|
Читайте также: |
идеологией. Однако существовала в Китае и параллельная традиция — традиция недоверия
государству и бдительного оберегания привилегий семьи от всяческого на них
посягательства. Наоборот, во Франции государственная служба была и остается желанной
карьерой для самых амбициозных и одаренных — надеющихся по окончании Ecole nationale
d'administration (ENA) или какой-нибудь другой из grandes ecoles получить место либо в
чиновничьем аппарате, либо в одной из крупных государственных компаний. Хотя сейчас
отношение китайцев к выбору бюрократической карьеры несколько изменилось, довольно
немногочисленны из них те, кто считает государственную службу более предпочтительным
местом приложения усилий по сравнению с частным бизнесом на благо себе и семье,
причем не важно, идет речь о КНР, Тайване, Гонконге или Сингапуре.
Столь важную роль французская семья стала играть не потому, что всегда была особо
крепкой и сплоченной, а просто потому, что исторически, в отсутствие социальных групп
среднего звена, по отно-
шению к которым человек был бы способен испытывать чувство преданности, она
оказалась чуть ли не единственным полюсом реализации общественного инстинкта. И
прежде всего это сказалось на положении дел в экономике.
В своей влиятельной статье, написанной в конце 1940-х годов, историк экономики Дэвид
Лэндес утверждал, что относительная отсталость Франции на фоне Англии, Германии или
США обязана преобладанию в ней такой традиционной формы организации труда, как
семейное предприятие4. Согласно Лэндесу, типичный французский предприниматель,
ведущий семейное дело, как правило, консервативен и подозрителен по отношению ко
всему новому и неизвестному. В первую очередь он заинтересован в выживании и
сохранении независимости своего бизнеса и потому предпочитает не идти на привлечение
капиталов со стороны, которые могли бы сузить для него возможности контроля. В отличие
от своего немецкого коллеги, протекционистски настроенный и гораздо менее
ориентированный на экспорт французский фабрикант считает себя скорее функционером,
чем предпринимателем, и «смотрит на правительство как на отца, в чьих объятиях всегда
сможет найти убежище и утешение»5.
Тезис Лэндеса позже был дополнен Джесси Питт-сом, высказавшим мнение, что
преуспевающая французская буржуазия оказалась пропитана нравами и ценностями
аристократии. Последняя всегда смотрела на деятельность капиталиста свысока и
предпочитала благородный акт личной доблести (prouesse) стабильному и безостановочному
процессу рационального накопления6. Французская буржуазная семья не искала способов
преодолеть существующее положение дел посредством роста благосостояния
или организационных нововведений, скорее вершиной ее желаний был стабильный
статус аристократов-замлевладельцев, живущих за счет ренты. Скопить большой капитал
было вообще делом довольно трудным — отчасти потому, что предпринимательские семьи
не хотели идти на какой-либо значительный риск, отчасти вследствие особенностей
французской семьи. Во Франции майорат, как недемократическое установление, был
отменен после Революции, а другим стимулом распада кланов и дробления их состояний
всегда было существование наследования по материнской линии. К своему объяснению
Питтс мог бы еще добавить, что в ХХ веке антикапиталистический консерватизм
аристократии сменился не менее сильным антикапиталистическим снобизмом
интеллигенции, в своем большинстве настроенной промарксистски. Все это имело
серьезные последствия для представлений французского бизнесмена о социальном престиже
собственного занятия.
Тезис Лэндеса о фамилистическом происхождении французской отсталости в
последующие годы не раз подвергался критике с разных сторон, но главным
контраргументом стал тот факт, что в 1950-х французская экономика начала довольно
динамично развиваться, сотворив свое маленькое «экономическое чудо», в чем-то не менее
впечатляющее, чем немецкое. Сама исходная предпосылка о французской отсталости тем
самым оказалась поставленой под вопрос7. Сегодня французы имеют один из самых
больших в промышленно развитых странах доходов на душу населения в пересчете не на
доллары, а на паритетную покупательную способность. В связи с этим многие теории были
подвергнуты пересмотру: ученые стали заявлять о том, что, во-первых, темпы роста
Франции никогда не были намного ниже, чем
темпы роста предположительно более развитых Англии и Германии8, и, во-вторых,
семейные фирмы не меньше своих профессионально управляемых конкурентов способны к
организационным нововведениям и сосредоточению капиталов9. И автопроизводитель
«Renault», и розничная сеть «Bon Marche» (в рамках которой была в сущности впервые
разработана концепция современного универсального магазина) явили собой примеры
динамично развивающегося семейного бизнеса, способного вырасти до крупных размеров10.
Несмотря на эти контрпримеры, вряд ли кто-нибудь взялся бы спорить с некоторыми
фактами, а именно с тем, что даже в начале второй половины ХХ века французская
экономика продолжала быть организованной главным образом по семейному принципу; с
тем, что французы очень отстали от немцев и американцев в плане перехода к
профессионально управляемым корпорациям; наконец, с тем, что французское государство
сыграло в этом переходе огромнейшую роль. Если предприятия Германии начали
приобретать форму корпоративных организаций еще в 1870-х, то во Франции в
естественности преобладания семейного типа бизнеса никто не сомневался, и такое
положение дел сохранялось весь межвоенный период". С принятием в 1930-е некоторых
законов, в частности уравнивающих права держателей акций при голосовании, семейный
контроль был несколько ослаблен, однако активный переход к корпоративному
менеджменту состоялся лишь после окончания Второй мировой войны12. Несмотря на то что
французские темпы роста удерживались наравне с английскими в душевом исчислении,
немногие историки экономики стали бы спорить с тем, что Франция медленнее Германии и
США
осваивала новые технологии (особенно в области химии, электрооборудования,
угледобычи, сталепроката и т. д., то есть относящиеся к периоду так называемого «второго»
промышленного переворота). Местные отраслевые ассоциации всегда были слабее своих
немецких конкурентов, и это играло важнейшую роль при выработке новых стандартов, а
также в развитии профессионального обучения, рынков и т. п. Во Франции, хотя с тех пор в
них произошли некоторые изменения, эти ассоциации изначально создавались главным
образом для защиты того или иного сектора от конкуренции — то есть для лоббирования
различных пошлин и выбивания субсидий13. Все согласны и с тем, что на протяжении
практически всего XIX века французская промышленость оставалась привязанной к
традиционному производству высококачественных потребительских товаров, а именно это
производство всегда хорошо сочетается с преобладанием небольших семейных фирм14.
Очевидно, что преобладанию семейного бизнеса французская экономика обязана многими
своими отличительными характеристиками. Некоторые аналитики считают, что французская
промышленность пострадала от «мальтузианской» организации национального рынка
поставившей большое число мелких фирм в условия «избыточной» конкуренции,
уменьшившей их прибыльность, а иногда заставлявшей их объединяться в картели для
защиты своего удельного веса на рынке15. Однако структура рынка есть лишь следствие, а
вовсе не причина экономики, в которой фирмы пожинают плоды эффекта масштаба. Если
французским фирмам это не удалось или удалось весьма посредственно, то проблема, скорее
всего, заключалась не в самом рынке, а в такой особенности семейного бизнеса, как неже-
ление расширяться и терять контроль над процессом. Другие аналитики настаивают, что
французский акцент на мелкосерийном производстве товаров высокого качества явился
результатом природы соответствующих рынков, как правило, небольших и
сегментированных. Сохранение классовых различий, вместе с некоторыми
аристократическими традициями общества, и впрямь оказало важнейшее влияние на вкусы
французского потребителя. Но не менее важно указать и на то, что крупные и современные
рыночные организации обычно сами создают свой собственный спрос. После Второй
мировой войны рынок товаров массового потребления наконец появился во Франции, как
появился до того в Германии и США. Однако и это относительное запаздывание вполне
можно соотнести с тем, насколько медленно национальный семейный бизнес сдавал свои
позиции16.
Сплоченность традиционной буржуазной французской семьи, с ее обычной замкнутостью
и заботой о статусе и традициях, является ключевой темой для французской литературы и
обществознания. Так же как и в других фамилистических обществах, во Франции долго
существовало смешанное отношение к институту усыновления — что отразилось, например,
в дебатах Государственного совета по вопросу об утвержденном при Наполеоне
соответствующем законе17. Однако французская семейственность и отдаленно не
напоминает китайскую или даже центральноитальянскую. Почему же тогда переход к
профессиональному управлению и современной корпоративной организации стоит
французскому семейному бизнесу таких усилий?
Ответ на этот вопрос напрямую связан с низким уровнем взаимного доверия среди
французов и теми
трудностями, которые они испытывают при создании добровольных объединений.
Исследователи не раз отмечали, что во Франции число промежуточных групп между семьей
и государством сравнительно невелико. Первым в числе этих исследователей следует,
разумеется, назвать Алексиса де Токвиля, который в «Старом порядке и Революции»
нарисовал картину французского общества накануне переворота. Это был апофеоз
размежевания: сословные перегородки и внутрисословные иерархии по положению
препятствовали сотрудничеству людей даже в тех случаях, когда у них были важнейшие
общие интересы.
Французский социолог Мишель Крозье отмечал, что та же ситуация была характерна и
для исследовавшихся им после Второй мировой войны церковных организаций и
промышленных монополий. Внутри каждой бюрократии, говорит он, не существовало
никаких ассоциаций и групп, никаких объединений, связанных с работой или досугом, и
даже заводить друзей работавшие в них предпочитали на стороне, общаясь друг с другом в
согласии с формальными иерархическими правилами, являвшимися принципами данной
организации18. Крозье ссылается и на немалое число других исследований,
демонстрирующих то же отстутствие неформальных связей во французском обществе: в
одной деревне дети никогда не объединялись в компании и никогда не налаживали между
собой долговременных отношений, способных сохраниться в старшем возрасте19; в другой
взрослые были едва способны согласиться на сотрудничество во имя некоего общего
интереса — с их точки зрения, это сотрудничество должно было противоречить
теоретическому равенству всех жителей деревни20.
Короче говоря, во Франции существует, с одной стороны, весьма выраженное культурное
неприятие неформальных межличностных отношений, необходимых для формирования
любой естественной общности, а с другой — столь же выраженное предпочтение
централизованному, иерархическому и легально очерченному институту власти. Это
означает, что французы с одинаковым общественным статусом практически неспособны
решать возникшие между ними проблемы без апелляции к некоей вышестоящей
инстанции21. Вот что говорит Крозье:
Во французской культурной среде межличностная взаимозависимость фактически
воспринимается как нечто дискомфортное. Власть же, согласно доминирующему воззрению,
по-прежнему имеет оттенок универсализма и абсолютизма — в этом воззрении до сих пор
остается что-то от политической теории XVII столетия, с ее причудливой смесью из понятий
рациональности и bon plaisir. Хотя эти две установки противоречат друг другу, они
способны сочетаться в рамках бюрократической системы: безликие правила и
централизация образуют пространство, в котором абсолютистское понимание власти
прекрасно уживается с отрицательной реакцией на любые непосредственные человеческие
взаимоотношения. Другими словами, французская бюрократическая система организации
оказалась очень удачным решением фундаментальной дилеммы французского отношения к
власти и авторитету22.
Нелюбовь к межличностным контактам проявляется и во многих аспектах экономической
жизни Франции. Французские рабочие, к примеру, очень
редко идут на создание бригад по собственной инициативе, ибо предпочитают
сотрудничать на основе формальных предписаний, которые либо установлены
руководством, либо согласованы в качестве условий коллективного договора. Трудовые
отношения вообще заражены этим формализмом: профсоюзы редко когда идут на решение
производственных споров с местным управленческим звеном, обычно они делегируют эту
функцию вверх по начальственной лестнице — вплоть до министерства в Париже.
Такая склонность французов к централизации и сопровождающая ее скудность общинной
жизни ведут свою родословную от победы французской монархии над аристократической
оппозицией в XVI— XVII вв. и ее политики систематического подавления любых
альтернативных центров власти. Этот характер французской монархии роднит ее и с
китайской имперской властью, и с норманнским правлением в южной Италии23. Изначально
рост централизованного государства во Франции был обусловлен не экономическими, а
политическими обстоятельствами — главным образом, потребностью размещать достаточно
большую армию для защиты и расширения владений правящей династии24. С отменой
местной администрации взамен был учрежден аппарат назначаемых в Париже и
подчиняющихся Королевскому Совету «интендантов», которым год от года делегировалось
все больше полномочий. Согласно Токвилю, этот процесс стягивания страны под единое
начало в конечном счете привел к положению, когда «во Франции не было города, местечка,
села, самой маленькой деревушки, больницы, фабрики, монастыря или школы, которые
смели бы иметь независимую волю в своих частных делах или располагать имуществом по
своему усмотрению»25.
С экономической точки зрения, а конкретнее — в вопросах фиска, абсолютная
королевская власть начала устанавливаться еще в правление Карла VII (1427—1461) и
укреплялась — что видно из факта более или менее постоянного роста налогов на
протяжении конца XV—начала XVI в. — при его наследниках Людовике XI, Людовике XII
и Франциске I. Токвиль отмечает, что самым губительным моментом тогдашней налоговой
системы являлась ее несправедливость: это заставляло людей помнить о своих отличиях и
завидовать чужим привилегиям26. Помимо налогов, власть изобрела еще одно средство
пополнения казны — продажу должностей в расползавшейся как спрут королевской
бюрократии. Занимая эти должности, люди редко когда исполняли соответствующие
обязанности и в любом случае мало заботились о пользе для общества; зато тем самым они
освобождались от части налогов и получали титул, который наделял их завидным
социальным положением27. Как и в Китае, бюрократия во Франции представляла собой
огромную черную дыру, которая была способна поглотить энергию любого человека, не
обделенного амбицией и дарованием: «Страсть буржуа к занятию должности была поистине
ни с чем не сравнимой. Как только кто-нибудь из них оказывался владельцем небольшого
состояния, он тут же приобретал на него должность вместо того, чтобы употребить его в
дело»28.
Продажа должностей имела еще более пагубные последствия в долгосрочной
перспективе, ибо привела к дроблению французского общества на классы и дроблению этих
классов на мельчайшие прослойки, яростно сражавшиеся друг с другом за новые посты и
королевскую благосклонность. Прекрасное описание этого процесса дает Токвиль: «Все
ассоци-
ации разобщены какими-либо мелкими привилегиями, наименее честные из которых все
еще признаются почетными отличиями. Между ними идет вечная борьба за первенство.
Интендант и суды оглушены шумом их споров»29.
Богатый спектр различий в социальном положении, порожденный политикой налоговых
льгот и привилегий при дореволюционном режиме, сохранился и во Франции
республиканской, повлияв на экономическую жизнь практически в каждом ее аспекте. По
многим статьям Францию по-прежнему можно было назвать обществом, разделенным
сословными перегородками. Сравнительно позднее возникновение здесь рынка товаров
массового потребления, как и нежелание мелких рынков дорогих и высококачественных
товаров сдавать свои позиции, свидетельствовали о том, сколь сильны были
аристократические пристрастия французов среднего класса. Традиционная пропасть
продолжала разделять во Франции рабочих и управленцев. Как и в других европейских
странах, местное профсоюзное движение, в конце XIX столетия заигрывавшее с анархо-
синдикализмом, в ХХ веке взяло на вооружение марксистскую идеологию и быстро
уступило руководящую роль коммунистической партии. Трудовые споры, которые в США
улаживались бы «без отрыва от производства», во Франции часто приобретали
политический оттенок, и, чтобы их прекратить, иногда было необходимо вмешательство
правительства. Стэнли Хоффман отмечал, что некое подобие аристократических ценностей
сохранилось даже в рабочей среде — в представлении о том, что схватка с буржуазией
требует от человека постоянного проявления доблести30. В подобной воинственной
атмосфере, царствовавшей на низовом уровне, японс-
кая идея «команды», объединяющей начальника и подчиненного, или отношение к
компании как к своего рода внесословной «семье» выглядели бы особенно дико.
Эти классовые антагонизмы во французском обществе, в сочетании с традиционным
отношением к власти, привели к созданию системы чрезвычайно заформализованных
отношений на низовом уровне производства. Исследователи французской политической
системы отмечали, что нежелание французов вступать в личный доверительный контакт
друг с другом сужает возможности взаимовыгодного урегулирования возникающих
проблем, устанавливает множество барьеров взаимопониманию и порождает вялость
общественного мнения. Обычная политическая жизнь означает тупое принятие сильной и
централизированной бюрократической власти и как таковая довольно неустойчива. Когда
насущная необходимость в переменах достигает высшей точки, участники системы
бросаются в крайности, бунтуя и отказываясь подчиняться какой бы то ни было власти31.
Эта же ситуация находит свое выражение и в отношениях между руководящим и рабочим
классом, редко способных договориться между собой о незначительных уступках: в
моменты кризиса эти отношения вспыхивают политизированными акциями профсоюзов,
которые никогда не ставят себе цели менее чем национального масштаба.
Руководящий класс — так называемый «патронат» — также не однороден, внутри него
существует исторически сложившееся соперничество между крупной и мелкой буржуазией,
а также между «двумя французскими капитализмами»: первым, католически-семейным и
ориентированным на производство, и вторым, иудео-протестантским, занятым в
основном в банковско-финансовом секторе32. Подобному тому как в Англии дельцы из
Сити взирали свысока на провинциальных фабрикантов из Манчестера и Лидса, во Франции
парижские финансовые капиталисты и производители из провинций никогда не переставали
питать друг к другу взаимное недоверие. В такой обстановке никогда не смогла бы
нормально существовать промышленная группа с банком во главе — тип организации,
свойственный Германии и Японии и зависящий от взаимного доверия входящих в нее
финансистов и производителей. Одна из ранних попыток создать что-то подобное во
Франции — группа «Credit mobilier» — закончилась в 1867 году сокрушительным провалом.
В той мере, в какой дореволюционная бюрократия выполняла экономические функции,
она стремилась регламентировать все аспекты французской экономической жизни. Одной из
форм еще средневековой социальной организации, которая теоретически могла бы
сохранять свою независимость в таких условиях и противостоять централизирующим
тенденциям французского государства, являлись гильдии. Однако они в конечном счете
были также взяты под начало государства и сами стали в его руках инструментом контроля.
Тогдашний правительственный регламент для традиционных отраслей экономики
оговаривал практически все этапы производственного процесса. Так, по словам историков
Дугласа Норта и Роберта Томаса, регламент, касавшийся окраски тканей, включал в себя 317
параграфов. Гильдии же использовались для учреждения стандартов, которые не только
ограничивали объем рынка, но и ставили непреодолимые барьеры начинающим
предпринимателям. «Система контроля и надзора, осуществлявшегося представителями
гиль-
дий, охватывала почти все, — пишут Норт и Томас. — Во времена Кольбера даже самая
обычная одежда проходила по крайней мере шесть проверок»33. Таким образом, гильдии
видели свою цель не в защите цеховых традиций от внешних посягательств, в том числе
правительственных, они сами зависели от государства — защищавшего их от конкуренции,
санкционировавшего их полномочия и выступавшего силовой гарантией их главенства в
экономической жизни.
Как следствие столь мощной централизации, французский частный бизнес, естественно,
стал чрезвычайно зависим от протекции и финансирования со стороны государства. Тогда
как в Англии изменения в законодательстве, произведенные в XVII столетии, позволили
государственным подрядчикам сохранять большую часть дохода, заработанного в
результате нововведений, французское правительство считало эту прибыль принадлежащей
себе. Кольберу, легендарному министру финансов Людовика XIV, пришлось столкнуться с
огромными трудностями, когда он захотел учредить во Франции некое подобие английской
и голландской ост-индских компаний. Как и процитированный выше экс-шеф «Renault», он
сетовал, что «у наших купцов... отсутствует способность браться за любое дело, которое им
незнакомо»34. Привычку к зависимости от высшей милости, которая была усвоена
французским частным сектором задолго до Революции, Токвиль описывает следующими
словами:
Поскольку правительство таким образом заняло место Провидения, то естественно, что
каждый взывает к нему в своих личных нуждах. Так, мы находим огромное количество
прошений, ко-
торые, ссылаясь на общественную пользу, касаются тем не менее только частных
интересов. <...> Чтение прошений наводит уныние: крестьяне просят, чтобы им возместили
потерю скота или дома; зажиточные собственники — чтобы им помогли извлечь больший
доход из принадлежащих им земель; промышленники просят у интенданта привилегий,
которые бы оградили их от неугодной конкуренции35.
Традиция массированного вмешательства государства в национальное хозяйство,
особенно от имени интересов крупных производителей, продолжается и по сей день. Немало
частных, находящихся в семейной собственности предприятий было национализовано, как
только они достигали определенного размера и по той или иной причине начинали
испытывать проблемы под руководством основателей. В разное время в их число вошли и
автомобильная компания «Renault», и сталелитейная «Usinor-Sacilor», и химическая
«Pechiney», и энергетическая «ELF», и банк «Credit Lyonnais», и такие
высокотехнологические производители самолетов и электроники, как «Thomson-CSF»,
«Snecma», «Aerospatiale» и «Companies des Machines Bull».
Таким образом, французский дирижизм, то есть активное присутствие государства в
экономической жизни, был одновременно и причиной, и следствием слабости французского
частного сектора и его неспособности самостоятельно создавать крупные и
конкурентоспособные предприятия. Это означает, что в далеком прошлом централизованное
французское государство посредством налогов и привилегий умышленно подрывало
независимость частного сектора с целью захватить над ним полный политичес-
кий контроль, и его усилия увенчались ослаблением предпринимательских и
организационных навыков французского бизнеса. Однако позднее сама неразвитость
предпринимательского духа у французов стала причиной нового вмешательства
государства, стремившегося стимулировать осторожный и консервативный частный сектор.
Легкость же, с которой государство шло на подобные шаги, лишь способствовала
укреплению привычки во всем на него полагаться. В ХХ столетии эта проблема еще более
усложнилась с пришествием социалистических правительств, которых идеологические
мотивы заставляли национализировать предприятия даже в тех случаях, когда они были
вполне жизнеспособны сами по себе, и консервативных, которых к разгосударствлению
также подталкивали в основном идеологические соображения. (Стоит заметить, однако, что
подлинно рыночно ориентированное французское правительство — явление достаточно
позднее: в прошлом многие консерваторы чувствовали себя вполне удобно в роли
управляющих огромным государственным сектором.)
Большинство экономистов-«неоклассиков» стали бы утверждать, что фирмы в
государственной собственности будут неизбежно уступать в эффективности частным
фирмам, потому что у государства отсутствуют необходимые стимулы к эффективному
управлению. Государству не нужно бояться разорения, поскольку оно может положиться на
поступления от экспорта или в худшем случае напечатать побольше денег. Также у него
всегда найдутся причины использовать ту или иную компанию в политических целях,
заставив ее повышать уровень трудоустройства или взять на себя какую-то социальную
нагрузку. Именно эти негативные стороны
госсобственности объясняют прошедшую по всему миру в последнее десятилетие волну
приватизации. Однако государственные предприятия вполне способны приносить прибыль,
и поэтому окончательное суждение об издержках национализации всегда должно
выноситься в зависимости от оценки предпринимательских качеств частного сектора в
данном конкретном обществе. Во Франции национализированным компаниям всегда
делегировалась достаточная управленческая самостоятельность, по какой причине их работа
не намного отличалась от работы компаний, находящихся в частном владении36.
Слабость национального частного сектора имеет свою обратную сторону: незаурядные
административные дарования французского чиновничества. С момента рождения
современного французского государства в конце XVIII века его централизованной
бюрократии неизменно были присущи некоторые черты — сознание своей высокой миссии,
деятельный характер, респектабельность, — которых централизованные бюрократии, как
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав