только за счет активной конкуренции между ними.
В Германии, наоборот, люди никогда не испытывали недоверия к размеру как таковому.
Немецкая промышленность изначально была ориентирована на экспорт, и размер компаний
гораздо чаще оценивался в масштабе глобальных рынков, на которых они действовали, а не
в масштабах самой страны. В отличие от американских фирм, чьей конкурентной сферой,
как правило, от начала до конца оставались Соединенные Штаты, немецкие компании,
конкурируя с сильными международными противниками, обладали гораздо более сильным
национальным самосознанием. Поскольку немецкий бизнес ориентировался на экспорт,
потенциальный негативный
эффект от монополии на внутреннем рынке был крайне мал — крупные фирмы Германии
удерживались в дозволенных рамках не друг другом, а крупными фирмами прочих стран.
Хотя крупный бизнес играл ведущую роль в немецкой экономике, в ней, как и в Японии,
существовал довольно объемный и динамичный сектор мелкого бизнеса, так называемый
Mittelstand. Как и в других частях света, семейный бизнес распространен в Германии и
играет важную роль в ее экономике: случаев сохранения семейного контроля над
предприятием, которое уже разрослось до огромных размеров, здесь даже больше, чем в
Соединенных Штатах12. Но институт семьи никогда не препятствовал созданию масштабных
и профессионально управляемых организаций в той степени, в какой это имело место в
Китае, Италии, Франции или даже в Великобритании.
После войны картели и IG как крупные и законодательно оформленные индустриальные
объединения были распущены оккупационными властями союзников, и вскоре им на смену
пришли объединения более неформальные, но не менее мощные — немецкие отраслевые
торгово-промышленные ассоциации (Verbande). В их число входят Федеральная ассоциация
немецких работодателей, Федеральная ассоциация немецкой промышленности и многие
другие группы, связанные с отдельными секторами13. Эти ассоциации не имеют аналогов за
пределами Центральной Европы, и их сфера деятельности и ответственности гораздо шире,
чем у американских лоббистских ассоциаций вроде Американской торговой палаты или
Национальной ассоциации производителей. Verbande выступают партнером профсоюзов при
заключении коллективных договоров, на основе
которых размер окладов и дополнительных выплат, а также условия труда фиксируются
для отрасли в целом; они принимают активное участие в выработке стандартов
профессионального обучения и качества продукции; они вовлечены в планирование
долгосрочного перспективного развития отдельных индустрий. Торгово-промышленные
ассоциации сыграли ключевую роль в переговорах, приведших в 1952 г. к принятию акта
«Об инвестиционной поддержке», согласно которому сравнительно доходные отрасли
немецкой экономики облагались специальным налогом, используемым для поддержки
кризисных отраслей: угольной, сталелитейной, электроэнергетической, железнодорожной14.
Третий коммунитаристский институт немецкой экономики — это особая система
трудовых отношений, законодательно закрепленная как часть послевоенной концепции
Людвига Эрхардта — так называемой Sozialmarktwirtschaft (социальной рыночной
экономикой). В Германии исторически существует мощное и хорошо организованное
рабочее движение, с конца XIX века представленное на политической арене социал-
демократической партией (СДПГ). Несмотря на марксистские течения, которые одно время
главенствовали в этом движении, в послевоенный период между управленческим и рабочим
сословием в Германии царило примечательное согласие. Страну не разрывали те классовые
антагонизмы, которые часто были характерны для трудовых отношений в Великобритании,
Франции и Италии. Количество забастовочных дней в Германии, к примеру, было одним из
самых низких в развитых странах мира — на одном уровне с Австрией, Швецией и
Японией15. В отличие от других национальных рабочих движений, немецкие профсоюзы не
выдвигали
жестких протекционистских требований для защиты кризисных отраслей и практически
не предпринимали никаких действий, которые управленческий аппарат мог бы счесть
безответственными. Одним словом, в Германии существует гораздо более высокий уровень
доверия между рабочими и руководством, чем в других, не отличающихся
коммунитаристской ориентацией странах.
Такого рода относительная гармония возникла главным образом благодаря
взаимопониманию между управляющими и сотрудниками, сложившемуся за долгие годы
немецкой истории. Немецкий управляющий класс и государство традиционно отличались
высокой степенью патернализма в отношении интересов рабочих. Первую в Европе систему
социального обеспечения в 1880-х реализовал на практике не кто иной, как Бисмарк (правда,
эта система была частью его антисоциалистического законодательства, запрещавшего, в
числе прочего, деятельность СДПГ)16. Sozialmarktwirtschaft имела свои корни уже в 1920-х
годах, во времена Веймарской республики: отдельные положения принятого тогда
трудового законодательства разрешили заключение коллективных договоров и создание
рабочих советов17. После бурных 1930-х и 1940-х, когда фашистами были запрещены
независимые профсоюзы и взамен учреждены «желтые» корпоративные организации,
лидеры послевоенной Германии пришли к выводу, что стране необходима новая система
трудовых отношений, направленная на соучастие обеих сторон. Главными элементами
Sozialmarktwirtschaft стали, во-первых, так называемая система Mitbestimmung
(взаимонаправленности) — при ней представители рабочих коллективов были допущены на
заседания советов директоров компаний, имели до-
ступ к корпоративной информации и принимали действительное, хотя и ограниченное
участие в управлении; во-вторых, учреждение сети рабочих советов для урегулирования
проблем и конфликтов на уровне предприятия; в-третьих, практика заключения между
отраслевыми ассоциациями и профсоюзами коллективных контрактов, оговаривавших
размер заработной платы, временные ограничения на задания, дополнительные выплаты и
льготы и т. п. на уровне отдельной отрасли18; наконец, в-четвертых, принятие подробного
законодательства, регулирующего нормы социального обеспечения, выплаты по
больничным листам, условия труда, продолжительность рабочего дня, гарантии занятости и
т. д. Контрольные и административные функции в этой системе лежат на ряде
промежуточных институтов, прежде всего на всегерманских профсоюзных организациях и
отраслевых ассоциациях — с той целью, чтобы исключить самостоятельные действия
независимых работодателей и местных профсоюзов19.
Взаимные обязательства смогли принять в Германии институализированную форму не в
последнюю очередь благодаря преобладающим в ней интеллектуальным настроениям —
всегдашней настороженности по отношению к разобщающим и индивидуалистическим
последствиям реализации принципов классической и неоклассической экономики20. В XIX
веке немецкая экономическая мысль породила школу «национал-меркантилизма», ведущий
представитель которой, Фридрих Лист, пытался определить экономические цели с точки
зрения престижа и мощи каждой страны и отстаивал необходимость государственного
вмешательства в экономику21. Возникшая после Второй мировой войны в среде ученых
Фрайбургского университета «либеральная школа
порядка» (оказавшая влияние на развитие концепции Sozialmarktwirtschaft) оппонировала
любой возможности возврата к дикому капитализму. Ее представители настаивали на том,
что государство должно сыграть важную роль в установлении четких правил для рынка и в
защите интересов групп, на нем представленных22. Умеренно-консервативные партии
Германии — Христианско-демократический союз и его баварское крыло, Христианско-
социалистический союз — никогда не придерживались либеральных экономических идей
вне связки с политикой социальный гарантий, поэтому либеральная идеология оставалась
уделом гораздо более мелкой Свободной демократической партии. Сама система
Sozialmarktwirtschaft изначально представлялась как попытка найти средний путь между
чисто рыночным капитализмом и социализмом, и заслуга воплощения ее в жизнь
принадлежала не канцлеру-социалисту, а главе христианских демократов Людвигу
Эрхардту23.
Трудовые отношения в Германии похожи на японские: они в той же мере опираются на
взаимные обязательства управляющих и рабочих и в той же мере зависят от существующего
в обществе высокого уровня обезличенного доверия. Однако в том, какое место в сознании
японцев и немцев занимают эти коллективистские традиции, есть немало разного. Так, в
отличие от своих японских коллег, немецкие профсоюзы, плодотворно сотрудничая с
управляющим аппаратом, всегда оставались более политизированными и независимыми. В
Германии нет «корпоративных» профсоюзов, характерных для послевоенной Японии:
введенные во время правления национал-социалистов, они были раз и навсегда
дискредитированы.
