|
Читайте также: |
новаторства в сфере организации, с точки зрения их влияния на экономическую жизнь до
сих пор изучались и мало, и фрагментарно. Несмотря на это, можно найти немало
убедительных подтверждений той гипотезы, что трудовая этика и прочие индивидуальные
добродетели имеют добродетели социальные своей предпосылкой — ибо именно в обществе с высоким уровнем солидарности процветают сплоченные коллективы (семья, школа, работа), которые являются наиболее благоприятной средой для их развития.
Если принять широко распространенную предпосылку экономистов, объединение людей
в группы не связано с этическими навыками и является естественным следствием закрепления в обществе таких институтов, как права собственности и коммерческое законодательство.Узнать, так ли это, мы можем, только сравнив уровни спонтанной социализированности в разных культурных группах — по возможности ориентируясь на сходство их экономических институтов и внешних условий развития.
ГЛАВА 6. ИСКУССТВО АССОЦИАЦИИ ПО ВСЕМУ СВЕТУ
Экономическое устройство любой страны может рассказать много интересного о ее
культуре. В обществах с традиционно крепкой семьей и относительно низким уровнем
доверия между людьми, не связанными кровными узами, преобладающим типом бизнеса
является небольшое семейное предприятие. Наоборот, общества, в жизни которых активную роль играют частные некоммерческие организации — такие, как школы, больницы, церкви, благотворительные союзы, — чаще всего имеют столь же активный негосударственный сектор экономики с предприятиями, построенными на внесемейном принципе.
Расхожее мнение гласит, что если Япония — пример коллективистски и
государственнически ориентированного «коммунитаристского» общества, то США —
пример индивидуалистического. Раз за разом в литературе по конкурентоспособности
всплывает тема Соединенных Штатов как страны, которая живет по заветам классического английского либерализма и в которой люди, занятые реализацией своих личных целей, неохотно идут на сотрудничество в рамках каких бы то ни было больших групп.
Действительно, такая Америка просто призвана играть роль антипода Японии с точки зрения социализированности. Однако если сравнить экономические структуры Японии и США, то обнаружится целый ряд общих черт. В обеих странах преобладают крупные корпорации, лишь изредка принадлежащие государству или субсидируемые им. В обеих странах семейные предприятия начали трансформироваться в профессионально организованные и управляемые корпорации на относительно раннем этапе развития — в США в начале 1830-х годов, в Японии в последние десятилетия XIX века. Хотя и в США, и в Японии опорой некоторых важных отраслей экономики по-прежнему является мелкий и в основном семейный бизнес, все-таки подавляющее большинство населения работает в крупных акционерных компаниях открытого типа, находящихся в собственности множества людей.
Экономические структуры этих стран гораздо больше схожи между собой, чем любая из них с экономической структурой Тайваня или Гонконга, с одной стороны, и Франции, Италии или Испании — с другой.
Если Япония и США представляют собой диаметрально противоположные модели
сообществ, то почему тогда их экономические структуры схожи между собой и отличаются от всех других индустриальных стран, находящихся на сопоставимом уровне развития? Ответ на этот вопрос заключается в том, что диаметральная противоложность Японии и США — миф: и в Америке индивидуализм играет далеко не главную роль, как думает большинство, и в Японии государство не столь могущественно. Сочинения по
конкурентоспособности, с их центральной темой противостояния промышленной политики и свободного рынка, просто упускают из внимания ключевой фактор развития крепкой экономики и динамичного общества.
Рассмотрим Соединенные Штаты Америки. Хотя обычно сами американцы
характеризуют себя как индивидуалистов, большинство серьезных исследователей-
обществоведов отмечали в прошлом, что в истории США важную роль играли
многочисленные коммунальные структуры, чьей прочности американское гражданское
общество всегда было обязано своей устойчивостью и способностью к адаптации. На фоне других стран Запада США выделяются наличием в стране разветвленной сети добровольных организаций: церквей, профессиональных ассоциаций, благотворительных учреждений, школ, больниц и университетов, не говоря уже об экономике с ее сильным частным сектором. Эта сложная общественная жизнь была впервые зафиксирована французским путешественником Алексисом де Токвилем во время его визита в страну в 30-х годах XIX века. Посетивший США уже в конце века, то же самое явление констатировал немецкий социолог Макс Вебер: «В прошлом, да и сейчас, признаком именно американской демократии было то, что она являла собой не случайное скопление отдельных людей, а жизнедеятельный комплекс добровольных — пусть и ревностно оберегающих свою автономию — объединений»
Верно, что у американцев существует долгая антигосударственническая традиция, — об
этом свидетельствуют и меньший по сравнению почти со всеми странами Европы размер
госсектора экономики, и результаты опросов общественного мнения, согласно которым
жители страны выражают значительно меньше уверенности в действиях правительства и
значительно больше недоверия ему, чем в остальных промышленно развитых обществах4. Однако предубежденность против правительства совсем не то же самое, что враждебность к обществу. Отрицательно настроенные по отношению к государственному регулированию, налогообложению, собственности на средства производства и всегда подозревающие власти в неспособности управлять, американцы до удивления легко идут на сотрудничество в рамках компаний, добровольных ассоциаций, церквей, университетов, СМИ и т. д. Утверждающие, что чувствуют сильное недоверие к «большому правительству», они прекрасно умеют создавать и поддерживать жизнедеятельность крупных и сплоченных частных структур. Именно американцы первыми изобрели форму современной иерархической (а позже и многонациональной) корпорации и именно они, отреагировав на новые условия, породили гигантские профсоюзы.
Американцы по-прежнему не расстаются со своей привычкой объединяться в
добровольные организации, но за последние несколько десятилетий она много в чем
утратила свое влияние. Семья, представляющая собой наименьшую, базовую форму
человеческого единства, с 1960-х, когда начало резко расти число разводов и родителей-
одиночек, переживает заметный упадок. В том же стабильном упадке пребывают и другие
традиционные формы объединений: соседские общины, церковные приходы, рабочие
коллективы. Одновременно произошел гигантский скачок общего уровня недоверия,
который выражается во все более настороженном отношении американцев друг другу,
вызванном ростом преступности, а также во все более частом использовании такого
средства разрешения спорных ситуаций, как гражданские иски. В последние годы государство, в основном в виде судебной власти, поддержало значительное расширение
сферы прав личности, что сузило возможности различных групп общества устанавливать
стандарты поведения для своих членов. Таким образом, сегодня Соединенные Штаты
представляют собой весьма противоречивую картину: с одной стороны, общество живет за счет накопленного в прошлом социального капитала, обеспечивающего ему насыщенную и динамичную общественную жизнь, а с другой — страдает от крайних проявлений недоверия и индивидуализма, ведущих к взаимной изоляции его членов. В потенциальной форме подобный асоциальный индивидуализм существовал в Америке всегда, но на протяжении всей ее истории он сдерживался мощным противовесом ее общественного инстинкта.
Расхожие оценки, согласно которым Америка является обществом сугубо
индивидуалистическим, формируют искаженное представление не только о ней. Япония
тоже далеко не то идеальное воплощение государственничества и коммунитаризма, каким ее обычно рисуют, несмотря на то, что среди подчеркивающих исключительную роль
государства в ее развитии — такие видные ученые, как историк экономики Александр
Гершенкрон и японист Чал-мерс Джонсон.
Как и в утверждении о преобладающем индивидуализме американцев, в утверждении о
преобладающем этатизме японцев есть доля истины, но, подобно американскому случаю,
эта оценка опять упускает из виду один принципиальный аспект японской общественной
жизни. С тем, что значение государства в Японии несоизмеримо больше значения
государства в США, бессмысленно спорить: такое положение дел сохранялось на
протяжении многих столетий их истории. В Японии получить место в правительственном аппарате является главным стремлением способного и амбициозного молодого человека, и в достижении этой цели ему приходится соперничать со многими другими. Не только куда чаще, чем в Америке, государство здесь позволяет себе вмешиваться в жизнь общества и хозяйственную деятельность, но и само общество, от корпораций до простых граждан, относится к решениям правительства с гораздо большим почтением. С 1868 года, то есть с начала Реставрации Мэйдзи, государство играло ключевую роль и в экономическом развитии страны — оно взяло на себя управление кредитами, защиту местного производителя от иностранной конкуренции, даже финансирование научных исследований и разработок. Во всем мире знают о том, что мозговым центром послевоенного японского «экономического чуда» стала именно правительственная структура: Министерство международной торговли и промышленности (ММТП). Правительство Соединенных Штатов, напротив, никогда не проводило какой-то специальной промышленной политики.
Американцы традиционно враждебны к чиновничеству и свято верят, что все, сделанное
правительством, частный сектор был бы способен сделать лучше.
Но по сравнению с такими этатистскими [V31] обществами, как Франция, Мексика или
Бразилия (не говоря о социалистических странах вроде бывшего Советского Союза или
Китая), в Японии непосредственное присутствие государства в экономике всегда было
ограниченным. Более того, японское государство было куда менее активно, чем в других
быстроразвивающихся азиатских странах, в частности на Тайване (где государственные
предприятия выпускают до трети валового внутреннего продукта) и в Корее (где государство сыграло важнейшую роль в создании конгломератов по японскому образцу). Прямое участие правительства в экономической жизни Японии по-прежнему остается сравнительно скромным: уже на протяжении многих лет японский показатель доли госсектора в ВВП является самым низким среди стран — членов Организации экономического сотрудничества и развития, он даже ниже, чем у Соединенных Штатов.
Конечно же, отнюдь не о прямом правительственном вмешательстве говорят те, кто
считает экономическое развитие Японии результатом в первую очередь государственных
усилий. Они имеют в виду тесное и комплексное взаимодействие, налаженное государством с национальным крупным бизнесом, — взаимодействие, отраженное в известном шутливом названии страны: «Japan, Incorporated». Не имеющее даже отдаленного аналога в практике США сращивание государственных организаций и частных компаний иногда заходит в Японии настолько далеко, что отличить государственное от частного становится довольно сложно. Другой общеизвестный факт состоит в том, что в японской экономике работает особый фактор национализма, отсутствующий на Западе: когда японский менеджер идет на службу, он старается не только для себя, своей семьи и своей фирмы — он трудится во славу великого японского народа.
Поскольку плотное сотрудничество правительства и бизнеса, а также националистический настрой японцев почти не дают провести границу между публичной и частной сферой в японском обществе, многие сделали поспешный вывод, что такой границы не существует, и это настороженное непонимание лишь только усиливается впечатлением от японского образа жизни, таинственного для любого постороннего. Тем не менее следует сказать, что главные несущие силы экономического развития Японии — и довоенные дзайбацу (гигантские промышленные конгломераты), и послевоенные многонациональные корпорации, объединенные в сети кейрецу, и часто недооцениваемый, но до удивления активный второй ярус японской экономики, с его бесчисленными мелкими предприятиями, — все они на протяжении своей истории (за исключением двух первых десятилетий Мэйдзи) являлись элементами частного сектора". Накопление капитала, технологическое обновление, эволюция организации труда — эти необходимые условия для создания современного хозяйства были обеспечены именно силами японских предпринимателей, которые, правда, не считали свои интересы расходящимися с государственными. Суммируя свои исследования истории японской экономики и конкретно ранних этапов индустриализации страны, Уильям Локвуд констатирует: «Все предшествующие замечания <...> ставят под сомнение тот тезис, что — даже в случае Японии — государство могло быть "главной составляющей экономического развития", а правительственный чиновник — играть роль "главного действующего лица". <...> Энергия, способности и амбиции, на самом деле двигавшие процесс японской индустриализации, были слишком рассредоточены в обществе и слишком неодинаковы, чтобы их можно было описать подобной сжатой формулировкой». Факты свидетельствуют, что в послевоенный период интересы частного сектора и государства все чаще противоречили друг другу, и экономический подъем происходил скорее вопреки, чем благодаря усилиям ММТП. В любом случае, рассматривая японский частный сектор как продолжение государственного, мы попросту закрываем глаза на такую типическую черту японского общества, как способность к самоорганизации.
Как и в США, в Японии существует жизнеспособная и разветвленная сеть добровольных
организаций. Многие из них — так называемые группы иемото — сосредоточивают свою
деятельность вокруг какого-либо традиционного искусства или ремесла: театра Кабуки,
икебаны или классической чайной церемонии. Наподобие семьи, эти группы имеют
иерархическое устройство с системой прочных вертикальных связей между мастером и
учениками, однако они не основаны на родстве и имеют добровольный характер. Широко
распространены в японском обществе и не имеют аналогов в Китае также и организации
типа иемото: выходящие далеко за пределы традиционного искусства, они объединяются по религиозному, политическому и профессиональному признаку. Также в отличие от
китайцев, но походя в этом на американцев, японцы по традиции стараются казаться очеь
набожными. Они принадлежат к отдельным буддистским, синтоистским и даже
христианским церквям и храмам и поддерживают своими пожертвованиями
многочисленные религиозные общины. И этот сектантский характер японской религиозной жизни тоже больше напоминает не китайскую ситуацию, а американскую: в истории страны оставило свой след огромное множество монахов и проповедников, основывавших новые религиозные культы и часто конфликтовавших с властями и друг с другом. Наконец, Япония — единственная азиатская страна с влиятельной системой частных университетов, в числе которых и такие прославленные, как Васеда, Кейо, София и Досиса; подобно американским университетам в Гарварде, Йеле или Стэнфорде, они тоже были основаны либо состоятельными бизнесменами, либо религиозными организациями. Таким образом, более точной характеристикой японской культуры была бы не «государственническая», а «коммунитаристская». Послевоенное поколение японцев в своем большинстве относится к государству с должным уважением, однако прежде всего они — остающиеся на работе сверхурочно или жертвующие выходными с семьей —
эмоционально привязаны к своему месту службы: к частным корпорациям, предприятиям и университетам. До Второй мировой действительно был период, когда государство служило главным объектом преданности японцев и когда национальные интересы, которым они надеялись послужить, стояли для них на первом месте. Но с поражением в войне такого рода националистические настроения были в значительной мере дискредитированы, став уделом узкой группы крайне правых.
Сообщества, преданность которым так характерна для японцев, в целом более крепки и
сплоченны, чем в США, и японское государство, безусловно, куда более вездесуще, чем
американское. Однако Японию и США роднит то, что их общества способны стихийно
создавать прочные объединения «среднего звена» — то есть где-то в промежутке между
семьей и государством. Насколько важно для общества иметь такую способность, делается очевидным при сравнении Соединенных Штатов и Японии с другими странами, прежде всего социалистическими, католическими и странами китайской культуры.
Возможно, одним из самых деструктивных последствий социализма, как он на деле
осуществлялся в Советском Союзе и странах Восточной Европы, было практически полное разрушение гражданского общества — разрушение, воздвигшее серьезные барьеры на пути возникновения как рыночной экономики, так и стабильной демократии. Ленинское государство сознательно стремилось к ликвидации всех потенциальных соперников своей власти и сумело подчинить себе почти все: от «командных высот» национальной экономики до бесчисленных крестьянских хозяйств, мелких предприятий, союзов, церквей, газет, добровольных организаций и т. д., вплоть до самой семьи.
Надо сказать, что не во всех социалистических странах торжество тоталитаризма имело
одинаковые последствия. Наиболее основательной ломке гражданское общество
подверглось, пожалуй, в Советском Союзе. До большевистского переворота существовавшее в России гражданское общество, учитывая столетия абсолютистского гнета, и без того не было слишком сильным. Но и то, что существовало — незначительный частный сектор и социальные структуры вроде крестьянской общины («мира»), — после революции было вырвано с корнем. К концу 1930-х, времени абсолютной консолидации власти в руках Сталина, Советский Союз пришел с «отсутствующей серединой», то есть острым дефицитом крепких, сплоченных и устойчивых объединений в промежутке между государством и семьей: государство было как никогда мощным, население представляло собой массу разобщенных людей и семей, но между ними не было практически никаких социальных групп. По иронии судьбы, воплощение доктрины, которая объявила своей целью искоренение человеческого эгоизма, привело к тому, что люди стали более эгоистичны. Не раз отмечалось, что советские евреи, эмигрировавшие в Израиль, были настроены куда более материалистично и куда менее озабочены проблемами общества, чем евреи, приехавшие из буржуазных стран. Практически все граждане Советского Союза усвоили довольно
циническое отношение к проявлению энтузиазма в общественных делах, и это
неудивительно, если вспомнить, скажем, как государство принуждало их к
«добровольному» труду по выходным под лозунгом помощи кубинскому или вьетнамскому народу или ради какой-нибудь другой подобной цели.
Но социалистический лагерь не был единственной частью света, где отсутствовали
сильные объединения «среднего звена». Для многих католических государств — Франции, Испании, Италии и стран Латинской Америки — также было характерно «седлообразное» распределение организаций: крепкие семьи, мощное государство и почти ничего между ними. Католические общества резко отличаются от социалистических в очень многих важных аспектах, прежде всего культивируемым уважением к семье, однако в большинстве из них, как и в социалистических обществах, существует сравнительный недостаток объединений, заполняющих нишу между семьей и крупными централизованными структурами, а конкретно — церковью и государством.
Скажем, литература, посвященная Франции, достаточно давно обращает внимание на
отсутствие в стране внесемейных и негосударственных коммунальных организаций.
Достаточно вспомнить характеристику, данную еще Токвилем в «Старом порядке и
Революции»: «Когда разразилась Революция, на большей части территории Франции было
бы невозможно сыскать и десятка человек, привыкших постоянно действовать сообща и самим заботиться о своей защите, не обращаясь за помощью к центральной администрации». По мнению Токвиля, эта особенность французов весьма невыгодно отличала их от американцев, с их привычкой к заключению между собой разнообразных союзов15. Аналогично, для описания социальных отношений в послевоенной крестьянской общине на юге Италии, Эдвард Бэнфилд, в своей книге «Моральные основы отсталого общества», прибегнул к такому необычному термину, как «аморальный фамилизм». По свидетельству Бэнфилда, социальные узы и моральные обязательства между людьми в этой общине действовали лишь на уровне семьи — человек, переставая доверять себе подобным за ее пределами, не чувствовал ответственности перед какими-либо более крупными группами общества, в том числе перед соседями, жителями деревни, церковью, нацией. Этот вердикт в значительной мере, и главным образом в отношении южной части страны, был подтвержден позже Робертом Патнэмом, другим исследователем гражданских традиций Италии. Для Испании, согласно Лоуренсу Харрису, также долгое время были характерны чрезмерный индивидуализм, «узость сферы доверия и центральное, причем обычно в ущерб остальному обществу, положение семьи».
«Отсутствующая середина» между семьей и государством характерна не только для этих
католических культур. В китайских обществах — на Тайване, в Гонконге, Сингапуре, в
самой КНР — она выражена даже сильнее. Как мы увидим в следующих главах, фамилизм
является сущностью китайского конфуцианства. Это учение способствует невероятному
укреплению семейных связей, поскольку для него целью этического воспитания человека является внушение ему высшей ценности семьи по отношению ко всякой другой людской общности. Поэтому неудивительно, что китайская семья отличается от японской гораздо большей влиятельностью и сплоченностью.
И точно так же, как в католических обществах, прочность семьи влечет за собой неустойчивость любых отношений между людьми, которые не состоят в родстве между собой: в китайской культуре человек, выходя за пределы семьи, склонен относиться к себе
подобным с недоверием. Таким образом, распределение организаций в китайских обществах таких, как Тайвань или Гонконг — мало чем отличается от французского. Поразительно одинакова и экономическая структура китайских и католических стран: компании, которые в них преобладают, находятся во владении и управлении одной семьи, а потому обычно имеют небольшой размер и неохотно идут на введение профессионального управления это означало бы зависимость от людей, находящихся вне круга семьи и по определению не пользующихся доверием. Таким образом, безликая корпоративная форма организации, которая требуется бизнесу для поддержания крупного масштаба, усваивается в этих обществах очень медленно. Семейные компании нередко весьма мобильны и прибыльны, но они с трудом институциализируются в более долговечные предприятия, которые не зависели бы от здоровья и компетенции членов семьи-основательницы.
Как в случае католических стран, так и в случае китайских, ответственность за
существование крупных субъектов хозяйствования в значительной мере ложится на
государство и иностранные инвестиции. Во Франции и Италии госсектор по традиции является самым большим в Европе. В Китайской Народной Республике практически все
крупные компании — наследие эпохи ортодоксального коммунизма — принадлежат
государству, но немало крупных промышленных предприятий, в основном оборонных,
находится в государственной собственности и на Тайване. Наоборот, в Гонконге, где
британские власти проводят последовательную политику невмешательства в экономику,
существует относительно небольшое число очень крупных корпораций.
В отношении распределения социальных групп между японской и китайской культурами
существует немалая разница. Конечно, и Япония, и Китай — конфуцианские общества,
имеющие множество общих культурных черт, и японец с китайцем скорее почувствуют себя дома в странах друг друга, нежели в Европе или в Соединенных Штатах. Однако различия между этими странами не менее многочисленны, и они проявляются во всех аспектах их общественной жизни. На фоне Китая и католических государств, с их слабыми организациями среднего звена, лишь отчетливее становится сходство, имеющееся между Японией и США. И не случайно, что именно в США, Японии и Германии впервые появились крупные, рационально устроенные и профессионально управляемые корпорации современного типа. В культуре каждой из этих стран было что-то, что позволило бизнесу достаточно быстро выйти за пределы семьи и начать создавать коллективы, не основанные на кровной связи их членов. Как мы увидим, они оказались способны на это благодаря тому, что в их обществах существовала высокая степень доверия, не зависящего от родственного статуса, — доверия, ставшего прочным фундаментом их общественного капитала.
ЧАСТЬ II. ОБЩЕСТВА С НИЗКИМ УРОВНЕМ ДОВЕРИЯ
И ПАРАДОКС СЕМЕЙНЫХ ЦЕННОСТЕЙ
ГЛАВА 7. ПУТИ И ПЕРЕПУТЬЯ СОЦИАЛИЗИРОВАННОСТИ
Во время президентской кампании 1992 года вице-президент США Дэн Куэйл выступил с
резкой критикой позиции демократов по вопросу о семейных ценностях. Он утверждал, что левое крыло культурной элиты сделало все, чтобы посредством телевизионных персонажей вроде Мерфи Браун создать вокруг такого явления, как мать-одиночка, благожелательный ореол. Семейная жизнь внезапно сделалась предметом политических баталий: левые обвиняли республиканцев в узколобой гомофобии и враждебности по отношению к матерям-одиночкам, правые же настаивали на том, что феминизм, права сексуальных меньшинств и государственное соцобеспечение немало поспособствовали
катастрофическому упадку традиционно крепкой и стабильной американской семьи.
После того как улеглись предвыборные страсти, стало ясно, что у американской семьи и
впрямь существуют серьезные проблемы, и впоследствии президент-демократ Билл Клинтон посвятил этому не одно свое выступление. Во всех промышленно развитых странах нуклеарные (т. е. состоящие из родителей и несовершеннолетних детей) семьи стали распадаться начиная с конца 1960-х годов, и именно это время было периодом драматической трансформации американского общества1. К середине 1990-х доля неполных семей среди белого населения достигла почти 30% — уровня, зафиксированного в 1960-х Дэниелом Патриком Мойниганом в афро-американском сообществе. И хотя этот показатель вызвал серьезное беспокойство Мойнигана уже тогда, сегодня в негритянских кварталах американских городов он уже превышает 70%. Подробная документация Бюро переписи США свидетельствует о том, что вместе с ростом числа неполных семей в 1970—1980-х годах наблюдался существенный рост бедности и связанных с ней разнообразных социальных патологий. Противоположная ситуация наблюдалась в целом ряде иммигрантских групп: они выгодно выделялись на фоне остальных, поскольку сумели сохранить крепкую семейную организацию, характерную для их культур, и эта организация еще не подверглась пагубному влиянию разобщающих тенденций в жизни страны. Сейчас в США в целом роль семьи, как действенного института социализации, оценивается сугубо положительно, и повсеместно признается, что эту ее функцию не могут взять на себя ни более широкие общественные группы, ни, тем более, правительственные программы.
Если отвлечься от текущих американских дебатов о семейных ценностях, мы обнаружим
парадоксальное явление: семья способствует экономическому росту далеко не всегда, и
обществоведы прошлого не так уж и ошибались, включая крепкую семью в число
сдерживающих факторов экономического развития. Кое-где — например, в Китае или
некоторых районах Италии — семья значит куда больше, чем другие культурно
укорененные формы человеческой ассоциации, и данное обстоятельство оказывает решающее воздействие на экономическую жизнь этих обществ. Как показало недавно начавшееся ускоренное развитие экономики Италии и стран китайской культуры, если остальные культурные ценности, что называется, в надлежащем порядке, семейственность сама по себе не является барьером ни для индустриализации, ни для быстрого роста. Однако семейственность влияет на характер этого роста, а именно — на доступные формы производственной организации и на то, в каких отраслях мирового хозяйства страна сможет занять свою нишу. Фамилистические [V32] общества испытывают серьезные трудности при создании крупных экономических институтов, а это, в свою очередь, ограничивает возможность выбора сферы деятельности на глобальном рынке.
Существуют три главных пути проявления социализированности: первый основан на
семье и родстве, второй — на добровольных ассоциациях внеродственного типа (школах,
клубах, профессиональных организациях), третьим путем является государство. Каждому
пути соответствует свой тип организации хозяйственной деятельности: семейный бизнес,
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав