|
Читайте также: |
или консервативных — политических склонностей.
Современные экономисты любят отождествлять рациональное целеполагание с
максимизацией пользы, причем обычно понимают пользу как наибольшее возможное
потребительское благосостояние. В этом свете многие традиционные культуры (включая
традиционную культуру Запада) предстают либо не совсем, либо совсем не целерациональными — ибо отнюдь не ставят экономическое благосостояние на первое
место. (НО) Верующий буддист, к примеру, считает целью жизни не владение материальными
благами, а в точности обратное: избавление от желания владеть чем бы то ни было и растворение своей личности во вселенском Ничто.
Вообще говоря, требуется немалое интеллектуальное высокомерие, чтобы называть
рациональными только цели в узком смысле экономические. Следуя такому подходу,
пришлось бы отказаться от значительной части религиозного, этического и философского
богатства самой западной традиции.
Вменять иррационализм чужим культурам — довольно растространенный среди жителей
западных стран образ мысли. Подобные мнения, в частности, не раз высказывались после
революции 1978 года об Иране, который решил порвать с Западом и начать осуществление самостоятельной программы религиозной экспансии. Но стоит лишь внимательнее приглядеться к истории, чтобы понять, что в этот период поведение Ирана было как рациональным, так и максимизирующим выгоду — если, конечно, думать о том, какие средства лучше всего позволили бы ему достигнуть поставленных целей. То, что виделось иррациональным жителям Запада, было всего лишь особенностью этих целей, ибо многие из них были отнюдь не экономическими, а религиозными.
И наоборот, нет ничего невозможного в том, чтобы нерациональные культурные
традиции, сохраняющиеся в качестве исторического навыка и соблюдаемые далеко не с
мирскими целями, в конце концов стали функционировать строго по модели максимизации материальной пользы. Именно этому был посвящен центральный тезис «Протестантской этики и духа капитализма», где Вебер продемонстрировал, как первые пуритане, трудившиеся единственно во славу Бога и отказавшиеся видеть цель существования в стяжании материальных благ, со временем выработали определенные добродетели (честность, бережливость и т. п.), которые оказались чрезвычайно полезны для накопления капитала. Центральный тезис настоящей книги аналогичен тезису Вебера: некоторые этические навыки, а именно предрасположенность людей к стихийному объединению, имеют решающее значение для возможности усовершенствования организационных форм, а следовательно, и для созидания богатства. Разные этические навыки чреваты разными типами экономической организации, и это подтверждается существующим многообразием экономического устройства общества. Иными словами, тот, кто лучше всего максимизирует пользу, не всегда бывает рационален, и может статься, что люди, бессознательно практикующие традиционные моральные и общественные добродетели — часто во имя совершенно неэкономических целей, — не такие уж плохие или неумные хозяйственники, как хотелось бы в это верить современным экономистам.
Понимание культуры как этического или морального навыка серьезно затрудняет
измерение так называемых культурных переменных. Это напрямую относится к самому
испытанному инструменту социологии — замерам общественного мнения. В ходе таких
замеров представительной выборке населения задается ряд вопросов, ответы на которые
должны дать информацию о жизненных ценностях респондентов. Помимо обычных
методологических проблем (таких, как адекватность выборки или склонность
интервьюируемых давать ответы, которых, предположительно, от них ожидают), у замеров общественного мнения есть один существенный недостаток — с их помощью нельзя развести мнения и навыки. К примеру, как показывают многочисленные опросы, у
американцев, получающих пособия, отношение к труду, бережливости и зависимости от этих пособий ничем не отличается от отношения среднего класса. Тем не менее положительное мнение о ценности упорного труда есть нечто совсем иное, нежели трудовая этика — то есть каждодневный навык вставать рано утром и отправляться выполнять свою монотонную и неинтересную работу, откладывая возможность потратить накопленное ради будущего благосостояния. Что человек на пособии был бы рад от него избавиться — ясно и без опросов. Однако захоти мы узнать, есть ли у него нужные для этого навыки, данные опросов вряд ли смогут нам чем-то помочь. Дебаты последней пары десятилетий о причинах бедности в США неизменно фокусировались на следующей альтернативе: либо «деклассированный элемент» американских городов неимущ, потому что у него отсутствуют экономические перспективы, либо дело в том, что сложилась особая «культура бедности» — букет социальных дисфункций типа подростковой беременности и наркомании, — на существование которой наличие экономических перспектив повлиять уже не может".
Если мы определяем культуру как навык, и конкретно — как этический навык, линия,
разделяющая рациональный выбор и культуру, по-прежнему остается во многом нечеткой. То, что появляется в результате рационального выбора, со временем, не исключено, может стать культурным артефактом. Например, об американском предпочтении в пользу демократии и свободного рынка принято говорить как о феномене не культурном, а идеологическом. Рационально обосновать, почему демократия лучше диктатуры или почему частный сектор эффективнее «большого правительства», многие американцы сумели бы без труда — опираясь либо на собственный опыт, либо на убедительность той политической и экономической идеологии, в которой они воспитаны.
С другой стороны, совершенно очевидно, что немалое их число усваивает подобное
отношение, не особенно об этом задумываясь, и детям оно прививается вместе с первыми
бытовыми навыками. Хотя основание США было действием сугубо осознанным и
рациональным, следующие поколения принимали принципы американской
государственности потому, что те уже стали традицией, а вовсе не потому, что обдумывали их наравне с отцами-основателями. Стало быть, когда иногда заходит разговор о «демократической» или «рыночной» культуре Соединенных Штатов, под этим просто подразумевается склонность американцев не доверять любым властям, особенно
федеральным, их уважение к ценностям индивидуализма и их воспитанный равноправием
беззаботный нрав — все те черты национального характера, которые Токвиль так
проницательно описал в своей книге «Демократия в Америке». Американцы вели и ведут
себя подобным образом, не задумываясь ни над причинами своего поведения, ни над
возможностью наличия каких-то лучших альтернатив. Следовательно, у американцев есть не только демократическая идеология, которая формирует соответствующие мотивации, но и эгалитаристская [V28] культура, которая исторически сложилась на ее основе (при участии других факторов).
Случаи, когда политическое начинание в конце концов воплощается в культурном
атрибуте, вообще, происходят в истории достаточно часто. Так, в XVI и XVII столетиях
Англия и Франция пережили несколько войн, в которых борьба за первенство велась между монархией и другими тогдашними носителями суверенитета — баронами, независимыми городами, различными церковными инстанциями. В Англии монархия проиграла и в итоге была вынуждена принять некоторые конституционные ограничения, которые со временем стали фундаментом современной парламентской демократии. Во Франции монархия одержала победу, и это послужило началом долгому процессу централизации власти в руках абсолютистского государства.
Если и есть какие-то подспудные причины, по которым монархия в Англии должна была
проиграть, а во Франции — выиграть, мне они неизвестны; можно с легкостью представить, что все случилось бы наоборот. Однако, став свершившимся фактом, это событие имело глубокие последствия для развития политической культуры обеих стран. Централизация политической власти во Франции свела на нет автономию добровольных союзов и исторически сделала французов более зависимыми от гегемонии [V29] центра, причем как при монархическим режиме, так и при республиканском. В Англии, напротив, общество стало эволюционировать в направлении большей самоорганизации, ибо народ в улаживании своих внутренних различий не ждал вмешательства властей. Этот навык не был утрачен и английскими поселенцами в Новом Свете.
Еще больше усложняя вопрос, можно добавить, что в некоторых случаях выбор, на
первый взгляд кажущийся политическим, на самом деле имеет культурный источник.
Французский крен в сторону политической централизации, сперва бывший политическим
процессом, но затем превратившийся в атрибут культуры, не раз обнаруживал свое влияние в политических решениях сравнительно недавнего прошлого. Скажем, принятие
гиперцентрализованной президентской конституции в 1958 году, поло- жившей начало деголлевской Пятой республике, само по себе было политической реакцией на Алжирский кризис — однако оно вполне вписывалось во французскую политико-культурную традицию. Это было типично французским решением проблемы политического «разброда и шатания» в Четвертой республике, решением, которое имело немало прецедентов в истории страны.
Поскольку культура есть результат этического навыка, она меняется очень медленно —
гораздо медленнее, чем идеология. Когда пала Берлинская стена и вместе с ней в 1989—
1990 годах рухнул коммунизм, главенствующая идеология в странах Восточной Европы и
Советском Союзе сменилась почти мгновенно, и место марксизма-ленинизма заняли
демократия и рынок. Схожим образом, в латиноамериканских странах государственнические и националистические экономические идеологии (к примеру,
идеология замещения импорта) были сметены меньше чем за десятилетие в результате
прихода к власти нового президента или министра финансов. Культура на подобный рывок не способна даже отдаленно. Опыт многих бывших коммунистических обществ показывает, что коммунизм сформировал множество привычек — избыточную зависимость от государства, приводящую к истощению предпринимательской энергии, неспособность к компромиссу, неподготовленность к добровольному сотрудничеству в таких организациях, как коммерческие компании и политические партии, — и эти привычки на сегодняшний день сумели серьезно замедлить закрепление демократии и рыночной экономики. Люди в этих обществах, отдавая свои голоса так называемым «реформаторам», могли сознательно приветствовать замену коммунизма на демократию и
капитализм, однако у них отсутствуют социальные навыки, нужные для работы того и другого.
С другой стороны, иногда делается ошибочное предположение, что культура неспособна
меняться вообще и что политические решения никак на нее не влияют. На самом деле стоит лишь оглянуться вокруг, чтобы заметить обратное. Католицизм часто считали силой, враждебной как демократии, так и капитализму. Вебер в «Протестантской этике» утверждал, что протестантизм в некотором роде является необходимой предпосылкой промышленной революции. Даже после того, как революция произошла, католическая церковь оставалась критиком экономического режима, построенного капитализмом, и в целом католическиестраны перешли к индустриальной стадии позже, чем протестантские. В сражениях между диктатурой и демократией, происходивших в первой половине XX века (например, в испанской гражданской войне), церковь и верховная власть шли рука об руку.
Тем не менее к концу второй половины столетия католическая культура претерпела
огромную трансформацию. Церковь в своих официальных заявлениях примирилась и с
демократией, и — при некоторых оговорках — с капитализмом. Подавляющее
большинство новых демократических режимов, возникших между 1974 и 1989 годом,
установились именно в католических странах, и в некоторых из них католическая церковь
сыграла ключевую роль в борьбе с авторитаризмом. Более того, на разных отрезках
истории в течение 1960, 1970 и 1980-х годов католические страны — Испания, Португалия, Италия, Чили и Аргентина — имели большие показатели роста, чем протестантские США и Англия. Едва ли сейчас можно говорить о полном примирении ка- толической культуры с демократией и капитализмом, однако в последнее время она
пережила значительную «протестантизацию», сделавшую разницу между протестантским и католическим обществами гораздо менее выраженной, нежели прежде.
[V30]
Нет никакого сомнения в том, что человек есть существо фундаментально эгоистичное и
что он реализует свой эгоистический интерес рациональным путем — о чем говорят нам
экономисты. Однако есть в нем и нравственная сторона, заставляющая его чувствовать
обязательства перед себе подобными, — сторона, которая нередко конфликтует с его
эгоистическим инстинктом. Как явствует из самого слова «культура», наиболее сложные
этические правила, по которым живет человек, всегда произрастают на почве повторения,
традиции и примера. Эти правила могут отражать глубокую «адаптивную» рациональность, они могут служить экономически рациональным целям, наконец, в ограниченному кругу индивидов они могут быть результатом рационально достигнутого соглашения. Однако от поколения к поколению они передаются как нерациональные навыки общественной жизни.
Эти навыки, в свою очередь, гарантируют, что поведение людей никогда не будет сводиться к голой максимизации эгоистически понимаемой полезности, о которой твердят
экономисты.
ГЛАВА 5. СОЦИАЛЬНЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ
Сегодня человек, сравнивающий различные культуры, чувствует себя обязанным
воздерживаться от оценочных суждений. Однако с экономической точки зрения одни
этические навыки суть добродетели, другие суть пороки. И даже из «добродетельных»
культурных черт в формировании общественного капитала участвуют отнюдь не все: что-то имеет отношение к самостоятельно действующему индивиду, что-то — в частности,
взаимное доверие — может возникнуть только в социальном контексте. Поскольку
социальные добродетели, а именно честность, ответственность, способность к
сотрудничеству, чувство долга перед окружающими, принципиально важны для зарождения добродетелей индивидуальных, тем более странно, что первым было уделено так мало внимания в обществоведческих дискуссиях последнего времени. Это обстоятельство и дало мне главный повод специально поговорить о них в настоящей главе.
Существует масса литературы, посвященной влиянию культуры на экономику, и до сих
пор большая ее часть так или иначе отсылает к главному труду в этой области — сочинению Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», которое было опубликовано в 1905 году. В этой работе Вебер, оспаривая учение Карла Маркса, утверждает, что не экономические силы создают такие формы культуры, как религия и идеология, а, наоборот, сама культура является формообразующей силой, от которой зависит экономическое поведение; не возникновение капитализма в Европе было вызвано благоприятными условиями технического развития, а, наоборот, «дух», то есть совокупность некоторых психологических явлений, стал таким условием для технологического переворота. Сам же этот дух явился продуктом пуританского или вообще фундаменталистского протестантизма с его освящением мирской деятельности и представлением о возможности личного спасения, не опосредуемой какой-либо традиционной иерархией наподобие католической церкви.
Споры о книге Вебера не утихли и по сей день: одни ученые не сомневаются в фундаментальной правоте его главной гипотезы, другие оспаривают практически каждое ее положение. Надо сказать, взаимосвязь между протестантизмом и капитализмом
действительно не всюду находила свое эмпирическое подтверждение — взять хотя бы такие примеры, как бурное коммерческое развитие католических городов-государств Северной Италии в XIV—XV вв. или неудачу, до последней четверти XX века, попыток кальвинистов-африканеров поддержать жизнеспособность капиталистической культуры.
С другой стороны, взаимосвязь между протестантизмом и капитализмом настолько
очевидна, что немногие были готовы целиком оспаривать ее причинно-следственный
характер. Более того, очевидно, что в доктринальном плане католицизм, вплоть до
последних десятилетий XX века, сохранял большую враждебность по отношению к современному капитализму, чем ведущие протестантские конфессии. Как следствие, основная масса ученых заняла в этом вопросе промежуточную позицию, соглашаясь, что Вебер не во всем верно оценил характер причинной связи между капитализмом и протестантизмом и вдобавок допустил некоторые фактические ошибки. В то же время, как указывает одна современная теория, неправота Вебера в аспекте антимодернизационного характера католицизма не отменяет таких, например, фактов, как замедление процесса обновления в странах, в которых восторжествовала спровоцированная протестантизмом католическая Контрреформация.
Основной объем исследований, посвященных историческим событиям, которые
произошли после выхода веберовской книги, в целом подтверждает его гипотезу. Наверное, самым любопытным таким подтверждением стали результаты проповеднической деятельности, которую североамериканские протестанты вели на протяжении жизни двух-трех последних поколений в странах Латинской Америки. Многие из традиционно католических стран этого региона теперь имеют значительный процент протестантского населения, и эта часть общества представляет собой своего рода испытательный полигон, где возможно оценить экономические последствия произошедших культурных сдвигов.
Протестантизм, завезенный в Латинскую Америку из США, — это протестантизм главным образом пятидесятнической разновидности, относимый социологом Дэвидом Мартином к третьей большой волне фундаменталистского обновления (первыми двумя были пуританская эпоха Реформации и методистская в XVIII—XIX вв.). В Бразилии протестанты составляют сегодня 20% населения, причем 12 млн из них принадлежат к евангелистским деноминациям. Протестантское население Чили оценивается в величину от 15 до 20%, Гватемалы — в 30%, а Никарагуа — в одну пятую от числа всех жителей страны. Исследования, посвященные этому вопросу, включая масштабный труд самого Мартина, в большинстве своем свидетельствуют о том, что Вебер был прав. Говоря конкретнее, по многим направлениям протестантский прозелитизм в Латинской Америке привел страны региона к ощутимому прогрессу: к достижениям в области общественной гигиены, увеличению частных накоплений, повышению образовательного уровня, наконец росту дохода на душу населения.
Термин «трудовая этика» — идет ли речь о протестантской трудовой этике или какой-
либо другой — на самом деле является не очень удачным обозначением некоей
совокупности черт личности, которая в поствеберовской литературе относится к этой
категории просто по традиции. Если под «трудовой этикой» подразумевается привычка
среднестатистического представителя трудящегося населения вставать рано утром и долгие часы выполнять тяжелую физическую или интеллектуальную работу, такой трудовой этики было бы явно недостаточно для создания современного капиталистического мира.
Среднестатистический китайский крестьянин XV века, скорее всего, работал куда больше и дольше, чем современный рабочий на сборочном заводе в Детройте или Нагое. Однако производительность труда первого составляла ничтожную долю от производительности
второго, и все потому, что современное богатство измеряется не элементарным количеством затраченного труда, а, главным образом, факторами, связанными с его качеством: человеческим капиталом (знаниями и образованием), организацией, уровнем технологии и рационализации и т. д."
Веберовский термин «дух капитализма» отсылает не только к трудовой этике в этом
узком смысле, но и к человеческим добродетелям более глубокого порядка: бережливости, рациональному подходу к решению проблем, сосредоточенности на сегодняшнем дне, которая побуждает человека к творческому и деятельному освоению окружающего мира. И эти характеристики, надо сказать, в первую очередь относятся к предпринимателю и владельцу капитала, а не к работнику, чей труд он покупает.
Говорить о духе капитализма как наборе характеристик, присущих предпринимателям,
действительно имеет смысл, и особенно когда речь идет об обществах, находящихся на
ранней стадии экономического развития. Лучше всего этот смысл понятен специалистам,
исследовавшим экономическое развитие доиндустриальных обществ на практике: они
знают, что когда у членов общества отсутствуют черты «современного» сознания, самые
теоретически выверенные стабилизационные планы Международного валютного фонда не
дадут ожидаемого эффекта. Ведь во многих доиндустриальных обществах вовсе не
является само собой разумеющимся, что бизнесмен придет на деловую встречу вовремя, что прибыль будет вложена в дело, а не растрачена семьей и друзьями и что фонды, выделенные государством на развитие инфраструктуры, не будут прикарманены ответственными чиновниками.
Способность к упорному труду, бережливость, рационализм, новаторство, готовность
идти на риск — все это добродетели предпринимательства, которые присущи отдельному
человеку, и какой-нибудь Робинзон Крузо на своем необитаемом острове вполне мог бы их практиковать. Однако наряду с ними существуют другие добродетели, принципиально общественного свойства: честность, надежность, взаимная поддержка, чувство долга перед окружающими. И если «Протестантская этика» посвящена главным образом первым, то вторые были рассмотрены Вебером в куда менее известной своей работе: «Протестантские секты и дух капитализма»13. В ней он доказывает, что еще одним важным последствием протестантизма — точнее, сектантского протестантизма, существующего в некоторых частях Англии и Германии и на всей территории США, —
стала исключительная способность его приверженцев образовывать новые сплоченные
коллективы.
В рамках сектантских конфессий — баптистской, методистской, квакерской — возникали
мелкие прочные группы, члены которых были связаны между собой приверженностью к
общим ценностям, таким как честность и готовность к служению. Поскольку деловые
отношения в значительной мере зависят от доверия, сплоченность стала для сектантов
главной опорой в их коммерческих предприятиях. Во время путешествия по Соединенным
Штатам Вебер отметил, что многие коммерсанты представлялись ему как последователи той или иной христианской конфессии — это должно было зарекомендовать их как людей
честных и заслуживающих доверия: Как-то, проезжая на поезде по одной из тогдашних индейских территорий, автор этих строк между прочим заметил сидящему рядом торговцу «похоронным скобяным товаром» (то есть металлическими буквами для надгробий), что его удивляет, насколько сильное влияние до сих пор церковь оказывает на умы американцев. На это торговец заметил: «Сэр, что до меня, каждый может веровать или не веровать, как ему заблагорассудится. Но если я встречу фермера или коммерсанта, который вообще не принадлежит ни к какой церкви, я не доверю ему товара и на пятьдесят центов. С какой стати он будет мне их возвращать, если ни во что не верит?»
Вебер также констатировал, что любая небольшая сектантская община представляет
собой естественную сеть человеческих контактов, и благодаря ей предприниматели
способны нанимать служащих, подыскивать клиентов, находить заимодавцев и т. д. Именно потому, что протестантские церкви были добровольными объединениями, а не институтами, освященными традицией, их члены были более глубоко привержены своим религиозным ценностям и общности, связующей их друг с другом.
Значение сектантской формы протестантизма и для спонтанной социализированности его
приверженцев, и для экономической жизни в целом можно проследить на примере разницы, существующей между Канадой и США. Хотя большинство американцев затруднились бы обозначить какие-то серьезные социальные отличия между ними и их северными соседями (канадцы, надо сказать, скорее бы справились с этой задачей), в некоторых случаях просто бросается в глаза, насколько неодинаковая общественная атмосфера царит в этих двух странах. В Канаде действуют две централизованные церкви (одна католическая и одна протестантская), которые в прошлом пользовались ощутимой поддержкой государства, и, несмотря на многочисленные сходства между ней и Соединенными Штатами, местное общество всегда гораздо больше американского напоминало общество какой-нибудь европейской страны, где существует официальная религия. Многие наблюдатели не раз замечали, что канадское предпринимательство менее активно, чем американское, и даже Фридрих Энгельс, с его репутацией экономического детерминиста, после визита в Канаду написал: «Кажется, будто снова попал в Европу... Именно здесь понимаешь, как необходим лихорадочно-спекулятивный дух американцев для быстрого развития новой страны». Сеймур Мартин Липсет свидетельствует, что, по статистическим показателям, характерное отличие между англоговорящей частью Канады и Соединенными Штатами в их подходе к экономике отражает такое же отличие между протестантами и католиками в пределах самой Канады: канадцы меньше любят рисковать, держат меньше средств в акциях, предпочитаютобщее гуманитарное образование практической подготовке в сфере бизнеса и куда реже, чем американцы, пользуются заимствованиями. Несмотря на то, что в чем-то этот контраст объясняется структурными различиями между экономиками двух стран, Липсет склонен видеть главное его объяснение в сектантской природе американского протестантизма.
Спонтанная социализированность принципиально важна для экономики потому, что
практически все виды хозяйственной деятельности подразумевают не индивидуальное, а
коллективное участие людей. Прежде чем богатство будет накоплено, людям нужно
научиться работать сообща, и чтобы в этом процессе произошли какие-то существенные
сдвиги, ему должна предшествовать эволюция новых форм организации. По привычке
увязывая экономический прогресс с технологическим развитием, мы забываем, что после промышленного переворота организационные новшества стали играть в нем не менее, а, может быть, даже более важную роль. Историки экономики Дуглас Норт и Роберт Томас формулируют это со всей прямотой: «Эффективная организация хозяйственной деятельности является ключом к росту; именно развитием эффективной экономической организации в Западной Европе Запад в целом был обязан своим подъемом».
Конечно, развитие межконтинентальной торговли в XV веке не состоялось бы без
изобретения нового типа больших купеческих судов, способных плавать вдали от
прибрежных вод. Однако не в меньшей степени она была обязана и изобретению
акционерных компаний, которые дали возможность отдельным людям объединять свои
капиталы и делить риск, сопряженный с финансированием заокеанских экспедиций.
Распространение железных дорог по всей территории США в середине XIX века
потребовало наличия крупных, иерархически организованных компаний с
рассредоточенным по всей стране аппаратом управления. Единственной формой
хозяйствования, существовавшей до этого, была компания во владении и управлении одной семьи. Но семейные предприятия не могли обеспечить не только четкого расписания движения поездов, но даже исключить возможность столкновения их на одном пути — результатом какового положения дел в 1841 году стала знаменитая катастрофа на линии «Массачусетс—Нью-Йорк»18. В начале XX века Генри Форд впервые открыл перспективу массового производства, однажды поставив каркас автомобиля на конвейерную ленту и разделив процесс его сборки на множество простых и раз за разом воспроизводимых шагов. Теперь изготовление сложно устроенного механизма, каким являлся автомобиль, уже не нуждалось в квалифицированном
труде — его могли взять на себя рабочие, практически не имеющие ни специальной
подготовки, ни опыта. Напротив, сравнительно недавно компания «Toyota» заняла ведущие позиции на мировом автомобильном рынке как раз благодаря тому, что частично
демонтировала на своих заводах фабричную систему Форда и доверила работникам
низового звена большую ответственность за сборочный процесс. Сегодня, в 1990-х,
экономика США переживает широкомасштабные изменения, проходящие под лозунгом
«разукрупнения» и «реструктуризации»: корпорации обнаруживают, что способны
производить тот же объем продукции с меньшими затратами рабочей силы, причем не в
силу технологических нововведений, а в силу реорганизации трудовых отношений.
В отличие от трудовой этики и связанных с ней индивидуальных предпринимательских
добродетелей, широко освещаемых в соответствующей литературе, добродетели
социальные, т. е. те, что создают условия для спонтанной социализированности и
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав