|
Читайте также: |
— Мерлин, я подумала, что ты захочешь узнать об этом, — сказала Элис. — Прошло столько времени, но, я думаю, я должна сказать тебе, что случилось.
Неуверенность в ее голосе. Она замолчала. Я тоже ничего не говорил, поэтому она продолжала:
— У меня плохие новости про Дженел. Она в больнице. У нее кровоизлияние в мозг.
Я что‑то не совсем понимал, о чем это она говорит, либо ум просто отказывался принимать факты. Я уловил лишь, что Дженел больна.
— Как она сейчас? — спросил я. — Ей очень плохо?
И снова она замолчала. После паузы она сказала:
— Ее жизнь поддерживается машинами. Мозговая активность отсутствует.
Я был очень спокоен, но все еще не понимал сути.
— Ты хочешь сказать, что она умрет? Ты мне это хочешь сказать?
— Нет, я этого не говорю, — сказала Элис. — Может быть, она поправится, может быть, они смогут поддерживать ее жизнь. Приезжают ее родные, они все будут решать. Ты не хочешь приехать? Можешь остановиться у меня.
— Нет, — ответил я. — Я не могу.
И я действительно не мог.
— Позвони мне завтра и сообщи, как там она, ладно? Я приеду, если смогу чем‑нибудь помочь, но только в этом случае.
Наступило долгое молчание, а потом прерывающимся голосом Элис сказала:
— Мерлин, я сидела с ней рядом, она такая красивая, будто ничего с ней и не случилось. Я держала ее за руку, и рука была теплой. Она будто спит. Но доктора говорят, что от ее мозга ничего не осталось. Мерлин, а вдруг они ошибаются? Вдруг ей станет лучше?
И в этот момент у меня появилась уверенность, что это все ошибка, что Дженел выздоровеет. Калли сказал как‑то, что человек способен продать себе самому все, что угодно — как раз это я сейчас и делал.
— Элис, врачи иногда ошибаются, возможно, ей станет лучше. Не оставляй надежд.
— Хорошо, — ответила Элис. Она плакала. — Ах, Мерлин, это так ужасно: она лежит там, будто какая‑нибудь спящая красавица, и я все думаю, вдруг случится чудо, вдруг она выздоровеет? Не могу представить, как я буду без нее. Но в таком состоянии я тоже не могу ее оставить. Она бы ни за что не согласилась так существовать. Если они не отключат машину, я это сделаю. Я не могу оставить ее так.
Эх, какой случай мне выпал, чтобы стать героем. Принцесса из сказки уснула мертвым сном, и лишь волшебник Мерлин знает, как разбудить ее. Но я не предложил свою помощь, чтобы повернуть выключатель.
— Подождем и посмотрим, что будет дальше, — сказал я. — Позвони мне, ладно?
— Ладно, — сказала Элис. — Просто я подумала, что ты захочешь узнать об этом. Подумала, что, может быть, ты приедешь.
— Я действительно давно не видел ее и не разговаривал с ней, — сказал я.
Я вспомнил, как Дженел как‑то спросила: “Ты откажешься от меня?”, а я со смехом ответил: “С большим удовольствием”.
Элис сказала:
— Она любила тебя сильнее, чем любого другого мужчину.
Но она не сказала “сильнее, чем кого‑либо”, подумал я. Женщин она выпустила. Я сказал:
— Может быть, она поправится. Ты позвонишь мне снова?
— Да.
Голос ее звучал более спокойно. Она начала понимать, что я действительно не собираюсь приезжать, и это ее смущало.
— Позвоню тебе, как только что‑нибудь изменится.
И она повесила трубку.
А я рассмеялся. Не знаю, что меня рассмешило, но я засмеялся. Я не мог поверить в это, это всего лишь ее очередной трюк. Слишком это выглядело драматично, явно она что‑нибудь подобное фантазировала о себе, и вот в конце концов припасла небольшую шараду. Но одно я знал наверняка, никогда бы я не стал глядеть на ее опустевшее красивое лицо, оставленное разумом на произвол судьбы. Никогда, никогда бы я не стал глядеть на него, потому что тогда я обратился бы в камень. Я не испытывал ни горя, ни чувства потери. Я был для этого слишком осмотрительным. Слишком хитрым. Остаток дня я ходил туда‑сюда по комнате, покачивая головой. Один раз я снова рассмеялся, а позже поймал себя на том, что состроил гримасу, как человек, чем некий постыдный секрет наконец‑то раскрыт, или как кто‑то, попавший в ловушку, из которой нет выхода. Элис позвонила мне на следующий день, поздно вечером.
— С ней теперь все в порядке, — сказала она.
И я даже сперва подумал, что так оно и есть, что Дженел все‑таки очнулась, что это все ошибка. А потом она сказала:
— Мы выдернули штепсель. Мы отключили ее от машины, и она умерла.
Мы молчали довольно долго, а потом она спросила:
— Ты приедешь на похороны? У нас в театре будут поминки. Придут все ее друзья. Это будет вечеринка с шампанским, а ее друзья будут произносить речи о ней. Ты приедешь?
— Нет, — сказал я. — Через пару недель я приеду повидаться с тобой, если не возражаешь. Но сейчас я приехать не могу.
Снова наступила долгая пауза, будто она пыталась справиться с охватившим ее гневом, а потом она произнесла:
— Дженел как‑то сказала, чтобы я верила тебе, так что я верю. Приезжай, когда захочешь, и мы встретимся.
И она положила трубку.
Отель Занаду сиял передо мной, его яркие огни заливали светом одинокие холмы среди пустыни. Я прошел мимо него, и я грезил о тех счастливых днях и месяцах и годах, когда я встречался с Дженел. С тех пор, как ее не стало, я думал о ней почти каждый день. Иногда по утрам я вставал уже с мыслью о ней, вспоминая как она выглядела, как ей удавалось быть такой дружелюбной и полной ярости в одно и то же время.
В эти первые минуты после пробуждения мне казалось, что она жива. И я мог думать о наших будущих сценах, когда мы снова встретимся. И только через пять или десять минут я вспоминал, что ее нет в живых. С моей памятью об Осано и Арти таких штук никогда не случалось. Да, собственно говоря, теперь я думал о них редко. Была ли она дороже мне, чем остальные? Но если так, почему я так нервно смеялся тогда, после первого звонка Элис? Почему в тот день, когда я узнал о ее смерти, я ходил взад‑вперед по комнате, и меня одолевал этот дурацкий смех? Теперь я, кажется, понимаю, в чем дело: я злился на нее за то, что она умерла. Со временем, будь она жива, я бы забыл ее. Но теперь она будет преследовать меня всю жизнь.
Когда, спустя две недели после смерти Дженел, я встретился с Элис, она рассказала мне, что кровоизлияние в мозг произошло из‑за какого‑то наследственного дефекта, о котором Дженел, возможно, знала.
Я припомнил, как я злился, если она опаздывала, или как она забывала о дате назначенной со мной встречи. Я был уверен, что это все объяснялось фрейдовскими подсознательными “ошибками”, ее скрытым желанием отвергнуть меня. Но Элис сказала мне, что это случалось с Дженел довольно часто. А незадолго до ее смерти эти случаи участились. Конечно, это было связано с аневризмой, с теми фатальными разрывами сосудов в мозгу. И я вспомнил нашу последнюю ночь, когда она спросила, люблю ли я ее, а я ответил так вызывающе. Эх, если бы она меня сейчас спросила, я ответил бы совершенно по‑другому. Что она может говорить и делать все что ей захочется. Быть тем, чем ей хочется, что я принимаю ее любую. Что одна только мысль о том, что я могу видеть ее, что могу придти куда‑то и встретить ее, что я могу слышать ее голос, ее смех — что это все может сделать меня счастливым. “Ага, понятно, — сказала бы она тогда, довольная, но и разозленная одновременно. — Но это все важно для тебя?” Ей хотелось быть самой важной вещью и для меня, и для всех, кого она знала, и для целого света. Она испытывала величайший голод по привязанности, по чувству. Я представил, какие горькие упреки она бросила бы мне, склонившемуся над ее больничной постелью, убитому горем. Она сказала бы: “Разве ты не хотел, чтобы я превратилась в это? Разве не такими мужчины желают видеть женщин? Для тебя это было бы, пожалуй, идеальным”. Но нет, такой жестокости и такой вульгарности в ней никогда не было. И я заметил очень странную вещь: никогда в своих воспоминаниях я не представлял нас двоих в постели.
Я знаю, что она снится мне несколько раз за ночь, но я никогда не запоминаю эти сны. Я просто просыпаюсь с мыслями о ней, как будто она по‑прежнему жива.
Стоя на Стрипе, на самом верху, в тени невадских гор, я смотрел на огромное, сверкающее неоном гнездо — сердце Вегаса. Сегодня ночью я буду играть, а рано утром сяду в самолет и полечу в Нью‑Йорк. А завтрашнюю ночь проведу со своей семьей, в своем доме, и буду работать над своими книгами в своей уединенной комнате. Я буду в безопасности.
Я вошел в двери казино отеля Занаду. От морозного воздуха было холодно. Две проститутки проплыли мимо, тяжелые кудряшки их париков отражали переливы неона; одна темно‑шоколадная, другая светло‑коричневая. Затем белые, в высоких шнурованных сапогах и шортах, выставляя на показ перламутровую белизну бедер, но лица их призрачны, костлявы, что еще более подчеркивается светом люстр и годами кокаина. За длинным рядом столов для блэкджека — кучка дилеров, они, подняв руки, моют их на весу.
Я шел сквозь казино в сторону зала для игры в бак‑кару. Толпа впереди меня поредела, разбредаясь по залу для игры в кости, и я ясно увидел столы для баккары.
Четверо святых в черных галстуках ожидали меня. Крупье, ведущий игру, поднял правую руку, останавливая банкомета с подковой. Он бросил на меня быстрый взгляд и улыбнулся в знак приветствия. И, все еще с поднятой рукой, провозгласил:
— Карту Игроку.
Лэддермены, два бледных Иеговы, наклонились вперед.
Я отошел и стал оглядывать казино. Почувствовав поток воздуха, сдобренного кислородом, я подумал о престарелом, сгорбленном Гроунвельте, сидящим в своих комнатах там, наверху, и нажимающим свои волшебные кнопки, чтобы не дать всем этим людям заснуть. И о том, что, вероятно, нажал он когда‑то кнопку я для Калли, кнопку смерти, и для всех, кому следовало умереть.
Стоя абсолютно неподвижно в самом центре казино, я оглядывался в поисках счастливого стола, с которого можно было начать.
Глава 55
“Я страдаю, и все‑таки я не живу. Я — икс в неопределенном уравнении. Я все равно что фантом в этой жизни, не знающий ни где начало, ни где конец”.
Эти строки я прочитал в сиротском приюте, когда мне было пятнадцать или шестнадцать лет, и я думаю, Достоевский написал это, чтобы показать неизбывное отчаяние человечества, и, возможно, вселить страх в сердце каждого, тем самым принудив их к вере в Бога. Но в те годы, будучи ребенком, я воспринял это как откровение. Это согревало меня, быть фантомом не казалось мне чем‑то пугающим. Я представлял, что икс и его неопределенное уравнение — это магический щит. И теперь, столь расчетливо оставаясь живым, пройдя через все опасности и все страдания, я уже более не мог использовать свой старый трюк, перенося себя вперед во времени. Собственная моя жизнь не была уже столь мучительной, и в будущем не было для меня спасения. Меня окружали нескончаемые вероятности, и иллюзии не осталось. Единственным безусловным фактом было то, что как бы тщательно я ни планировал, какой бы хитростью ни обладал, добрые ли, злые ли совершал поступки — выиграть я на самом‑то деле не мог.
Мне пришлось признать в конце концов, что я больше не волшебник. Ну и что из этого, черт возьми? Зато я жив, чего не скажешь о моем брате, Арти, о Дженел, об Осано. И о Калли, о Маломаре, о Джордане. Теперь я понял Джордана. Все было очень просто. Жизнь — это оказалось слишком для него. Но не для меня. Умирают только дураки.
Так что же я, — чудовище, если не горевал ни о ком, если мне так сильно хотелось оставаться в живых? Если смог принести в жертву своего единственного брата, свое единственное начало, а потом Осано, и Дженел, и Калли, и даже не горевал о них, и плакал только об одном из них? Если мне мог принести утешение тот мир, что я построил для себя?
Мы смеемся над дикарем из‑за его страха перед шарлатанскими шуточками природы, но как мы сами напуганы теми страхами и чувством вины, что бушуют в наших собственных головах! То, что мы считаем в себе самих чувствительностью, есть всего лишь эволюционная ступень страха в бедном глупом животном. Мы страдаем из‑за ничего. И наше собственное желание смерти — наша единственная трагедия.
Мерлин, Мерлин. Ну конечно, тысяча лет уже прошла, и ты, должно быть, уже пробудился в своей пещере, надеваешь свой усыпанный звездами волшебный колпак, собираясь выйти в этот странный новый мир. Бедняга, получил ли ты что‑нибудь от своей хитрой магии, проспав эту тысячу лет, ведь твоя очаровательница в могиле, а оба наших Артура обратились в прах?
Или, может, у тебя есть в запасе последнее магическое заклинание, которое сработает? Страшный и рискованный удар — хотя что он для настоящего игрока? У меня еще есть стопка черных фишек и зудящее желание испытать страх.
Я страдаю, и все‑таки я живу. Да, возможно, я — действительно нечто вроде фантома в этой жизни, но я знаю и свое начало и я знаю свой конец. Это правда, что я — икс в неопределенном уравнении, тот самый икс, что будет терроризировать человечество на его пути сквозь миллионы галактик. Но это все равно. Этот икс — скала, на которой я стою.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав