|
Читайте также: |
В первую очередь, не каждое государство обладает нужной культурной компетенцией,
чтобы проводить столь же эффективную промышленную политику, как Корея.
Многочисленные льготы и кредиты, раздававшиеся все послевоенные годы корейским
корпорациям, вполне могли привести к столь же многочисленным злоупотреблениям,
коррупции и нецелевому расходованию средств. Если бы президент Пак и его чиновники не
устояли перед политической целесообразностью делать то, что удобно, а не то, что, на их
взгляд, благотворно для экономики, если бы они не были столь ориентированы на экспорт,
наконец, если бы они были попросту коррумпированы и обеспокоены единственно ростом
потребления, сегодня Корея, наверное, по своей экономической и политической ситуации
очень напо-
минала бы Филиппины — достаточно вспомнить, что в 1950-х, при Ли Сын Мане, такое
сходство явно просматривалось. Пак Чжон Хи, несмотря на все его недостатки, вел
дисциплинированный и спартанский образ жизни и имел ясное представление о том, какой
он хотел видеть свою страну в экономическом плане. Он не чуждался фаворитизма и часто
закрывал глаза на коррупцию, однако, по меркам других развивающихся стран, всегда
оставался в разумных пределах. Он тратил скромные суммы на собственные нужды и не
позволял бизнес-элите вкладывать свои средства в швейцарские виллы или в
продолжительный отпуск на Ривьере71. Пак был диктатором, установившим в стране
ужасный авторитарный режим, однако как экономический руководитель он достиг многого.
Та же власть над экономикой, окажись она в других руках, могла бы привести нацию к
катастрофе.
Но у насаждаемого сверху укрупнения структуры производства есть и другие
отрицательные стороны. Наиболее часто экономисты-«рыночники» критикуют ее со
следующих позиций. Поскольку, утверждают они, направление инвестиций определялось не
рынком, а правительством, Южная Корея в результате нагрузила свою экономику
несколькими разорительными отраслями — кораблестроением, нефтехимией, тяжелым
машиностроением. В эпоху, когда малый размер и гибкость являются ключами к успеху,
корейцы создали ряд централизованных и неповоротливых корпораций, которые обречены
на постепенную утрату своего конкурентоспособного преимущества, основанного на низкой
оплате труда. Некоторые подтверждают свои слова указанием на то, что совокупный
послевоенный рост тайваньской экономики был даже несколько выше, чем у корей-
ской, — считая это лишним доводом в пользу разукрупнения и более конкурентной
производственной структуры.
Существуют и другие проблемы, на этот раз более тесно связанные с вопросом о
культуре. Плохое соответствие между крупным масштабом бизнеса и корейскими
традициями семейственности явилось, очевидно, тормозом эффективного развития.
Культура замедлила внедрение профессионального управления несмотря на то, что крупный
корейский бизнес — в отличие от малого китайского — испытывал в нем острую нужду.
Кроме того, сравнительно низкий уровень доверия, присущий корейской культуре, не
позволил чэболь в той же мере выиграть от экономического эффекта масштаба, в какой это
смогли сделать японские кейрецу. То есть чэболь, с их внушительным центральным
аппаратом, ответственным за принятие общеобязательных административных решений,
обнаружили больше сходства не с сетевыми организациями кейрецу, а с традиционными
американскими конгломератами. На раннем этапе корейской индустриализации экспансия
чэболь в новые сферы бизнеса, возможно, имела экономический смысл — ибо позволяла
внедрить современные управленческие методы в традиционных отраслях. Но по мере того,
как экономика взрослела, обоснованность сетевого объединения компаний, работающих в
несопредельных или вовсе не связанных между собой секторах, становилась все более и
более сомнительной. Размер чэболь давал им, возможно, некоторые преимущества в плане
привлечения капитала и перекрестного финансирования, однако, принимая во внимание, что
все издержки содержания централизованной организации должны были в итоге вычитаться
из баланса, возни-
кал закономерный вопрос о том, выиграет ли от этого корейская экономика в целом. (Так
или иначе, правда, основная часть финансирования чэболь исходила от правительства,
которое фиксировало ставку рефинансирования, сообразуясь не с рынком, а с
экономической целесообразностью.) В действительности включение в чэболь могло даже
послужить тормозом для их более конкурентоспособных членов — ставя их в зависимость
от других, более неповоротливых партнеров. Например, из всего пестрого перечня
участников конгломерата «Samsung» только компания «Samsung Electronic» является
серьезным игроком на мировой арене, но даже ей на протяжении нескольких лет (конец
1980-х) пришлось поучаствовать во всеобъемлющей реорганизации управления, затеянной
после перехода руководства от президента-основателя группы к его сыну72.
Другого рода проблемы связаны со сферой политики и общественной деятельности. В
Корее богатство гораздо менее равномерно распределено среди населения, чем на Тайване, и
чтобы понять, какое напряжение в обществе порождается таким имущественным разбросом,
достаточно взять хотя бы историю корейских трудовых отношений. Несмотря на то что
совокупный рост двух стран за последние сорок лет был приблизительно одинаков, сейчас
уровень жизни корейского рабочего ниже, чем тот, что достигнут на Тайване. Корейские
власти, не закрывавшие глаз на пример соседа по Восточноазиатскому региону,
приблизительно с 1981 года начали пересмотр своих предпочтений, пытаясь
переориентировать инвестиционную политику на поддержку малого и среднего бизнеса.
Однако к этому времени крупные корпорации заняли столь прочное место на рынке, что
потеснить их было уже очень трудно.
Что-то поменялось и в самой культуре, прежде столь благоприятной для развития мелких
семейных предприятий: подобно Японии, престиж, закрепившийся теперь за работой в
крупном бизнесе, обеспечивал чэболь постоянный приток самой способной и продвинутой
корейской молодежи73.
Огромная концентрация богатства в руках владельцев чэболь привела и к тому, чего в
свое время опасалась правящая партия Гоминьдан на Тайване: приходу в политику фигуры
состоятельного промышленника. Впервые это случилось, когда Чон Джу Ён, основатель
«Hyundai», решил выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах 1993 года.
Разумеется, в демократической стране нет ничего предосудительного в желании
миллиардера типа Росса Перо поучаствовать в публичной политике. Однако объем капитала,
сосредоточенного в руках корейского бизнес-сообщества, на этот раз заставил
обеспокоиться как правых, так и левых. Результат был не слишком благоприятен для
страны, поскольку в конце 1993 года, уже после проигрыша выборов Ким Ён Саму,
семидесятисемилетний Чон был взят под арест по весьма расплывчатому обвинению в
коррупции — что должно было предостеречь всех потенциальных политиков от бизнеса от
повторения подобных ошибок в будущем74.
Несмотря на видимую аномальность, Корея, с ее семейной структурой и крупными
корпорациями, по-прежнему не выпадает из рамок, очерчиваемых моей общей гипотезой.
Корея, как и Китай, является фамилистической культурой с относительно низким уровнем
доверия во внесемейной сфере. В отсутствие необходимой культурной
предрасположенности корейское государство было вынуждено направить собственные
усилия на создание крупных орга-
низаций — что оказалось бы не по плечу частному сектору, если бы он действовал в
одиночку. Управляясь более эффективно, чем государственные компании во Франции,
Италии и странах Латинской Америки, корейские чэболь не в меньшей степени явились
результатом таких правительственных мер, как финансирование, протекционизм, контроль и
т. п. Конечно, о корейских показателях экономического роста большинство стран могло бы
только мечтать. Однако трудно сказать, чего они достигли бы в итоге, если бы решили
скопировать корейские методы.
ЧАСТЬ III. ОБЩЕСТВА С ВЫСОКИМ УРОВНЕМ
ДОВЕРИЯ И ЗАДАЧА ПОДДЕРЖАНИЯ
СОЦИАЛИЗИРОВАНОСТИ
ГЛАВА 13. ЭКОНОМИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ БЕЗ РАЗНОГЛАСИЙ
Почему для объяснения причин существования в той или иной стране крупных
корпораций или, в более широком плане, ее экономического процветания становится
необходимо прибегнуть к такой культурной характеристике, как степень спонтанной
социализированности? Разве нынешняя контрактная система и торговое право не
создавались именно для того, чтобы освободить людей, связанных одним делом, от нужды
поддерживать друг с другом доверительные отношения наподобие внутрисемейных? В
странах, которые являются лидерами промышленного развития, выработана всеобъемлющая
правовая база экономической организации, и в ее рамках прописано огромное множество
юридических форм: от предприятий в индивидуальной собственности до крупных
международных компаний, чьи акции обращаются на публичном рынке. По мнению
большинства экономистов, чтобы объяснить возникновение современных хозяйственных
структур в этих условиях, к перечисленному просто нужно добавить фактор разумного
эгоизма. Если же взять деловую практику, которая опирается на прочные родственные связи
и неписанные моральные обязательства, то разве не обречена она вы-
родиться в семейственность и кумовство, разве не подразумевает она общую
неспособность к рациональному ведению дел? И не сводится ли сущность современной
экономической жизни как раз к тому, что на место неформальных моральных обязательств в
ней приходят обязательства формальные и обладающие ясным правовым статусом?1
Отвечая на все эти вопросы, нужно сказать, что, хотя права собственности и другие
современные экономические институты были необходимы для возникновения современных
форм хозяйствования, мы зачастую не отдаем себе отчета, сколь глубоко последние
укоренены в существующей социальной и культурной традиции — той традиции, которую,
принимая ее за нечто незыблемое, слишком часто просто не замечают. Современные
институты являются, конечно, необходимым, но недостаточным условием нынешнего
процветания и общественного благосостояния, в поддержании которых они участвуют.
Чтобы нормально функционировать, они должны действовать в связке с определенной
системой социальных и этических навыков. Трудовой контракт, например, позволяет
работать друг с другом людям, ранее не знакомым и потому не имеющим основы для
обоюдного доверия; однако если доверие присутствует, та же самая работа оказывается
гораздо более плодотворной. Правовая рамка компании с акционерным капиталом дает
возможность вести совместный бизнес тем, кто не связан узами родства; однако мера их
дальнейшего успеха зависит от того, с какой готовностью они будут идти на сотрудничество
с чужими для себя людьми.
Вопрос о наличии спонтанной социализированности особенно важен по той причине, что
мы уже
не можем считать все эти этические навыки чем-то само собой разумеющимся. Ведь
богатое и сложно устроенное гражданское общество вовсе не является неизбежным
следствием передового промышленного развития, — напротив. Как мы увидим в следующих
главах, Япония, Германия и США стали ведущими индустриальными державами во многом
благодаря тому, что имели здоровую опору в виде социального капитала и
социализированности, а не наоборот. Между тем нынешней тенденцией либеральных
обществ, например тех же Соединенных Штатов, становятся индивидуализм и потенциально
губительная социальная раздробленность. В Америке, как уже отмечалось, многое
свидетельствует о том, что роль доверия и тех навыков общественной жизни, которые в свое
время привели страну к положению великой индустриальной державы, за последние полвека
значительно понизилась. Некоторые примеры, приведенные во второй части книги, должны
были послужить предупреждением о том, что имеющийся в обществе социальный капитал в
ходе истории может быть растрачен. Так, сложной системе процветавшего когда-то во
Франции гражданского общества в определенный момент был нанесен непоправимый урон,
и произошло это вследствие чрезмерной централизации государственного управления.
Страны, которые мы будем рассматривать в этой и следующей частях, отличаются
высоким уровнем доверия и спонтанной социализированности, структура их общества
изобилует многочисленными промежуточными формами взаимосвязи. Те мощные,
сплоченные и разветвленные организации, которые существуют в Японии, Германии и
США, возникали спонтанно, и преимущественно в частном секторе.
Вмешательство государства, хотя кое-где оно и давало о себе знать — в поддержке
проблемных отраслей производства, финансировании технического развития, управлении
такими крупными экономическими структурами, как телефонные и почтовые компании, —
всегда оставалось незначительным, особенно в сравнении со странами, которые были
описаны во второй части. По контрасту с Китаем, Францией и Италией и типичным для них
«седлообразным» распределением организаций по двум полюсам, семейному и
государственному, в Японии, Германии и США всегда были сильны организации в средней
части спектра. Именно эти общества с самого начала своего промышленного развития
удерживают лидирующие позиции в глобальной экономике, являясь в настоящий момент
богатейшими в мире.
В аспекте их хозяйственной структуры и, если взять шире, структуры гражданского
общества анализируемые здесь страны больше похожи друг на друга, чем любая из них
похожа на Тайвань, Италию или Францию, то есть на страны преимущественно
фамилистические. В то же время в каждой из них спонтанная социализированность имеет
весьма различную историю. В Японии она вырастает из структуры местной семьи и
природы местного феодализма; в Германии она связана с тем, что такие традиционные
сообщества, как гильдии, сохранились вплоть до ХХ века; в Соединенных Штатах она
уходит корнями в религиозное наследие протестантских сект. Как мы увидим в последних
главах настоящей части, более общинный характер этих социумов проявляется не только на
макро-, но и на микроуровне, например, в «низовых» отношениях, которые складываются
между рабочими, мастерами и управляющими.
Однако прежде чем приступить к рассмотрению деталей, нам нужно сделать шаг назад и
бросить взгляд на экономическую функцию доверия и спонтанной социализированности.
Никто не будет спорить, что такие институты, как контракт и торговое право, являются
необходимыми предпосылками появления современной индустриальной экономики. Никто
не будет утверждать и то, что доверие и моральное обязательство самопроизвольно могут
занять их место. Но если мы допускаем, что подобные правовые институты существуют,
наличие высокой степени доверия как дополнительного условия налаживания
хозяйственных отношений может повысить эффективность экономики путем сокращения
так называемых «операционных издержек», то есть затрат на такие действия, как поиск
подходящего покупателя или продавца, обсуждение контракта, осуществление
правительственных норм и принуждение к выполнению контракта в случае конфликта или
обмана2. Каждая из перечисленных операций совершается легче, если стороны изначально
уверены в честности друг друга: меньше нужды разъяснять элементарные вещи в
объемистых контрактах, меньше нужды предусматривать все непредвиденные риски,
меньше споров, меньше нужды в судебных тяжбах, если споры возникают. На самом деле,
когда отношения пронизаны доверием, стороны иногда даже не беспокоятся об увеличении
краткосрочной прибыли, поскольку знают, что дефицит за один период будет позднее
компенсирован другой стороной.
Фактически, очень трудно представить себе, как бы выглядела современная
экономическая жизнь в отсутствие минимального уровня неформального доверия. Вот что
говорит об этом нобелевский лауреат по экономике Кеннет Эрроу:
Вообще-то доверие имеет как минимум очень важную ценность с прагматической точки
зрения. Доверие — это своеобразная смазка общественного механизма. Оно крайне
эффективно; имея возможность положиться на слово другого человека, ты экономишь себе
массу усилий. К сожалению, это не тот товар, который можно легко купить. Если вам
приходится его покупать — значит, у вас уже есть некоторые сомнения по поводу того, что
вы покупаете. Доверие и подобные ему вещи, такие как преданность или правдивость, —
пример того, что экономисты называют «внешними условиями». Это товар, у него есть
реальная экономическая и практическая ценность; он повышает эффективность системы в
целом, позволяет вам производить больше благ или чего-то другого, что вы считаете
ценностью. Но он не относится к тем товарам, торговля которыми на рынке технически
осуществима или вообще осмыслена3.
Часто мы принимаем минимальный уровень доверия и честности за что-то безусловное и
забываем о том, что они присутствуют повсюду в обычной экономической жизни и играют
принципиально важную роль в ее нормальном протекании. Почему, скажем, люди не так
часто выходят из ресторанов или такси, не расплатившись, или почему в США они не
забывают добавить к счету обычные 15%-процентные чаевые? Не заплатить по счету,
конечно, незаконно, и во многих случаях людей удерживает мысль о возможном наказании.
Но если бы, как настаивают экономисты, они были движимы простым намерением
максимизировать свой доход и не сдерживались бы неэкономическими факторами вроде
правил приличия или моральных соображений, тогда, каждый раз входя в ресторан или
садясь в такси, они должны были бы рассчитывать, смогут ли они убежать, не заплатив; если
бы цена мошенничества (в виде стыда или даже небольшого конфликта с законом) была
выше, чем ожидаемая выгода (бесплатный ужин), тогда человек оставался бы честным, в
противном случае он бы решался сбежать, не заплатив. Стань такое злоупотребление
доверием общепринятым, хозяевам пришлось бы нести дополнительные издержки,
например, ставя у двери человека, который будет останавливать нерасплатившихся, либо
требуя у клиентов предоплаты. И если в большинстве случаев так не происходит, это
говорит о том, что в обществе в целом принят некий базовый уровень честности, который
поддерживается в силу скорее привычки, чем разумного расчета.
Вероятно, будет проще понять экономическую ценность доверия, если мы представим,
как будет выглядеть мир без доверия. Если бы мы заключали каждый контракт, предполагая,
что партнеры, если удастся, не приминут нас обмануть, мы тратили бы массу времени на то,
чтобы сделать документ «неуязвимым», ибо только тогда мы были бы абсолютно уверены,
что не оставили предполагаемым мошенникам никаких юридических лазеек. Контракты,
учитывая все непредвиденные обстоятельства и предусматривая все мыслимые
обязательства, удлинились бы до бесконечности. Участвуя в совместном предприятии, со
своей стороны, мы бы никогда не стали предлагать больше, чем требуется по закону, — из-
за боязни невольно сыграть на руку злокозненному партнеру — и подозревали бы в его
новых и, возможно, перспективных предложениях искусно спрятанную ловушку,
придуманную, чтобы
поживиться за наш счет. Кроме того, мы все равно предполагали бы, что, несмотря на
потраченные при выработке договора усилия, некоторые контрагенты найдут способ нас
обмануть и уйти от выполнения своих обязательств. Мы не могли бы прибегнуть к
арбитражному суду, так как не вполне доверяли бы и третьей стороне. Всякий конфликт
приходилось бы решать со ссылкой на законодательство со всеми его громоздкими
правилами и процедурами, а возможно даже, и обращаться в уголовный суд.
То, что житель США все чаще узнает в этом описании характеристику окружающей его
ситуации в бизнесе, — лишь один из показателей растущего в американском обществе
недоверия. Более того, к некоторым областям американской экономической жизни это
описание подошло бы еще больше. Причина, по которой — как недавно обнаружили
американцы — Пентагону в 1980-е годы приходилось платить по 300 долл. за один молоток
и 800 — за одно сиденье для унитаза, в конечном итоге может быть объяснена как раз
отсутствием доверия в системе оборонных подрядов. Оборонные подряды — это уникальная
область экономической деятельности, в силу хотя бы того факта, что многие комплексы
вооружения являются штучным продуктом. Поскольку в оборонной промышленности выбор
между ними невелик, цена на них устанавливается не столько в рыночном, сколько в
аукционном порядке. Естественно, что эта система чревата возможностью для манипуляций
и даже махинаций со стороны либо подрядчиков, либо представителей правительства,
составляющих контракт. Один из способов обойти проблему — это избавиться от волокиты
и довериться в области контрактов опыту ответственных чиновников Пентагона, то есть
быть готовым распла-
чиваться за нормальное ведение дел перспективой время от времени случающихся
скандалов и ошибочных решений. Некоторые приоритетные вооружения, надо сказать, были
действительно успешно разработаны в рамках этой модели4. Однако обычные контракты на
поставку заключаются с предпосылкой отсутствия доверия в системе: подрядчики будут по
возможности стремиться нажиться на налогоплательщике, а представители правительства,
наделенные абсолютной свободой действий в отношениях с ними, будут стремиться этой
свободой злоупотреблять5. Соответственно, размер оплаты должен оговариваться в
огромном количестве документов, проверка и перепроверка которых требует и от
подрядчиков, и от министерства держать под рукой дорогостоящий штат аудиторов. Все это
обрекает систему госзаказа на гигантские дополнительные операционные издержки, и
главным образом именно поэтому оборонные поставки отличаются такой дороговизной6.
Как правило, доверие возникает в том случае, если сообщество разделяет определенный
набор моральных ценностей и его члены вследствие этого могут полагаться на
предсказуемое и честное поведение друг друга. В каком-то смысле сам характер этих
ценностей не так важен, как то, что они являются для людей общими: к примеру,
естественно, что и пресвитериане, и буддисты видят много общего между собой и людьми
своего вероисповедания — в чем и находят нравственную основу для взаимного доверия.
Однако это не всегда показатель, поскольку некоторые этические системы ставят одни
формы доверия над другими: в обществах колдунов или каннибалов между членами, скорее
всего, будет иметься определенное внутреннее на-
пряжение. В целом, чем более требовательны этические нормы сообщества и чем строже
ограничения, связывающие тех, кто хочет в него вступить, тем выше степень солидарности
и взаимного доверия среди его членов. Поэтому мормоны и свидетели Иеговы, с их
относительно высокими стандартами членства — такими, как воздержание и десятина, —
чувствуют большую привязанность друг к другу, чем, скажем, современные методисты и
епископалисты, принимающие в свою церковь практически кого угодно. С другой стороны,
члены сообществ с сильнейшими внутренними связями, скорее всего, будут иметь самую
слабую связь с внешним миром. Поэтому расстояние, разделяющее мормона и немормона,
будет больше, чем расстояние между методистом и неметодистом.
Именно в этом контексте можно увидеть экономическое значение протестантской
Реформации. Историки экономики Натан Розенберг и Л.Е. Бердзелл отмечают, что в ранний
период капитализма (с конца XV века) люди, постепенно перерастая организацию фирм по
семейному признаку, столкнулись с нуждой отделять свой личный капитал от капитала
фирмы. В такой ситуации нововведения вроде двойной бухгалтерии становились просто
необходимы. Однако подобных ухищрений самих по себе было недостаточно:
Потребность создания формы предприятия, в котором доверие и преданность не
основывались бы на родственных отношениях, была лишь одной из граней более широкой
потребности: зарождающийся коммерческий мир нуждался в моральной системе. Он
нуждался в морали для того, чтобы обеспечить надежную работу его
сложного аппарата гарантий и обещаний, который включал заимствования, гарантии
качества, обещания доставки партии товара или покупки ее в будущем, договоренности о
разделе выручки, полученной после торговой экспедиции. Моральная система была нужна...
и как опора личной преданности, необходимого фактора расширения предприятий за
пределы семей, а также как опора в ожидании добросовестного поведения различных
посредников — от капитанов кораблей до торговцев на удаленных территориях — и
собственных партнеров. Этическая система феодального общества была выстроена на
основе той же военной иерархии, что и остальные феодальные институты, но нуждам
коммерсантов она не отвечала. Именно в бурную эпоху протестантской Реформации
зародились та мораль и те конфессиональные формы, которые оказались совместимы с
нуждами и ценностями капитализма7.
Религия может быть препятствием для экономического роста — например, когда
священнослужители, а не рынок устанавливают товару «справедливую» цену или объявляют
определенную ставку процента «ростовщической». Однако некоторые формы религиозности
могут быть крайне полезны для становления рынка, поскольку религия представляет собой
действенный инструмент воспитания правил правильного рыночного поведения.
Существует и другая причина, по которой общества с высокой степенью солидарности и
разделяющие одни и те же моральные ценности оказываются более эффективны в
экономическом отношении, чем общества индивидуалистические, которым при-
ходится сталкиваться с известной проблемой «безбилетника». Многие организации
производят то, что экономисты называют «общественными благами», — то есть блага,
которыми пользуются все члены организации, независимо от того, сколько усилий каждый
из них вложил в их производство. Обороноспособность страны и общественная
безопасность являются классическими примерами благ, которые обеспечиваются
государством и достаются гражданам просто в силу их гражданства. Организации меньшего
масштаба тоже производят блага, которые являются общественными по отношению к их
членам. Например, когда профсоюз ведет переговоры о повышении заработной платы, это
выгодно для всех его членов, независимо от того, насколько активен каждый из них, и даже
независимо от того, уплатил ли он свои взносы.
Как отметил экономист Манкур Олсон, все организации, производящие такого рода
общественные блага, страдают от собственной же внутренней логики: чем крупнее они
становятся, тем больше вероятность того, что их члены будут стремиться стать
«безбилетниками». «Безбилетник» получает выгоду от благ, производимых организацией, но
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав