27 страница

Его репутация порядочного семьянина была безупречной. Он никогда не был замешан в историях с молодыми киноактрисами. Он никогда не оказывал нажима на режиссера или постановщика, чтобы они обеспечили для фильма кого‑нибудь из выдающихся актеров на главную роль. Частично это объяснялось его природой аскета, низкой склонностью к блуду. У него было развито чувство личного достоинства в том, что касалось лично его. Но главным было то, что он счастливо женился на своей подруге детства и прожил в согласии тридцать лет.

Они встретились в средней школе в Бронксе, поженились, когда им еще не было двадцати лет, и жили вместе все последующее время.

Белла Уортберг жила как в сказке. Прелестный подросток в средней школе она очаровала Моузеса Уортберга прямо‑таки смертельной комбинацией огромного бюста и чрезмерной скромности. Она носила свободные толстые шерстяные свитера, платья на пару размеров больше, чем было нужно, но все это было как попытка скрыть разгорающийся радиоактивный металл в темном погребе. Сознание того, что он там, но скрыт от посторонних взглядов, делало его огонь еще более сильным. Когда Моузес стал постановщиком, она еще не сознавала, что это значит. За два года у нее появилось два ребенка, и она почти что была готова к тому, чтобы и в последующие годы у нее появлялось по одному дитя, и так до конца своей плодотворной жизни, однако Моузес положил конец такому течению событий. К тому времени большую часть его времени стала поглощать карьера, к тому же тело Беллы покрылось рубцами, следами родов; груди, к которым прикладывался Моузес, поникли и покрылись прожилками. И она стала доброй маленькой еврейской домохозяйкой, вполне в его вкусе. Он нанял для нее служанку и забыл о ней. Он все еще ценил ее, поскольку она была великолепной прачкой, и его белые рубашки были безупречно накрахмалены и отутюжены. Она была также прекрасной домашней хозяйкой и экономкой. Она следила за его костюмами в стиле Вегаса и яркими галстуками, регулярно отдавая их в химчистку своевременно, не слишком часто, чтобы они не износились преждевременно, и не слишком редко, чтобы они успели загрязниться и выглядели засаленными. Как‑то она купила кошку, которая любила сидеть на диване. Моузес сел на этот диван, а когда поднялся, на штанинах у него были шерстинки от кошки. Моузес схватил кошку и швырнул ее о стену. Потом он истерично закричал на Беллу. На следующий день она отдала кошку кому‑то.

Но энергия магически течет от одного источника к другому. Когда Моузес стал во главе центра, то Беллы Уортберг вдруг как будто коснулась волшебная палочка из сказки. Выросшие на калифорнийском воздухе жены руководителей фирм, старших должностных лиц взялись за нее. “Свой” парикмахер сделал ей корону из черных кудрей, что придавало ей прямо королевский облик.

Спортивного вида обитатели этого святилища искусства безжалостно критиковали ее телеса. Она стала сбавлять вес и сбавила его со ста пятидесяти фунтов до ста десяти. Даже грудь ее уменьшилась в объеме, но еще не достаточно, чтобы соответствовать остальным частям тела. Она пришла на пластическую операцию, и хирург превратил их в маленькие прекрасно гармонирующие с остальным телом бутоны роз. Он хотел все привести в соответствие и поэтому “усек” ей бедра и “снял” часть материала ниже спины. Модистки студии выполнили модели гардероба под ее новую фигуру и новый статус. Белла Уортберг посмотрелась в зеркало и увидела в нем не еврейскую принцессу “в теле”, вульгарно красивую, а стройную с тонкой талией сорокалетнюю начинающую киноактрису, энергичную и бодрую. Что ей, однако, не понравилось, так это то, что ее внешность как бы оторвалась от ее содержания, от того, чем она была, и ее старое “я”, как призрак, проступало сквозь кости ее тела, через форму ее лица. Она стала обтянутой кожей модной леди, остов которой составлял мощный костяк, унаследованный от предков. Но она поверила в то, что стала красивой. И потому почти была готова поступить, как ей диктовала ее внутренняя природа, когда около нее появился молодой начинающий актер, который позволил себе претендовать на ее любовь.

Она ответила ему искренне и страстно. Она поехала в его неряшливое жилище в Санта‑Монике и в первый раз в своей жизни испытала радость любви. Молодой актер был полон сил, поглощен своей профессией и так увлекся новой своей ролью, что почти поверил, что любит. До такой степени, что купил ей прекрасный браслет от Гуччи, который она затем будет хранить как сокровище всю оставшуюся жизнь как свидетельство ее первой большой страсти. А когда он попросил ее помочь ему получить роль в одном из больших боевиков, снимавшихся в студии центра, он был совершенно сконфужен, когда она сказала ему, что никогда не интересовалась делами своего мужа. Произошла резкая размолвка, и актер исчез из ее жизни. Ей не хватало его, не хватало его неряшливой квартиры, записей музыки рок, но она была уравновешенной девушкой и выросла уравновешенной женщиной. Больше она не повторяла своей ошибки, и в будущем будет выбирать себе любовников так же тщательно, как комедийный персонаж подбирает себе шляпу.

В последующие годы она стала опытным экспертом по делам подбора актеров, стараясь выискивать скорее талантливых актеров, нежели бездарных, и получала их в свое распоряжение. Казалось, что степень ума повышается с талантом. И она помогала их карьере. Она никогда не делала такой ошибки, чтобы идти прямо к мужу. Моузес Уортберг сидел слишком высоко на Олимпе, чтобы заниматься подобными делами. Вместо этого она шла к кому‑нибудь из трех вице‑президентов. Она начинала распространяться о таланте актера, которого видела в маленькой труппе, дававшей Ибсена, и утверждала, что не знает этого актера лично, но уверена, что он явится находкой для студии. Вице‑президент записывал себе фамилию актера и тот получал небольшую роль. Вскоре поползли слухи. Белла Уортберг приобрела такую “известность” как обольстительница всех молодых актеров, каких она только могла где‑либо увидеть, что когда бы она не останавливалась у одного из офисов какого‑либо вице‑президента, этот вице‑президент уже должен был справляться, на месте ли его секретарь, как гинеколог справляется на месте ли акушерка, когда должен осматривать пациентку.

Три вице‑президента, боровшихся за власть, вынуждены были выполнять желания жены Уортберга, или же только чувствовали, что выполняют их. Джефф Уэгон стал добрым другом Беллы и даже познакомил ее с несколькими особенно высокостоящими молодыми людьми. Когда все это потерпело фиаско, она стала просто слоняться по дорогим магазинам Родео для женщин, устраивать долгие ленчи с хорошенькими начинающими киноактрисами в самых престижных ресторанах, носить несуразно огромные очки.

В связи со своими тесными отношениями с Белой Джефф Уэгон являлся ненавидимым конкурентами фаворитом на место Моузеса Уортберга после его ухода. Была лишь одна загвоздка. Что станет делать Моузес Уортберг, когда узнает о том, что его жена Белла стала. Мессалиной в Беверли‑Хиллз? Обозреватели, работающие по слухам, называли “дело” Беллы “мертвой зоной” для Уортберга, который просто не может не видеть всего этого. Белла стала пользоваться большой сомнительной славой.

Как всегда, Моузес Уортберг поразил всех. Он сделал это просто, ничего не предпринимая. Лишь изредка он мстил любовникам. Но никогда он ничего не предпринимал против своей жены.

Первый раз он предпринял месть, когда молодой певец рок‑н‑ролла, звезда эстрады, стал хвалиться своей победой и называл Беллу Уортберг “старой идиоткой”.

Этот певец сказал эти слова как высший комплимент, но Моузес Уортберг воспринял его как оскорбление. Для него это было, как если бы один из его вице‑президентов пришел на работу в джинсах и свитере‑водолазке. Этому певцу за один только альбом платили в десять раз больше, чем за роль в снимающемся в его центре боевике. Но он был заражен американской мечтой: полюбоваться собой, играющим в фильме. От этой мысли он впадал в транс. В тот вечер, когда должен был состояться просмотр фильма, он собрал свой антураж коллег‑актеров и подруг и привел их в частный кинозал Уортберга, забитый уже кинозвездами центра. Это было одно из самых крупных событий года.

Просмотр начался. Звезда рок‑н‑ролла сидел, сидел, сидел. Ждал, ждал и ждал. А фильм шел и шел. Но на экране нигде не было видно звезды рок‑н‑ролла. Его роль была вырезана и кадры с его участием валялись на полу в монтажной. Он сразу же потерял сознание, и его пришлось увезти домой.

Моузес Уортберг отметил свое превращение из постановщика в главу студии очень удачным действом. В течение не одного года он наблюдал, как люди, занимавшие высокие посты в студии, всегда приходят в бешенство от того внимания, которое выпадает на долю актеров, писателей, режиссеров и постановщиков, получающих награды от Академии Художеств. Их бесило, что только их подчиненные и только они получали всю славу за фильм, создаваемые ими, более высоко сидящими. И именно Моузес Уортберг уже несколько лет назад первым предложил присуждать премию Ирвинга Тальберга и вручать ее на церемониях в академии. Он был достаточно умен для того, чтобы предусмотреть присуждение премии не ежегодно, а чтобы она присуждалась постановщику за постоянно высокое качество ставящихся им фильмов на протяжении нескольких лет. У него также хватило ума включить в условия присуждения премии пункт, согласно которому эта премия Тальберга не могла присуждаться одному лицу более одного раза. В результате многие постановщики, картины которых никогда не получали академических премий и имели много недостатков — их приходилось “подштопывать” в производстве — получали свою ролю рекламы, выигрывая премию Тальберга. Но все же и теперь руководители студий и настоящие звезды из Области делания денег, работа которых никогда не признавалась достаточно хорошей, оставались за бортом. Именно тогда Уортберг поддержал идею о присуждении Гуманитарной премии лицу в кинопромышленности, которое внесло наибольший вклад в пропаганду высочайших идеалов, в борьбу за улучшение мира кино и всего человечества. В конце концов, два года назад эта премия была вручена Моузесу Уортбергу. Присуждение транслировалось по телевидению, и его видели сто миллионов восторженных телезрителей. Премия вручалась одним японским режиссером международной известности и по той простой причине, что не найти было ни одного американского режиссера, который бы мог выдать Моузесу эту премию, не скривив при этом лица. (Вроде так рассказал мне Доран эту историю).

В тот вечер, когда Моузес получил эту награду, у двух писателей‑сценаристов случился инфаркт от возмущения. Одна актриса выбросила свой телевизор из окна своего номера на пятом этаже гостиницы Беверерли Уилшир. Три режиссера вышли из Академии. Но для Моузеса Уортберга эта награда стала самой цепной из всего, чем он обладал. Один писатель‑сценарист комментировал это событие в том духе, что это как если бы заключенные в концлагере голосовали за Гитлера как за наиболее популярного среди них политического деятеля.

Именно Уортберг разработал технику обременения восходящей кинозвезды огромными платежами по закладной за особняк на Беверли‑Хиллз, чтобы вынудить ее работать в поте лица в дрянных фильмах. Именно студия Уортберга постоянно вела судебные процессы до “победного” конца с целью лишить творческий талант тех денег, которых он заслуживал. Именно у Уортберга были связи в Вашингтоне. Политические деятели развлекались с прекрасными киноактрисами за счет секретных фондов Уортберга, оттуда же оплачивались их дорогие пребывания в принадлежащих студии местах по всему миру. Это был человек, который знал, как использовать адвокатов и закон для финансовых убийств, чтобы воровать и отнимать. Так, во всяком случае, говорил Доран. Мне же он представлялся как обычный американский преуспевающий делец.

Помимо хитрости и коварства наиболее важным достоянием Моузеса и его центра была его зацепка в Вашингтоне.

Его враги распространяли много скандальных историй, связанных с ним, но которые были ложью, потому что он вел жизнь аскета. Они, например, распространяли слухи о том, что он в обстановке полной секретности летал в Париж каждый месяц, чтобы развлекаться с малолетними проститутками, что он настоящий бродяга, что он проделал отверстие в спальню своей жены, чтобы наблюдать ее там с любовниками. Но все это было ложью.

Насчет его ума и силы характера сомневаться не приходилось. В отличие от других сильных киномира сего, он избегал рекламы под светом рампы, и единственным исключением здесь было его стремление получить Гуманитарную премию.

Когда Доран въехал в расположение центра, у него возникло чувство отвращения. Здания были цементные, территория была спланирована наподобие тех индустриальных парков, которые придают Лонг‑Айленду облик концентрационных лагерей для роботов. Когда мы проехали ворота, охрана не предложила нам припарковаться в специально отведенном для таких, как мы, месте, поскольку такового здесь просто не было, и нам пришлось воспользоваться стоянкой за окрашенным красно‑белыми полосами шлагбаумом — деревянной рукой, которая поднималась автоматически перед вами. Я не заметил, что для выезда через другой шлагбаум мне придется заплатить двадцать пять центов.

Я подумал, что это случайность, оплошность секретариата Моузеса, но Доран сказал, что это просто‑напросто часть установленного Моузесом Уортбергом порядка, призванного ставить на свое место таких, как я. Кинозвезда поехала бы прямо в заднюю часть территории. Указывать свое место режиссерам или крупным актерам, снимающимся в боевиках, не было нужды, те и так его знали. А вот писателям они хотели показать сразу же, чтобы те не забывали свое место и не впадали в манто величия. Я подумал, что Доран просто придумывает, и засмеялся, но, признаюсь, это подействовало на меня несколько раздражающе.

В главном здании наши личности были удостоверены человеком из охраны, который потом позвонил, чтобы удостовериться, что нас ждут. К нам спустился секретарь и повел нас к лифту, чтобы подняться на самый верхний этаж. Этот этаж был весьма призрачный. Шикарный, но как бы несуществующий.

Несмотря на все это, мне пришлось признать, что я был под впечатлением обходительности Джеффа Уэгона и налаженности здесь кинобизнеса. Я знал, что он жулик весьма энергичный, но это представлялось в какой‑то мере естественным. Как им совершенно естественно обнаружить на тропическом острове какой‑нибудь экзотического вида фрукт, который оказывается несъедобным.

Мы сели перед его столом, Доран и я, и Уэгон сказал своему секретарю, чтобы он не пропускал на него никаких телефонных звонков. Очень лестно для меня. Но он явно не произнес секретного закодированного слова, чтобы эти звонки и в самом деле не проходили на него, поскольку во время нашего разговора он не менее трех раз отрывался от разговора, чтобы поговорить по телефону.

Нам нужно было ждать Уортберга еще полчаса, когда должно было начаться заседание. Джефф Уэгон стал рассказывать забавные истории, даже случай, когда девушка из Орегона отхватила часть его яиц.

— Если бы она проделала это с большим прилежанием, — сказал Уэгон, — то обеспечила бы мне экономию большого количества денег и избавила бы меня от всяких неприятностей в эти последние годы.

Загудел телефон Уэгона, и он повел нас в роскошный конференц‑зал, который мог использоваться как кинозал.

За круглым столом сидели Уго Келлино, Хоулинэн и Моузес Уортберг, непринужденно болтавшие. Дальше за столом сидел средних лет человек с каким‑то странным, похожим на седой, цветом волос. Уэгон представил его как нового режиссера картины. Его звали Саймон Белфорт. Я вспомнил его имя. Двадцать лет назад он сделал очень хороший фильм о войне. Сразу же после этого он подписал долгосрочный контракт с центром и стал для Джеффа Уэгона первоклассным мастером халтуры.

Молодой парень рядом с ним был представлен как Франк Рицетти. У него было жуликоватого вида лицо, и одет он был в пиджачный костюм стиля хиппи, который был в моде у калифорнийских рок‑звезд. На меня он подействовал ошеломляюще. Он прекрасно отвечал описанию, данному когда‑то Дженел тем привлекательным мужчинам, которые кишмя кишели в Беверли‑Хиллз и которых называли жуликами‑сводниками Дон‑Жуанами. Дженел называла их слизняками. Но может, она сказала так, чтобы несколько подбодрить меня. Я понял, что никакой девушке не избежать чар такого парня, как Фрэнк Рицетти. Он был исполнительным постановщиком нашего фильма от Саймона Белфорта.

Моузес Уортберг не стал терять времени на всякую ерунду и сразу перешел к делу. Властным голосом он сразу все поставил на свои места.

— Я не доволен оставленным нам Маломаром сценарием, — сказал он. — Его подход неверен. Это не фильм нашей студии. Маломар бь1л гением, он мог сделать так, чтобы фильм получился. У нас нет никого, равного ему.

Вмешался Рицетти, голос его был вкрадчив, как бы завораживал слушателей:

— Не знаю, мистер Уортберг. У вас здесь несколько прекрасных режиссеров. Он прямо‑таки с нежностью посмотрел на Саймона Белфорта.

Уортберг бросил на него пронизанный холодом взгляд, и больше тот не произнес ни слова. Белфорт немного покраснел и отвел взгляд.

— Мы потратили много денег на этот фильм, — продолжал Уортберг. — Мы должны оправдать их. Но мы не хотим, чтобы критики обрушились на нас, обвиняя нас в том, что мы испортили детище Маломара. Мы хотим использовать его репутацию во имя картины. Хоулинэн выдаст сообщение для печати, подписанное всеми нами о том, что картина будет сделана так, какой ее хотел видеть Маломар. Что это будет картина Маломара, последняя дань ему как великому кинодеятелю, внесшему большой вклад в дело киноискусства.

Уортберг сделал паузу, во время которой Хоулинэн вручил всем копии сообщения.

Прекрасно выполненный заголовок, отметил я, с вензелем студии, выполненным красно‑черным.

Келлино непринужденно заметил:

— Моузес, старина, я полагаю, тебе бы нужно отметить, что Мерлин и Саймон будут работать со мной над новым сценарием.

— Хорошо, уже сделано, — сказал Уортберг. — И потом, Уго, позволь мне напомнить тебе, что ты не должен вмешиваться в постановку и режиссуру. Это наше дело.

— Конечно, — сказал Келлино.

Джефф Уэгон улыбнулся и откинулся на спинку кресла.

— Сообщения для прессы — это наша официальная позиция, — сказал он. — Однако я должен сказать вам, Мерлин, что когда Маломар помогал вам в работе над сценарием, он был очень болен. Это ужасно. Нам придется переделать его, и у меня есть несколько мыслей на этот счет. Работы предстоит очень много. Как раз сейчас мы вовсю повсюду трубим о Маломаре.

— У тебя здесь все в порядке, Джек? — спросил он Хоулинэна.

Хоулинэн утвердительно кивнул. Келлино очень искренне сказал мне:

— Надеюсь, вы будете работать со мной над этой картиной, чтобы сделать ее великим фильмом, таким, каким его хотел видеть Маломар.

— Нет, — сказал я. — Я не могу этого сделать. Я работал над сценарием с Маломаром, и полагаю, что сценарий великолепен. Так что не могу согласиться ни на какие изменения или переделку и не подпишу поэтому никакого сообщения для прессы.

Хоулинэн спокойно, вкрадчивым тоном, вставил:

— Мы все понимаем ваши чувства. Вы были очень близки с Маломаром, работая над фильмом. Я согласен с тем, что вы только что сказали, и думаю, это прекрасно. В Голливуде редко встретишь такую верность, но в то же время вы должны помнить, что у вас доля в фильме. В наших интересах обеспечить ему успех. Если вы не друг этой картине, а ее враг, то вы просто вынимаете деньги из своего же кармана и выбрасываете их.

Мне стало по‑настоящему смешно, когда я выслушал его монолог.

— Я друг этой картины. Именно поэтому я не хочу переделывать сценарий. А вы те, кто является врагом этой картины.

Келлино резко, грубо заявил:

— Гоните его. Пусть убирается. Он нам не нужен.

Первый раз я посмотрел в лицо Келлино и вспомнил его описание, данное Осано. Как обычно, Келлино был прекрасно, со вкусом одет в отлично сидящий костюм, великолепную рубашку, шелковистые коричневые туфли.

Выглядел он прекрасно, и я вспомнил, как Осано, характеризуя его, использовал слово “скобарь”.

— Скобарь, — говорил он — это крестьянин, который стал богачом и приобрел большую известность и который старается приобщиться к классу аристократов. Он все делает правильно. Он изучает их манеры, улучшает свою речь и одевается как ангел. Но как бы он ни одевался, как бы ни чистился, всегда у него на туфлях прилипнет кусочек грязи.

И, глядя на Келлино, я думал, как прекрасно он отвечает этому определению.

Уортберг сказал Уэгону:

— Урегулируйте вопрос, — и вышел из зала. Он не мог унизиться до того, чтобы обсуждать что‑либо лично с каким‑то паршивым писателем. Он и пришел‑то на совещание из одного только уважения к Келлино.

Уэгон спокойно сказал:

— Мерлин важен в этом деле, Уго. Я уверен, что он подумает и согласится с нами. Доран, почему бы нам не собраться снова через несколько дней?

— Конечно, — сказал Доран. — Я позвоню.

Мы поднялись, чтобы распрощаться и уйти. Я подал свою копию сообщения для прессы Келлино.

— У вас чем‑то запачканы туфли, — сказал я. — Вытрите этим листком.

Когда мы покинули центр, Доран сказал мне, чтобы я не беспокоился и что он все уладит за неделю, что Уортберг и Уэгон не пойдут на то, чтобы я сделался их врагом. Они пойдут на компромисс. И чтобы я не забывал о своей доле.

Я сказал, что не уступлю ни строчки и попросил его ехать быстрее. Я знал, что Дженел будет ждать меня в гостинице, и казалось, что я больше всего на свете желал опять увидеть ее, коснуться ее, поцеловать, соединиться с ней и слушать ее истории.

Я был доволен, что у меня появилось оправдание, чтобы остаться на неделю в Лос‑Анджелесе и побыть с ней шесть или семь дней. Я и в самом деле не изменил ни строчки в сценарии и не написал ни одной в дополнение к нему. После смерти Маломара, я знал, это будет еще одна халтура центра.

Когда Доран высадил меня у отеля Беверли‑Хиллз, он тронул меня за руку и сказал:

— Подожди минутку. У меня к тебе есть кое‑что сказать.

— Давай, — нетерпеливо ответил я.

— Я уже давно хотел тебе об этом сказать, но все думал, что, может, это не мое дело.

— О Боже, — сказал я. — О чем ты говоришь? Я спешу.

Доран несколько печально усмехнулся:

— Конечно. Я знаю, Дженел ждет тебя, да? О Дженел я и хотел тебе сказать.

— Послушай, — сказал я Дорану. — Я знаю все о ней и мне нет никакого дела до того, кем она была, что делала. Мне все равно.

Доран помолчал.

— Ты знаешь эту, Элис, которая живет с ней?

— Да, — сказал я. — Хорошая девушка.

— Она немного дайка, — сказал Доран.

Я вдруг стал смутно догадываться, как будто был простаком, который не может сосчитать туфли.

— Ну и что?

— А то, что Дженел… — сказал Доран.

— Ты хочешь сказать, что она лесбиянка? — сказал я.

— Она бисексуальная, — сказал Доран. — Она любит мужчин и женщин.

Я немного подумал, потом рассмеялся и сказал:

— Никто не безупречен. — Вышел из машины и пошел к себе в номер, где меня ждала Дженел, и мы побыли вместе, прежде, чем идти на ужин. Но на этот раз я не стал просить ее рассказывать мне истории. Я не сказал о том, что мне поведал Доран. Это не было нужно. Я это понял уже давно и на этом успокоился. Это было лучше, чем обсуждать ее отношения с другими.

Книга 6

Глава 34

В течение многих лет Калли Кросс искал свою “золотую жилу” и, наконец, нашел ее. Это был Занаду Два, заполненный “товаром” и обладавший могуществом “Карандаша”. “Золотой Карандаш”. Он мог все. Мог обеспечить не только номер, еду и выпивку, но и выяснить сколько стоит билет на самолет в любом уголке мира, вызов самых дорогих девушек, мог заставить исчезнуть маркер какого‑нибудь клиента, распределить чины среди хозяев, принимающих высокопоставленных игроков, играющих в отеле Занаду.

Все эти годы Гроунвельт был для него скорее отцом, чем боссом. Дружба их упрочилась. Они вместе боролись со всем тем сбродом, жуликами, ворами, взломщиками, сотни которых пытались проникнуть в святая святых отеля, в его хранилище и архивы, и опустошить их. Им приходилось распознавать этот сброд как на подступах к отелю, так и в нем самом, и безжалостно отбрасывать его прочь. Они возбуждали иски о возмещении против доверенных представителей, мошенничавших с маркерами, против воров, пытавшихся опустошить тотализаторы, торговые и игровые автоматы вопреки всякой логике, не имея на это ни малейших шансов, “затейников”, которые обворовывали легковерных артистов, находя их по телефону, обманщиков‑дилеров по недвижимости, фальшивомонетчиков, компьютерных мальчиков за столиками под пиратским флагом, шулеров игры в кости, — их были тысячи. Калли и Гроунвельт вели с ними беспощадную войну.

За эти годы Калли завоевал большое уважение у Гроунвельта своей способностью вынюхивать и привлекать в гостиницу новых клиентов. Он организовал проведение в Занаду всемирного турнира по триктраку, привлекал клиента, стоившего миллион долларов в год, даря ему каждое Рождество новый Роллс‑Ройс. Отель проводил машину по расходам на рекламу, без налога. Клиент с удовольствием принимал машину за шестьдесят тысяч долларов, которая обошлась бы ему в сто восемьдесят тысяч долларов с налогом, что давало ему двадцатипроцентное покрытие его убытков. Но высшим достижением Калли было дело с Чарльзом Хэмси. Гроунвельт не переставал хвастаться своим протеже, его хитростью, ловкостью, сообразительностью еще не один год после этого “дела”.

Гроунвельт сдержанно отнесся к идее Калли скупить все маркеры Хэмси по Вегасу по десять центов за доллар (это были чеки с условным секретным знаком, во избежание подделки). Но выдал Калли его “голову”: делай, как хочешь. Дело было достаточно верное, но все же рискованное. Хэмси приезжал в Вегас раз шесть в год, не меньше, и всегда останавливался в Занаду. В один из приездов он сорвал фантастический банк за игрой в кости, выиграв семьдесят тысяч долларов, которые использовал, чтобы расплатиться за некоторые из своих маркеров, и Занаду, таким образом, уже был в выигрыше. Но потом Калли показал себя просто гением.

В один из приездов Чарли Хэмси как‑то сказал, что его сын женится на одной девушке в Израиле. Калли был очень рад за своего друга и настаивал на том, чтобы отель Занаду взял на себя все расходы по свадебным торжествам. Калли сказал Хэмси, что реактивный лайнер отеля Занаду (это тоже явилось плодом задумки Калли, купить самолет, чтобы лишить “затейников”, занимавшихся организацией разного рода торжеств, пирушек, их доходов от этого бизнеса) отвезет всю свадебную компанию в Израиль и что отель оплатит там их проживание в гостиницах. Отель Занаду оплатит все расходы, включая свадебные торжества, оркестр. Здесь была одна хитрость. Так как гости свадебных торжеств были со всех Соединенных Штатов, то на самолет они сядут в Лас‑Вегасе. Но голова у них об этом болеть не будет, они все могут остановиться в отеле Занаду бесплатно.

Калли подсчитал, что все это обойдется гостинице, в двести тысяч долларов, убедив Гроунвельта в том, что все это окупится, а если и нет, то они получат пожизненных игроков в лице Чарли Хэмси и его сына. Однако успех этого начинания превзошел все ожидания. В Вегас приехало больше ста гостей, собравшихся на свадебные торжества, и пока они отправились в Израиль, они оставили в казне отеля около миллиона долларов.

Но на сей раз Калли намеревался предложить Гроунвельту еще более прибыльное дело, такое, которое бы побудило Гроунвельта и компаньонов назначить его генеральным директором отеля Занаду, сделать ему наиболее важную официальную должность по рангу сразу же за самим Гроунвельтом. Он ждал Фуммиро. Фуммиро за свои последние два приезда оставил кучу маркеров. У него были трудности с оплатой. Калли знал причину этих затруднений и ему нужно было сделать так, чтобы Фуммиро взял инициативу на себя, иначе он откажется от этого плана, если Калли сам предложит ему решение. Об этом он знал от Дейзи.

Фуммиро прибыл в город, играл, как обычно, на пианино по утрам и на завтрак ел свой суп. Женщины его не интересовали. Он был полностью поглощен игрой и за три дня проиграл все свои наличные и подписал маркеров еще на триста тысяч долларов. Перед отбытием из Вегаса он попросил Калли подойти к нему в номер. Фуммиро был очень вынослив, но немного нервничал: не хотел потерять свое лицо. Боясь, что Калли подумает, что он не хочет платить по своим долгам в проигранных играх, он очень дотошно стал объяснять Калли, что у него в Токио много денег, и миллион долларов для него — это мелочь, главным затруднением здесь было как‑то вывезти наличные из Японии, обратив японские йены в американские доллары.

— Мистер Кросс, — сказал он Калли, — если бы вы смогли приехать в Японию, то заплачу вам там в йенах, и тогда, я уверен, вы сможете найти путь, по которому они достигнут Америки.

Калли стал уверять Фуммиро в полном к нему доверии Отеля.

— Господин Фуммиро, — сказал он, — нет никакой нужды торопиться, ваша репутация высока. Миллион долларов может подождать до вашего следующего приезда в Вегас. Никакой проблемы это в самом деле не представляет. Нам всегда доставляет удовольствие принимать вас здесь, и находиться в вашем обществе нам очень приятно. Не беспокойтесь, пожалуйста. Позвольте мне быть к вашим услугам и, если вам что‑либо нужно, скажите мне, и я все сделаю. Для нас честь иметь такого должника.

Дата добавления: 2015-12-01