|
Читайте также: |
Звенящий грохот совсем рядом. Вскакиваю, ошалелый. Вместе со мной подпрыгивают соседи. Кто-то включает нововведение — синие ночники, отчего помещение выглядит совершенно странно. Зато с улицы ничего не видно, что тут у нас происходит.
— Пулемет с равелина. Очередь на всю обойму, — говорит дежуривший Саша.
Видим отблески — несколько осветительных ракет.
— Оделись, побежали, — командует Николаич.
— Нам как? — спрашивает маленький омоновец.
— На ваше усмотрение.
На пальбу, кроме нас, прибегает свободная смена с разводящим от гарнизона, мы поспеваем чуть позже. Стрелял действительно «Гочкис» с Алексеевского равелина.
— Расчет говорит, что лев из зоопарка удрал, — встречает Николаича разводящий.
— Расчет этого не говорил, — с неудовольствием поправляет пулеметчик, не отрываясь от прицела. Тонкое жало ствола с раструбом пламегасителя мягко ходит из стороны в сторону. Чем-то похоже на сканирование пространства.
— Так заряжающий сказал.
— Заряжающий — не весь расчет. Это не лев. Это было человеком. Раньше.
— Прыгало, как лев!
— Ладно, где оно сейчас? Ты по нему попал?
— Попасть — попал. Как повредил, вот вопрос. Деревья мешают. Вырубить надо.
— Что делать будем? — Это разводящий у Николаича спрашивает.
— Вам положено по инструкции что?
— Оборонять объект.
— А как?
— Занять места согласно расписанию и приготовиться к ведению огня.
— Тогда занимайте. А мы посмотрим, что тут сделать можно. Эта тварь куда делась после обстрела?
— Влево убежала, — уверенно говорит второй номер.
— Влево она дернулась. А ушла вправо, к саперам, — недовольно поправляет первый.
— Мы тогда берем левый фланг равелина, — говорит разводящий.
— Хорошо. Посматривайте там.
— В курсе. Есть там местечко, где по стенке забраться можно.
Часовые довольно шустро сматываются. Вместе с ними утекает и второй номер — показать, куда рванул псевдолев. Меня это удивляет, второй номер должен бы остаться, но, видно, в расчете не все гладко, и первый воспринимает исчезновение напарника с явным удовольствием. Даже по спине заметно.
Некоторое время проходит в ожидании. Николаич по старомодному полевому телефону связывается с саперами, просит прислать поводыря, сообщает о первом случае прорыва водяного периметра в дежурку, потом ему звонит разводящий — никого не видят, предупредили патрулей о возможном морфе.
Наконец является сапер — невзрачный паренек, обстоятельный и флегматичный. По-моему, пацан копирует своего начальника.
— Долгонько ходим, — с неудовольствием замечает ему Николаич.
— Как говорил великий Старинов — саперы ходят медленно, но обгонять их не стоит! Вы ж собираетесь по минному полю шариться?
— Получается, что не исключено.
— Так идем. Инструктаж на месте.
— Эй! Мне напарник нужен, — не отрываясь от пулемета, заявляет первый номер.
— Доктор останется, — решает Николаич, и команда гуськом идет за сапером.
— Хреновата наша вата, — говорю пулеметчику.
— В точку. Раньше эта дрянь по льду не бегала. Если скопом пойдут — плохо будет.
Странный акцент у него. Знакомый, но не могу определиться.
— Обойму набей пока. Справишься?
— Нехитрое дело. А мины где установили?
— Прикрыли въезды на мосты.
— А откуда взяли?
— Баржа привезла.
— А ты что-то не слишком хорошо к своему напарнику относишься?
— Молодой, глупый. Ничему учиться не хочет. Говорить с ним не о чем.
— Ну, не всем пулеметчиками быть.
— Пулеметчиком лучше верблюда поставить. Этого балбеса без толку.
— Ну, невелико искусство! — подначиваю я собеседника.
— Э, шутишь? Эта вещь — Машина Тысячи Смертей, Хан поля боя.
— Однако морф ушел?
— Я в него попал. Ты — не попал бы.
Это вполне вероятно, пулеметчик из меня никакой. Да я из этих агрегатов и не стрелял никогда. Слыхал, что есть масса тонкостей и хитростей, и без артиллерии с такой вещугой не справиться.
Пухлые французские патроны встают в зацепы. Готова рамка. Пальцы с латунным запахом. Как в детстве…
— Куда класть?
— В короб. Аккуратно.
— Да уж знаю, бросать не буду.
— А напарничек бросает. Не понимает, что мятый патрон — беда. Акмак!
— Ты — казах?
— А что, не видно?
— По затылку и шапке? По акценту и слову «дурак» сужу.
— А! Работал у нас?
— Было дело. Как считаешь — у вас такое же творится?
— Нет. У нас такого не будет.
— Почему?
— Казахи — умный народ. Себя в обиду не даст. Возьми схему ориентиров. Ориентир шесть — шевеление. В бинокль посмотри.
Прибор прямо под рукой. Схема ориентиров, нарисованная корявенько, но старательно, и закатанная в пластик, под биноклем. Прикинув, что шестой — это дерево с уродливым, легко заметным суком, смотрю, что там. Точно, шевелится что-то. Но явно очень мелкое. Скорее всего… Ага! Кот или кошка. Вроде тот, одноглазый.
— Котяра это. А ты, я вижу, националист.
— Конечно. Националисты — это нормально.
— А нацисты?
— Нацисты — ненормально. Кретины.
Отрываюсь от бинокля, смотрю на затылок первого номера.
— И какая разница между ними?
Не оборачиваясь, снисходительно отвечает:
— Нацисты считают соседей дерьмом. Потом получают от всех по башке. Националисты считают все народы равными. Но свой чуть-чуть-чуть лучше остальных. По башке не получают. Живут хорошо. И соседи уважают.
У саперов взлетают две осветилки, медленно плывут на парашютиках по черному небу. Тени от деревьев, метнувшись вначале, одумываются и медленно и величественно начинают синхронное движение. Гляжу в бинокль, нахожу наших — неторопливо идут по бережку.
— След взяли. Видишь?
— Вижу.
— Разговор продолжай. Соскучал по беседе.
— А напарник?
— Он «Дом-2» смотрел.
М-да, тут не позавидуешь. Правда, знавал я людей, которые и журнал «Дом-2» выписывали, и читали на полном серьезе.
— Ну, так у казахов соседи спокойные.
— Особенно китайцы. Очень спокойные. Только споткнись.
— Зато у вас чеченцев, например, нет.
Он хмыкает чуть не в голос:
— К нам их сослали. Всех. С мужчинами. Наши мужчины на фронте были. Чеченцы стали свои порядки устанавливать. Наши их поставили на место быстро.
— Это как, интересно?
— Просто. Подъезжает к смелому чеченцу мальчонка на лошадке. Аркан на шею и в степь. Выживет — задумается. Не выживет — пишут, что сбежал. Милиция тоже казахи. Горцы в степи непривычны. Сбежал, заблудился. Шакалы объели. Потом наши мужчины вернулись. Тихие были чеченцы. А ваших потом сотнями резали. Никто ничего не сказал. Нет у вас нации, и националистов нет.
— Нацисты же есть. Да и националисты тоже…
— Националисты? Где тогда их партия? Газеты? На выборы они шли? Смешно. Да ваших националистов трое соберется — не договорятся.
— Ну, прямо.
— Что ваши встали? Видишь?
— Вижу, но что встали — не пойму. Опять пошли.
— Так вот не договорятся. Потому как один считает, что русские — только православные. Другой — что только язычники. А третий — вообще коммунист.
— А нацисты?
— Нет русских нацистов. Нацисты ваши русских ненавидят. Немцев боготворят. Третий рейх. Какие же они русские нацисты? Опять смешно. Учился я в Германии. Не за что немцев боготворить.
— Непростой ты пулеметчик.
— Люди все непростые.
— И твой напарник?
— И мой тоже. В дураке все непонятно. Чего простого?
— Слушай, а ты кем работал?
— Философию преподавал, — невозмутимо говорит казах.
— Сочувствую. Когда философу поговорить не с кем — это тяжко.
— Я не философ. Я только ее преподавал.
— Ну ладно. А как тогда скинхеды?
— Гопники. Организации нет. Финансов нет. Оружие — ножи. Пока они ерундой занимаются, диаспоры спокойно занимают командные высоты. Власть берут. Финансовые потоки седлают. Берут силу, контроль. Только в газетах шум — на это гопники и годны. Страшный русский фашизм.
— То есть ты их не боялся?
— Чего бояться? Ножом я владею хорошо. Опыт есть. А были бы уличные бои — я пулеметчик. А они в армии не служат, откуда им тактику знать. Несерьезно. У Гитлера в партии почти все фронтовиками были. Те да! Были силой.
Неожиданно оживает рация. Голос Николаича приказывает положить на лед пару ракет — сразу за «Летучим голландцем». Первой мажу, и она булькает в темную воду, не успев толком загореться. Вторая и третья рикошетами прыгают по льду. Тут же начинается стрельба, и мы слышим, как там сыплются стекла.
Напряженно всматриваюсь в темную глыбу плавучего заведения, оформленного довольно аляповато в виде старинного судна. Неожиданно оттуда на лед сваливается крупная туша. Не успеваю ничего сказать, а пулемет оживает, лупя туда экономными короткими очередями. Вижу в окулярах брызги льда, туша дергается, но ползет к кромке льда.
— «Старшой», видим цель с обратной стороны дебаркадера или как там его.
— Принято.
Три фигурки бегут в сторону по набережной и останавливаются как вкопанные, как только замечают ползущее тело. Хлопают выстрелы.
— Обойму давай!
Спохватываюсь. Я же за второго номера! Хватаю из короба своеручно снаряженную обойму и вщелкиваю ее в бронзовый приемник. Лязгает затвор. Пулеметчик со счастливой улыбкой молотит и молотит.
— Патронов не жаль? Эй?
— Это уйти не должно. Любой ценой. Иначе придут другие следом. Нельзя.
Логика в этом есть. Вторая обойма пустая. Вываливается с другой стороны пулемета. Звякает, упав вниз. Я наготове, и третья идет стык в стык со второй. Но на девятом выстреле пулемет замолкает. Три коротких очереди было. По три патрона.
— Сделано. Сейчас пойдут смотреть — бинокль возьми.
Да, вижу, что наши по льду добрались до туши.
* * *
Виктор давно не чувствовал себя таким замудоханным. Кисло было и то, что мысли в голове крутились всякие, но в основном неприятные.
Когда он делал схрон и склады в глухомани, все рисовалось совсем не так. Послушная Ирка, он, героический и всезнающий, вооруженный до зубов информацией и знаниями. Теперь ему казалось, что если кто в их паре Пятница — то скорее всего он сам. Противно было и то, что и впрямь получалось — все выживание выльется в итоге в потогонное коряченье посреди леса.
Он никогда так не уставал, как сейчас. Строительство схрона было планомерным, в удовольствие, а тут обстоятельства гнали вперед, а Виктор напоминал себе клоуна, которого видел в детстве в цирке, — тот сел на лошадь, но съехал с седлом под брюхо и, как-то чудом вися там и вопя, потешал весь цирк. Только потом оказалось, что клоун тоже наездник, а это все было шуточной репризой. Про себя Виктор так не думал. Сейчас он не вполне был уверен, что выберется из-под брюха. Как бы, наоборот, не свалиться вовсе.
Вчера он все же дорыл погреб. Уже в темноте сбил щиты и худо-бедно облицевал вырытую яму. Получилось преотвратно. Теперь ломило все тело, мышцы ныли, и в придачу не спалось. Одна радость, что в честь свадьбы Ирка устроила ему роскошный минет.
С утра решили поехать на озеро за льдом, а по дороге дать крюка и заехать в нежилую уже деревню Ольховку. Это тоже угнетало. Одно дело — чистый и красивый сюрвайв. И совсем другое — банальный крестьянский труд, тяжелый, постоянный, ежедневный — с утра до вечера, и малопродуктивный — Виктор прекрасно понимал, что у него, горожанина в третьем поколении, самые простые крестьянские дела пойдут совсем не гладко. Да и по инвентарю он получался самым убогим бедняком. Ни курочки, ни порося… курям на смех.
Но самое противное было сознание того, что Ирка кругом права. Почему-то захотелось привычного «в прошлое время» с утра яйца всмятку со свежим подогретым ржаным хлебом и душистым сливочным маслом. Вместо соли Виктор всегда использовал приправу «Подравка», и сейчас он буквально почувствовал аромат.
На складе был яичный порошок, топленое масло. Даже «Подравка» была. И муки достаточно. Но все это не то. Свежие продукты нужны. А вот мясом они что-то уже наелись. Не хотелось. Даже думать было противно.
Бесконечное ворочанье с боку на бок, в конце концов, разбудило Ирку. Она проснулась неожиданно бодрой и свежей. «Черт, как быстро бабы восстанавливаются», — с неудовольствием подумал помятый Виктор.
Собирались недолго. Выехали — еще темно было, и свет фар контрастно освещал словно вырезанные из бумаги силуэты деревьев.
Виктор вел аккуратно, и, когда фары высветили повалившийся штакетник в сухом бурьяне, было все еще темно.
Ольховка когда-то считалась небедной деревней в два десятка крепких домов с грамотно продуманными подворьями. Сейчас целыми в ней оставалось два дома. Еще три стояли в полуразваленном состоянии, а от остальных и фундаментов толком не сохранилось.
Последняя жительница, бабка Арина, была знакома и с Витькой, и с Иркой — они у нее останавливались по дороге к бункеру. А то и жили, пока бункер был совсем в начале постройки. Хорошая бабка, скуповатая, кособокая, с изломанными ревматизмом суставами, но веселая и неунывающая, со светлыми голубыми глазами. Три года назад она померла, отравившись угарным газом. Экономная бабка была и дрова берегла, вот и поторопилась закрыть вьюшку. Нашли ее через месяц какие-то шалые лыжники, которых сюда занесла нелегкая.
Погода стояла холодная, тепло от печки выдуло, избу проморозило, и бабка, доползшая перед смертью почти до двери, сохранилась неплохо, хотя запашок стоял, конечно, сильный.
Ее похоронили в райцентре — родственники какие-то нашлись, причем быстро, а дом простоял полгода с открытыми окнами и дверью. Потом кто-то все ж заколотил окна досками, и, проезжая мимо, Виктор с Иркой убеждались, что так никто сюда и не ездил.
Теперь Ирка настояла на том, чтобы осмотреть оба дома и, по результатам, переселиться сюда.
Не сговариваясь, решили начать с другого дома, не с того, где жила покойная.
* * *
— Заходи, будет время. Поговорим. Покурим, — говорит мне пулеметчик на прощание.
— С удовольствием, — отвечаю.
Николаич заходит на равелин и рассказывает первому номеру, что тому удалось зацепить морфа дважды — причем в первый раз на лету. Во время прыжка. Последними пулями той самой длинной очереди попал еще раз. В итоге морф оказался с перебитой… ногой? Или уже все же задней лапой? Дальше морф пошел по кромке льда, переплыл промоину и пытался укрыться на «Летучем голландце», где у него было что-то вроде гнезда. Но не успел добраться, его засекли сквозь стекла и достали. Причем в основном — опять-таки «Гочкис».
Пулеметчик нельзя сказать, что радуется. Да и Николаич выглядит вовсе не счастливчиком. Я понимаю, что магический круг воды, отпугивавший нежить, дал сбой. И морф в придачу ко всему еще и плыл… Он пока единственный такой. Но ведь нет никакой гарантии, что и другие не найдутся.
Спать уже не получится. Ставим стол, Николаич начинает по свежим следам писать рапорт и предложения по укреплению обороны. Мне тоже надо накропать бумагу для умасливания Михайлова. Остальные валятся досыпать — еще время есть. Но что-то ворочаются сильно.
Правда, не верю я в то, что мой рапорт Михайлова утешит в любом случае. Ситуация действительно хреновая. Пишу обтекаемо, придерживаясь канвы сляпанной долговязым омоновцем версии.
Искренне надеюсь, что лампа-переноска не очень мешает компаньонам. С улицы нас все равно не видно — окна завешивают тяжелые полотнища — мы обзавелись кроме раздвижных щитов с бронькой и тканевой защитой. Раньше-то было немного стремно — по освещенным окнам стрелять удобно, а мы тут как рыбы в аквариуме видны.
Оказывается, задремал сидя за столом. Будит Николаич. Выглядит он паршиво, отеки заметны еще больше, чем обычно. Пора идти на утреннее собрание. С нами увязывается и командир из ОМОНа.
В здании гауптвахты все по-старому. Здороваемся. С нами здороваются.
Опять же мне первому и выступать. Рапортую, сколько и каких больных медпункт принял. Делать это просто, по моему настоянию завели журнал приема больных. До полноценных карточек пока руки не дошли, но у работников Монетного двора они уже есть, так что неплохо бы и остальной постоянный состав охватить.
— На хрена нам эта бухгалтерия? — спрашивает майор.
— Ну, мы ж собираемся вроде жить?
— Собираемся.
— Значит, будем и болеть. Когда знаешь, что с пациентом было, лечить проще.
— Это как раз понятно, — неторопливо говорит Овчинников.
— Давайте сразу перейдем к вечернему инциденту со стрельбой, — замечает Михайлов.
За дверью какая-то шумиха, пятясь спиной вперед, вваливается стоявший там часовой, буквально вдавленный небольшой толпой. К своему неудовольствию, замечаю знакомые рожи, которые бы с удовольствием не видел век: журналисты, привезенные сюда нами же; вчерашний господинчик; несколько незнакомых, но решительных и мрачных молодых лиц.
— Петр Петрович, это что? — удивляется несколько картинно Овчинников.
— Это — представители прессы и общественности, — отчетливо поясняет господинчик.
Держится он уверенно, да и говорить, судя по всему, горазд. А еще мне кажется, что он точно из той породы, которым ссы в глаза — все божья роса.
— И что же, собственно, вам нужно?
— Вчера было совершено умышленное и сознательное убийство, и мы требуем, чтобы было расследование проведено как должно. И виновные, как преступница, так и покрывающие ее негодяи, понесли заслуженное наказание! — Это выпаливает та самая пигалица.
— Мило, — замечает Николаич, — и вы уже, несмотря на так долго восхваляемую презумпцию невиновности, все знаете и преступников назначили?
— Случай совершенно ясный, — безапелляционно заявляет пигалица.
— Замечательно, — невесело ухмыляется Николаич, — у вас, надо полагать, богатый опыт?
— Прекратите пикировку, — обрезает Овчинников, — давайте к делу. Доктор, начраз, Михайлов, потом выслушаем тех, кто в этом немного больше нас понимает. Гости из смежного министерства здесь?
— Здесь! — привстает маленький омоновец.
— Вы провели свое расследование?
— Точно так.
— Хорошо. Давайте тогда по порядку.
Помня, что язык мой сейчас должен быть укорочен по самые гланды, чтоб не ляпнуть чего ненужного, сухо и кратко докладаю о том, что вчера видел. Максимально сухо. Николаич дублирует так же. К моему удивлению, и Михайлов не шибко распространяется о своих подозрениях. Правда, упоминает, что перевязка была сделана небрежно, а мы оставили раненого на попечении его друга, явно не учитывая того, что раненый и помереть может.
Вижу, что господинчик что-то шепчет писюльке на ухо, потом что-то вкручивает стоящему рядом с ним парню. Явно он дирижирует, но сам вперед не лезет. Писюлька прямо рвется в бой, но терпит, пока не выскажется омоновец.
Тот высказывается — зачитывая бумажонку суконным голосом. Текст, надо заметить, еще хуже — уши вянут. Но вот что хорошо — в бумажке совершенно недвусмысленно излагается версия нападения покойного на медсестру с сексуальными целями.
— Мне кажется, что инцидент исчерпан, — заявляет Овчинников, строго глядя на вломившихся.
— Как бы не так, — горячо заявляет журналистка.
Начальник крепости поднимает вопросительно бровь.
— Да, у меня есть точные данные, что это было невозможно!
— И почему?
— Потому, что убитый был нетрадиционной ориентации! Он был геем! И это всем известно! Кстати, нас сюда прислали из Кронштадта, и вы ничего не посмеете с нами сделать! Мы видим, что вы сговорились вместе с ментами, но повторяю — мы под защитой!
Слышу краем уха, как маленький омоновец тихо говорит приятелю: «Ну вот, понеслась… как негры в Америке… только потому, что черный».
— Помилуйте. Никто вас топить не собирается! Как можно? У вас какие-то странные представления о военных. Другое дело, что вы явно передергиваете информацию. Мне вот совершенно не известно, что умерший был пи…, то есть геем. Полагаю, что и остальным присутствующим это тоже неизвестно, — ласково и терпеливо отвечает Овчинников.
— Вы гомофоб?
— Помилуйте. С чего бы? С какой стати мне их бояться? Я, правда, считаю, что пока человек полагает свою интимную жизнь интимной, то это правильно, а вот когда начинает делать ее общественной, да еще и политику приплетает, — это уже предосудительно. Тем более не вижу, почему надо отдавать предпочтение только одной сексуальной патологии. Поэтому маршей садистов, демонстраций некрофилов и гей-парадов на территории крепости не будет. Во всяком случае, пока я тут начальствую.
— Значит, вы все-таки гомофоб! А гомофобы, как указывает наука, скрытые гомосексуалисты.
— Ага. Получается так, значит, что женщины, боящиеся мышей, — сами скрытые мыши, — бурчит сквозь зубы Николаич.
— Вы бы хоть немного думали, что говорите. Гомофоб — это боящийся себе равных, одинаковых, вот что означает гомо по-гречески. Гомосексуалистов гомофоб бояться не будет. И вообще, в психиатрии этот термин означает страх однообразия, монотонности, — ляпаю я во всеуслышание.
— Отставить! Давайте не будем устраивать балаган. Вернемся к теме. Вы утверждаете, что всем известно, что покойный был геем? Я этого не вижу. Тут есть любовники покойного? Вы, молодые люди?
— А хоть бы даже и так? — хорохорясь, выкрикивает один из пришедших.
— Во всяком случае, далеко не все знают, что он был гей. Поэтому вашим словам уже невелика цена. И к тому же, может ли так быть, Доктор, что у покойного возникло желание попробовать и женщину?
— Ну, как правило, такое бывает редко, но бисексуальность у гомосексуалистов явление частое.
Понимаю, что что-то не то сказал, потому как публика захмыкала, но слово — не воробей…
— Я знаю, что покойный был убежденным геем, — твердо и громко заявляет господинчик.
— Мне понятны ваши чувства, — самым задушевным тоном заявляю я, — так трудно перенести измену! Но, увы, это со многими происходило, что поделать, гомосексуальные пары, как правило, недолго живут вместе. Вы еще достаточно молоды и еще можете найти свое счастье.
— Вы соучастник убийства, и потому ваши слова мне безразличны, — парирует господинчик. — И покойный был мне другом!
— Это все болтовня, — отвечаю ему я, решив, что хуже не будет, и кидаюсь в перепалку очертя голову, — у вас есть фактические данные о том, что ваш приятель и впрямь имел нетрадиционную ориентацию? Фото, видео, например?
— Не выкручивайтесь! Вы соучастник, и в этом никаких видео не нужно. Есть зверски расстрелянный человек! И я требую самого сурового наказания! И сообщникам тоже!
— Какое наказание вы требуете для сообщников? — заинтересованно спрашивает Овчинников.
— Расстрел! Я противник смертной казни, но такое зверье тюрьмой не перевоспитать!
— Между делом, — мягко замечает Овчинников, — должен отметить, что в таком случае начать мы должны с вас и тех, кто с вами пришел. За исключением журналистов.
— Конечно, озверевшая военщина не хочет слышать голос правды! Вам не удастся заткнуть нам рот! Это не тридцать седьмой год!
— При чем здесь военщина? У всех свеж в памяти недавний инцидент, когда вами, в том числе и ныне покойным, была организована акция протеста. Вы потребовали вооружить своих сторонников. После этого группа ваших протестантов устроила бойню в зоопарке, провалив достаточно легкое, в общем, задание. Результатом вашей деятельности стала гибель троих человек и одиннадцать серьезно пострадали. В том числе трое детей. И у вас еще хватает наглости что-то требовать!
— Вы подло всучили смелым и свободолюбивым ребятам негодное оружие! Их гибель — ваша вина! Вы специально это сделали, и мы отлично видели, как ваши гориллы оцепили наших ребят. И даже угрожали мальчикам оружием!
— Если б не «наши гориллы», к слову сказать, вы еще и расист, потому как обозвали обезьяной казаха-пулеметчика, то жертв было бы больше. Вам напомнить, кто остановил шустеров? И теперь, что это за болтовня про негодное оружие? Михайлов, какое оружие было выдано?
— Исправное. Полностью боеспособное. Просто у этих дебилов отсутствовало хоть какое-то понятие о том, как оружие применяется.
— Это вы дебил! Мальчики должны были получить инструктаж, а вы их погнали на убой!
Нет, все-таки, глядя на господинчика, я понимаю, что наглость — второе счастье.
— От инструктажа, предложенного дважды, ваши, как вы их называете, мальчики отказались в резкой, я бы даже сказал, хамской форме. Что было сделано при восемнадцати и пятнадцати свидетелях соответственно. О чем были составлены акты — вот и вот.
— Выкиньте ваши бумажонки — все знают, что вы дали негодные патроны!
— Да, я была в больнице, и там удивлялись, какой мелкой дробью были нанесены раны, — чирикает журнопигалица.
Отмечаю про себя, что оператор и бледный «звезда» отодвигаются от группы и теперь стоят несколько поодаль, типа мы не с ними, а так, случайно.
— Получается так, — встревает Николаич, — что выражение «дурналюги» и «журноламеры» вполне обоснованно. Вы опять попали впросак в самом прямом смысле этого слова, не потрудившись хоть немного ознакомиться с вопросом, но сразу вынося скороспелое мнение.
— И в чем же это оно скороспелое? Если мелкая дробь живым людям нанесла легкие раны, то зомби она тем более не остановит! Вы послали их практически безоружными!
— Смотря каких зомби. Зачистка шла в зоопарке. До этого там попадались и зомбокрысы и другая мелкая дохлая живность. Стрелять по такой форме некрофауны картечью нецелесообразно, тут нужна дробь мельче. Именно поэтому были выданы патроны разной поражающей силы. Любому дураку должно быть ясно. Те, кого вы рветесь тут защищать, валя с больной головы на здоровую, оказались куда более дураковистыми дураками, чем среднестатистический вариант.
— Я знаю, почему вы так относитесь к нам! Детская шалость вами воспринимается как потрясение устоев!
— А что считать детской шалостью? То, что застрелили редчайший экземпляр козла, повесив ему на шею картонку с надписью «Овчинников»? Кстати, козел был как раз убит картечью. Когда его разделывали на мясо — картечин наковыряли самое малое на дюжину зарядов.
— Вона оно как! — вслух удивляется начарт Охрименко.
— Репрессии не остановят порыв людей к свету и свободе, и этому не помешают такие кровавые палачи, как вы!
— Что-то вы поистрепались, и раньше была демагогия, а тут уж совсем балаган начинается… Резюмирую: взвесив и обсудив представленные факты, руководство крепости пришло к следующему выводу — была попытка изнасилования медсестры, которая несколько превысила пределы самообороны. Ей выносится предупреждение. Все. Вопрос закрыт. Посторонних прошу покинуть зал.
Гора с плеч, по-другому и не скажешь. Хотя подозреваю, что не только у меня остались вопросы и не все еще закончилось. Но это потом, пока можно перевести дух. Я здорово опасался, что Михайлов окажется принципиальным службистом. Но еще не вечер, и, если я правильно научился оценивать мимику и телодвижения людей, каменюка за пазухой у него еще лежит, аккуратно завернутая в чистую тряпочку.
Краем уха слушаю Николаича. Утренний морф добавляет напряженности, ее ощущаешь как сгустившийся воздух. Чуть-чуть людей отпускает, когда «старшой» озвучивает сомнение, что морф сам кинулся в воду. По мнению нашего начраза, вполне могло быть, что кромка льда под тяжестью чудища обломилась, и тот оказался в воде против своей воли. Человеческое тело имеет положительную плавучесть, течением как раз бы снесло к «Летучему голландцу»…
Охрименко возражает — по сведениям пулеметчика, морф полз к воде. Спрашивают меня. Приходится подтверждать — да, полз. Ну да тут не та ситуация, чтоб выдрючиваться. Водоплавающие морфы для всех нас гибель.
Предложения Николаича по усилению обороны принимаются с рядом оговорок — тут и Охрименко и седой сапер весьма толково высказываются. Деревья перед крепостью решают все же спилить. Видно, что Хранителю это нож острый, но приходится согласиться, сектора обстрела должны быть чистыми. Да и перебраться с деревьев на стену запросто можно. Николаич отдает листок с тезисами секретарше, потом сластит пилюлю:
— Возможно, что морфы действительно умеют плавать. Только вот из головы не идет один мой старый знакомый. Он после гибели корабля проплыл больше двадцати миль в пресной, холодной воде. Большинство наших соотечественников при том не проплывут и пары сотен метров в теплой, соленой.
— Считаете, что нам попался бывший моряк или спортсмен-пловец? — заинтересованно спрашивает Званцев.
— Или водолаз. Не исключаю и искренне на это надеюсь.
Все-таки что же произошло в медпункте? Что?
Задавая себе этот вопрос и пытаясь смоделировать возможные варианты ответа, пропускаю достаточно рутинный доклад Павла Ильича, вот только самый конец меня отвлекает от самоедства.
— Таким образом, трагические инциденты в зоопарке и медпункте ставят перед нами серьезную проблему: какой у нас здесь порядок и как, собственно говоря, жить дальше. Мы выжили в первое время хаоса, когда было главным просто выжить, но теперь ситуация более-менее стабилизируется, если можно так говорить применительно к тому ужасу, который вокруг. И вопрос правопорядка становится насущным. Тут сегодня уже много говорилось о свободах и ответственности, расстрелах и так далее. Пока мы жили остатками прошлого. Но нет возможности содержать тюрьму и кормить тех, кто не хочет работать. Что сейчас законно?
— Говоря проще, вы спрашиваете, по каким правилам будет идти наша жизнь дальше? — Михайлов кратко формулирует длинные периоды речи Хранителя.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 47 | Нарушение авторских прав