Другое важное отличие немецких институтов от японских состоит в том, что они в
гораздо большей мере законодательно кодифицированы — что, разумеется, не обязательно
делает их более устойчивыми. В Японии пожизненная занятость, система
взаимозависимости внутри кейрецу, подобающий уровень социальных выплат компании
своему работнику не прописаны в законе: они основываются на неформальных моральных
обязательствах, и право на них нельзя вытребовать по суду. В Германии, наоборот,
практически все элементы Sozialmarktwirtschaft законодательно закреплены, нередко в
весьма подробной форме. Даже те коммунальные институты, которые напрямую зависят от
деятельности промежуточных организаций немецкого гражданского общества (такие, как
взаимонаправленность и заключение коллективных договоров), появились в результате
возглавленного правительством всегерманского политического процесса. Японские же
коммунальные институты как будто сами кристаллизовались в рамках гражданского
общества. Хотя никто не возьмется сказать, что японская экономика подвергается меньшему
регулированию, чем немецкая, все же основной массив общественных взаимодействий
происходит здесь неофициальным образом. Так, исторически социальное обеспечение в
Японии брали на себя именно частные компании, а не государство. В результате немецкий
«бюджетный» сектор является одним из самых больших в промышленном мире, потребляя
около половины национального ВВП, а японский всегда был одним из самых маленьких
среди стран-членов Организации экономического сотрудничества и развития. Однако с
точки зрения получаемых социальных услуг (гарантии занятости и т. п.) пропасть
между Японией и Германией даже приблизительно не так велика, как могло бы
показаться на основе сравнения их госсекторов.
Роль властей в организации хозяйства послевоенной Германии вполне вписывается в ее
долгую традицию государственного присутствия в экономике. Подобно правительствам
Японии и других недавно прошедших индустриализацию азиатских стран, в XIX веке
немецкое правительство занималось тем, что оказывало протекцию и выделяло
финансирование различным отраслям национальной промышленности — достаточно
вспомнить знаменитую бисмар-ковскую политику «союза стали и ржи», в ходе которой
защита новых сталелитейных заводов в Руре была увязана с тарифами на
сельскохозяйственную продукцию Пруссии. Многими важными экономическими
объектами, особенно железными дорогами и коммуникациями, государство в объединенной
Германии и ее предшественниках владело напрямую. Возможно, главным достижением
немецкого правительства было учреждение первоклассной системы общего и высшего
образования. Именно входящие в нее технические школы стали источником кадров,
обеспечивших успехи Германии в так называемой «второй» промышленной революции
(вторая половина XIX века) — успехи в развитии сталелитейной, химической и
электроэнергетической отраслей24. Позже, при национал-социалистах, государство взяло под
свой прямой контроль особо важные отрасли экономики и стало по собственному
усмотрению распределять кредиты, устанавливать цены и размер заработной платы,
принимать производственные решения25.
Роль государства в немецкой экономике весьма значительна, и об этом говорилось уже не
раз. Но
подобная политика не является ни уникальной для Германии, ни обязательно
характерной для обществ с высоким уровнем доверия и сильной склонностью к спонтанной
социализированности26. В самом деле, как мы уже видели, различные формы
экономического этатизма интенсивно практикуются фамилистическими обществами, для
которых как раз характерен низкий уровень доверия: от Тайваня до Франции. Что
действительно уникально в немецкой экономике и является спонтанным результатом
повседневной социальной жизни, — это коллективистская природа взаимоотношений на
низовом уровне. В свою очередь, эти взаимоотношения тесно связаны с ее системой
производственного обучения. Однако прежде чем проанализировать их подробнее,
необходимо несколько отпустить в сторону и рассмотреть, каким образом отношения на
низовом уровне вообще могут зависеть от доверия.
ГЛАВА 19. ВЕБЕР И ТЕЙЛОР
Один из показательных фактов, характеризующих немецкое общество, касается роли
унтер-офицеров в немецкой армии. Задолго до послевоенных демократических реформ
немецкие унтер-офицеры были облечены доверием гораздо большим, чем их коллеги во
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав