|
Читайте также: |
СЛУЧАИ НА ГАСТРОЛЯХ
ПОД ОБСТРЕЛОМ
«Урок смеха» был популярным детским спектаклем в восьмидесятые годы. С ним мы объездили всю страну. На сцене мы не играли, а изображали самих себя. Композитор Сапожников – худой, лысый и длинный, флегматичный член Союза композиторов – играл роль ученика-отличника. Я выдавал себя за поэта и был учеником непослушным, выскочкой – любимцем публики.
Старший из нас Леонид Каминский – профессиональный художник, автор и иллюстратор детских книжек – исполнял главную роль учителя. Он урезонивал меня и хвалил Сапожникова. Рисовал шаржи на зрителей. Преподавал теорию смеха. А я ему мешал. Дурачился. Бился головой о парту, падал с нее. Тянул руку до изнеможения. Сочинял глупые стихи. Пел песни-дразнилки на хорошую музыку Сапожникова и над ним же издевался. Многие зрители принимали меня за своего. И поэтому на сцене, когда я особенно приставал к вызванным из зала ученикам, мне приходилось слышать от них всяческие гадости типа «Отстань, а то врежу!», «Молчи, дурак!» и даже (в одном сельском клубе): «Дай ему по …» (короче, по самому болезненному месту). Я в тот же миг машинально повторил жест футболиста, стоящего в «стенке» перед исполнением штрафного.
В городе Николаеве все началось прекрасно, нас повели в святая святых местного начальства – в обкомовскую столовую. В первый раз я сам увидел, как за рубль можно было получить три подноса аппетитной еды, а на третье еще кусок арбуза и три груши в придачу. И не только увидел, но и смог все уничтожить в один присест. А потом, сытый и довольный, пошел в театр на работу.
…Старинный зал мест на тысячу был набит школьниками до отказа. Некоторые ложи нависали прямо над краями сцены, так что можно было дотянуться до зрителей и поздороваться чуть ли не за руку. Именно это обстоятельство чуть не сорвало второе наше выступление. А первое прошло на ура. Под несмолкаемый хохот зрителей. Но, видно, в часовом перерыве между спектаклями первые счастливцы успели рассказать своим сменщикам, кто есть кто в этом представлении, и те (новые зрители) основательно подготовились. Когда я появился из правой кулисы и еще не успел сказать ни слова, в меня из ложи дружно выстрелили из трубочек и рогаток. Пулями служили прослюнявленные и крепко скатанные комочки плотной бумаги. А так как залп был мощный и кучный, то одна или две дробины угодили мне в щеку. Я почувствовал резкую боль. Потом еще. Стрельба не прекращалась. Я остановился и от неожиданности и обиды потерял самообладание. За что! В самом начале спектакля! Почему не в конце и не мягкими гнилыми помидорами?
– Внимание: звонок, начинаем урок, – возвестил бодро Каминский, ища меня взглядом.
Но меня рядом не было. Я выяснял отношения у ложи, или, точнее, снайперской засады.
– Кто стрелял?! – кричал я, потирая пунцовую щеку и пытаясь допрыгнуть до хулигана с рогаткой. – Я сейчас тебя!..
Опять выстрел в упор!
– Я не буду играть спектакль, – сказал я Каминскому, подходя к рампе, – пока этих не выведут… Я им сейчас сам рожи набью!
– Ты что, с ума сошел?! Перестань! Возьми себя в руки,– зашипел на меня Леня. В зале недоуменно смотрели на эту сцену…
И тут, испугавшись провала, я сумел обуздать свою злость, кое-как начал входить в роль и натужно улыбаться, все время непроизвольно косясь направо...
С тех пор в городе Николаеве я стал выходить на сцену уже в средние кулисы и старался не менять своей диспозиции, поэтому пули попадали в меня на излете, а то и вовсе не достигали цели
Но, в конце концов, обстрелы прекратились и на последнем представлении («зеленом») я подговорил нашего клоуна Юру Хамутянского разыграть Каминского. Юра сел в ложу и в самом конце спектакля, когда я изобразил якобы ответную стрельбу из рогатки, Хамутянский с диким криком по пояс выпал из ложи и повис, как убитый, головой и руками вниз. Каминский потерял дар речи, но потом понял, в чем дело, и очень обиделся за то, что мы чуть не сорвали спектакль.
Но «зеленый спектакль» – на то и «зеленый». На нем разыгрывать друг дружку было принято!
ВЫНУЖДЕННАЯ ИМПРОВИЗАЦИЯ
Осенью 1986 года мы прилетели в Алма-Ату. «Город яблок» встретил нас не только яблоками, но и грушами, сливами на каждом шагу и арбузами по пять копеек за килограмм. Экономя на обедах и ужинах, я покупал пяток арбузов, дынь и два батона. И не ходил в столовую. Все командировочные я аккуратно высылал переводом семье.
В Алма-Ате мы с Каминским и Сапожниковым как всегда веселили детей, изображая самих себя в спектакле «Урок смеха». Сам характер спектакля-импровизации позволял мне в случае острой необходимости отлучаться со сцены в любой момент. Если я просто вставал из-за парты и шел за кулисы, Каминский, понимая, в чем дело, говорил:
– Вот Ефимовский совсем обнаглел: без разрешения учителя уходит с урока!
Когда я возвращался, он говорил мне:
– Ефимовский, чтобы завтра родители были в школе!
– А их сейчас нет в городе!
– А где они?
– Они в командировке.
– Ну, бабушка пускай придет!
И тут меня осеняло, как подкузьмить «учителя»:
– А бабушка уже пришла – там в коридоре стоит!
– Ну, пусть зайдет ко мне в учительскую, когда урок кончится!- нашелся Каминский.
Мне опять приходила в голову шальная мысль: я выбегал за кулисы, надевал какой-нибудь платок на голову, хватал швабру и через секунду возвращался на сцену сгорбленной старушкой. Войдя в образ, я начинал шамкать:
– Ну, что у вас тут мой внучок Ефимушка опять натворил?
Импровизация шла полным ходом, Каминский внутренне негодовал, но приходилось все отыгрывать. Зал хохотал. Репризы, как всегда, рождались на ходу, и их потом жалко было выбрасывать! Спектакль разрастался, его уводило в другую сторону.
Сейчас кажется, что в заданных условиях игры можно было сделать хоть три, хоть четыре двухчасовых спектакля. И все они были бы разные. А ведь начиналось все с получаса.
Это был почти цирк, где характеры персонажей заданы по всем правилам: рыжий и белый клоуны – ученики и учитель-резонер. Слева на сцене стояла моя, разукрашенная дурацкими надписями и рисунками, парта. Посередине – стол учителя и классная доска (огромный мольберт с белой бумагой). А справа – рояль Сапожникова, тоже расписанный по всем правилам школьного искусства.
Главное, что нас тогда объединяло и вдохновляло – это доверчивая детская публика. Мы могли запинаться, молоть чепуху. У нас могло что-то не получаться, но публика знала, что мы играем с ней всерьез, и прощала все. К тому же, почти в каждом номере сами зрители выходили на сцену и участвовали в создании спектакля.
Никакого сценария, кроме порядка «номеров», мы никогда не писали. Иногда были встречи с худруком, где меня прорабатывали и призывали к сдержанности, приказывали играть то, что уже придумано и закреплено, и не ставить «учителя» при публике в неловкое положение своими неожиданными выходками.
На наш спектакль ходили актеры местных театров и говорили потом: это повторить невозможно! Мы и сами это не могли бы повторить. Все время что-то меняли.
Я слышал, как в Ленинграде один маленький зритель хвастал другому:
– Я уже пять раз был на «Уроке смеха»!
И второй ему отвечал:
– А я шесть!
На спектаклях всегда было много взрослых. Однажды нам пришлось играть для солдат. Мы быстро перековались. Ходили строевым шагом. Каминским был полковником, за неправильные ответы давал наряды вне очереди или заставлял отжиматься. Сапожников играл военные марши. Упоминание фамилий младших командиров, сидевших в зале, вызывал хохот зрителей.
…Пройдут годы, спектакль заматереет, станет более профессиональным, актерским, тогда его смогут играть и другие. Когда я уйду из театра, меня заменит клоун. Но того счастливого времени, когда «чудо» рождалось прямо на сцене художником, композитором и поэтом, того времени, когда ты чувствовал себя гражданином великой, могучей и необъятной страны¸ твоей молодости уже никогда не вернуть.
НА АРЕНЕ ЦИРКА
Один из артистов нашего театра, увидав спектакль для детей, в котором я дурачился и кривлялся, сказал мне: «А ты бы мог работать в цирке клоуном!». В ответ я усмехнулся и произнес одну зощенковскую фразу. Какую? Вы сейчас поймете.
Это было в солнечной Евпатории. Туда я приехал с артистами «частной оперы» и должен был объявлять номера. Кроме того, мне разрешалось раза три почитать что-нибудь свое. Веселенькое. На тему перестройки.
Перед отъездом руководитель оперы, мой тезка Ефим, спросил, а не смог бы я сыграть для ребят в Евпатории «Урок смеха» один, без Каминского и Сапожникова.
– Нет, – сказал я, – такого варианта у меня нет. Я же не могу играть за троих! Ну, если только отдельные номера в концерте…
На том разговор и кончился. Каково же было мое удивление, когда, приехав в Евпаторию, я увидел расклеенные по городу афиши: «Только один раз! «Урок смеха»! Ефим Ефимовский! В помещении цирка Шапито!»
– Не волнуйтесь, – успокоил тезка, – сделаете пару номеров, а потом, я договорился, будет собачий цирк. Дрессированные мопсы-шмопсы и прочие дворняги!
– Какие собаки? Какой цирк? – недоумевал я. – Кувыркаться мне там, что ли?
– Но вы за это выступление получите двойной гонорар! Даже тройной! Кроме того, вам помогут певцы.
– Оперные певцы в цирке! А за роялем обезьяна? – пробовал пошутить я.
Я не знал что делать. Отказаться? Но ведь деньги! Тройной гонорар! А вдруг сойдет! Я еще не знал тогда, что законы помещения, зала так же неумолимы, как законы притяжения или инерции. Бывают исключения, но…
И вот настал этот день, когда я не в серебристом трико и не под марш Дунаевского, а в обыкновенном костюме, без грима вышел на освещенную юпитерами арену перед заполненным до отказа амфитеатром. Все шумело и галдело и наваливалось на меня сверху и со всех сторон. Я почувствовал себя гораздо хуже гроссмейстера Остапа Бендера во время его сеанса одновременной игры. Ведь бить меня наверняка будут не двадцать человек, а пятьсот, как минимум!
Мне стало страшно! Сердце ушло в пятки. Язык прилип к гортани. Я стоял на песке, на котором еще вчера скакали лошади, кувыркались акробаты, жонглировали эксцентрики. Что делать?
Наконец я взметнул руки вверх – и все стихло.
– Внимание: звонок! Начинаем урок!
…Продержался я минут пять, но вот появился холодящий сердце шум, он быстро перешел в гул. Кто-то вдруг истошно крикнул: «Собачек давайте!» И все подхватили: «Собачки! Со-бач-ки!» Я поклонился и убежал за кулисы.
– Ефим Семенович! – умолял директор несчастной оперы. – Продержитесь еще хоть пять минут! Собачки запаздывают.
(Потом я узнал, что директор никаких собачек и не думал заказывать.)
– Выпускайте хоть слонов с бегемотами, хоть своих певцов, а я больше не выйду! – проорал я в ответ и рухнул на диван в гримерке.
Тогда на арену выкатился бас и попытался спеть «Куплеты Дон Кихота». Но и его тоже освистали! Обезумевший директор опять вытолкал меня на арену.
«Собак давай! – кричал зал. – Давай собак! Собаки! За что деньги плочены!»
Тут я рассвирепел, поднял руку и закричал в микрофон:
– Внимание! Дрессированные собачки! Под руководством известного укротителя, директора злосчастной оперы… Музыка!
Зал притих! Я выскочил с арены и убежал из цирка.
Что было дальше, я не видел. Но слышал, что деньги зрителям вернули. Теперь, когда мне говорят про цирк, я повторяю одну и ту же зощенковскую фразу: «Знаем, играли!»
ВЕТЧИНА
Мы приехали в Златоуст перед каким-то общенародным праздником. И, сыграв утренник «Урок смеха», должны были еще весь день выступать в концертах. Раза три, не меньше. У профессионалов это называется «чесом». Вечером состоялся самый главный концерт в Миассе. Насколько я сейчас помню, Миасс – это район Златоуста, там находилось громадное предприятие типа НИИ. Вот в клубе этого НИИ мы и выступали. Публика была интеллигентная и ждала от ленинградцев чего-то необычного. Тем более что мы были не только артистами, а еще и авторами – композитором, художником и поэтом – и все как один работали в жанре импровизации. Некоторые экспромты, правда, были заготовлены в гостиничном номере…
Я начал со стишка про Златоуст, вспомнив, что чемпион мира, шахматный король Анатолий Карпов родом отсюда…
У вас девчат красивых масса.
Родильный дом у вас не пуст.
И шахматистов экстракласса
Рождает горный Златоуст.
Так, может, с юмором не густо
У вас в районе Златоуста?
На помощь к вам из Ленинграда
Спешит «халтурщиков» бригада.
И под смех и аплодисменты объявил художника Леонида Каминского, композитора Владимира Сапожникова и себя.
Сапожников сел за рояль, а Леня пошел в зал выбирать себе натуру для шаржа. Обычно он искал выразительные лица с усами или с бородой или в очках. Он недолго побродил между рядами, и вот его внимание привлек человек из четвертого ряда – как раз с бородкой и в очках. Леня ласково поманил его, но тот отчаянно замотал головой. Леня позвал его соседа – опять отказ. Такого на концертах еще не было. Третьего из этого же ряда Каминский уже буквально потянул за руку, и тогда тот нервным шепотом отчеканил: «Нас нельзя! Мы – начальство!»
Ах, вот оно что! Оказывается, весь четвертый ряд занимало партийное и другое местное руководство… Наконец, нашли желающего и номер с шаржами пошел своим ходом. Потом Володя импровизировал на рояле.
И вот настало время финального номера «Моментальное сочинение стихов на заданные слова». Не рифмы, а именно любые слова. Я собирал в зале восемь слов и записывал их в столбик на листочке бумаги. Теперь я должен был сочинить за минуту восьмистишие, используя в строках заданные слова в том же порядке. Правда, я мог немного видоизменять их, например, окончание…
Эта «игра со зрителем» была мною отработана (с пяти лет я играл в нее со своим дядей, потом включил в «Урок смеха»), и провала никогда не случалось. Позднее, в годы перестройки, меня часто приглашали с этим номером в разные концерты, и бывало, я выступал рядом с большими артистами. Однажды я импровизировал после народного артиста СССР гениального Евгения Лебедева. И не провалился. Артисты, по-моему, относились к моему участию в таких встречах равнодушно. В то время каждому приходилось «выживать», и никому не было дела до званий и регалий. Но сейчас шел только 1984 год, еще действовали очень жесткие запреты и поэтому, когда я, записав последним слово «вотчина» и чуть-чуть исказив его, объявил как «ветчина», зал притих. Что-что, а мясо тут видели только по большим праздникам, а о ветчине наверняка давно забыли… И такие слова произносить с эстрады всем нам запрещалось категорически. Наверное, я в этот момент представлялся для публики кем-то вроде диссидента.
Итак, последние четыре слова были:
сатирик
конфета
винцо
ветчина
Сапожников заиграл свою красивую пьесу, которая длилась минуты полторы, а я стал сочинять экспромт на глазах у зрителей, сев за журнальный столик... Поэт – не артист, он мог немного и подумать.
Но вот музыка кончилась, и я встал. Еще раз перечислил залу в нужном порядке данные мне слова. И начал читать то, что у меня получилось.
Получилась, конечно, ерунда. Но эффект «рождения искусства» на глазах у изумленной публики был, как всегда, неотразим. Первые четыре строчки проскочили незаметно, как установка мяча перед одиннадцатиметровым ударом (я уже их не помню). Предпоследние три – это было уже ускорение…
«Сатирик перед вами налицо!
Конфету хоть мне бросьте, человеки!
Я ехал в Златоуст не пить винцо…»
И вот он, удар «в девятку»:
«А ветчиныздесь не найти вовеки!»
Что тут началось, трудно пересказать! Зал вскочил с места и стоя аплодировал. Начальство в четвертом ряду сжалось и опустило головы. Минуты через две на сцену полетели конфеты, мы на четвереньках бросились их собирать. К рампе подбегали все новые и новые зрительницы и кидали нам под ноги «белочки» и «трюфеля»! Потом были цветы! Море цветов! Успех был полный. Триумф!
И трудно поверить, что его причиной было только одно единственное слово «ветчина», произнесенное в нужное время и в нужном месте.
ПОДАРОК МАЛКИНОЙ
1.
Актриса Лилиан Малкина чем-то напоминала мне героиню бабелевских рассказов – жительницу незабвенной Молдаванки, свистевшую за свадебным столом. Малкина, кстати, и снималась в фильме про Беню Крика. И еще во многих фильмах. Грубоватый голос весьма соответствовал ее характеру, она могла завернуть нечто такое виртуозное, что мужчины опускали голову, а женщины улыбались... Если добавить еще ее умение свистеть сквозь щелку между передними зубами и необыкновенное мастерство актрисы, то… все равно портрет будет недостаточно полным.
Дело было в середине восьмидесятых на гастролях ленинградского театра «Эксперимент». Малкиной ко дню рождения надо было подарить что-то оригинальное… Короче, я отвечал за розыгрыш во время банкета.
2.
Летя в город Братск на самолете, я пока ничего не мог придумать насчет подарка актрисе... Город нас встретил сентябрьской жарой и поэтому, бросив вещи в номере, мы отправились, по совету администратора, который уже жил здесь неделю, на какое-то искусственное озеро. Купаться в Братском заливе нам настоятельно не рекомендовалось.
Быстренько окунувшись, я лег на песок и стал смотреть, что делают остальные наши артисты. Вот Миша Брискин, исполнитель роли врача Елизарова в одном из спектаклей, заплыл метров на сорок от берега и вдруг стал периодически погружаться в воду, скрываясь надолго с головой. Появившись на поверхности озера в очередной раз, он вдруг крикнул, обращаясь ко мне:
– А тут что-то есть, ящик какой-то!
Я почти не обратил внимания на его слова. Но в следующий заход он вынырнул с какими-то деревянными бусами на шее. Потом достал со дна еще и железные побрякушки. Вскоре он был уже обвешан ими весь. Издали могло показаться, что это и впрямь были драгоценные вещи. Откуда он мог их взять, гадал я? В реквизите таких не было. Неужто взаправду со дна достал?
– Плыви сюда, мне одному не вытащить, – крикнул мне Миша, – тут целый сундук.
И я вдруг поверил – очевидно, мне очень хотелось поверить – и бросился к Мише на помощь. Когда я подплыл совсем близко, раздался смех загорающих артистов. Я понял, что меня, как мальчишку, разыграли! На потеху публике. Я увидел дно, на котором ничего не было. А все эти «драгоценности» Мишка незаметно взял с собой в полиэтиленовом пакете. Но откуда у него эта бижутерия, я не мог догадаться никак. Все выяснилось позднее.
Оказывается, Брискин, прилетевший в Братск раньше меня дня на два, уже успел побывать в местном магазине уцененных товаров, а там… Что было в магазине, я узнал, придя туда час спустя. Там было все, что можно себе только представить, и притом по копеечным ценам. Видимо, в Братске решили, что продавать свои немодные товары в соседних городах – пропащее дело, слишком бы дорого встало. Вот их и сбывали у себя по бросовым ценам… Кургузые женские сапожки – по 30 копеек за пару. Допотопное пальто с меховым воротником – за 10 рублей. Люстры фарфоровые – по 15 рублей. И так далее.Только деревянных и железных украшений в магазине не осталось... Все скупил Мишка. Но что меня больше всего поразило, так это висевшие под потолком портреты только что снятых с работы членов Политбюро. На дворе был 1986 год, аккурат начало перестройки, и эти громадные, выполненные маслом картины в добротных рамах стоили всего по рублю. Долгих, Капитонов, Кунаев… Вот она философия нашей жизни! Падение любых идолов неизбежно и буднично. И даже… смешно!
Тем же вечером в номере Малкиной мы вручали ей «картину неизвестного фламандца» «Портрет известного казаха». Я сочинил по этому поводу нечто вроде частушки.
Перестройкой всем дана
Настоящая цена.
Слыхали про Кунаева?
Рубь теперь цена его.
ЗАПЕРЛИ!
В те смутные годы, когда у людей еще были деньги, а концертные организации утратили свою монополию, все писатели бросились на сцену. И стали выступать вместе с артистами. Народ жаждал Слова. Он не мог понять, что происходит в стране! И вот Захар Трояновский, артист из Киева, пригласил меня поехать с ним на гастроли. Участвовать в его шоу!
ДК в очередной станице на Кубани (точно не помню какой) был неплохо оборудован, даже туалеты работали, в отличие от других Домов культуры и клубов, где все пришло в упадок. Видно, времена «Кубанских казаков» канули безвозвратно. Уставший после изнурительной дороги, я зашел в просторную гримуборную, сел у зеркала и через минуту-другую уже видел сны. Когда проснулся, то услышал, как объявили барда.
Я промыл глаза, причесался, еще раз взглянул в зеркало и спокойно пошел к двери. Я толкнул ее рукой. Что за черт! Дверь была закрыта. Я подергал за ручку – закрыта! Я похолодел. Стучать, колотить я не мог – сцена была рядом! Певец уже заканчивал песню. И тогда я озверел. От ужаса. Разбежался и что было силы ударил плечом в белую деревянную махину. О чудо! То ли дверь была плохо заперта, то ли просто замок был слабый, но створки распахнулись, и я со всего размаха влетел в темноту и повалился на что-то мягкое. Сверху такое же мягкое, матерчатое на меня попадало.
Кое-как выбравшись из завала, я понял, что сломал замок двери в костюмерную и теперь, лежа на королевской мантии, которую я повалил вместе с вешалкой, услышал:
– Поэт Ефим Ефимовский. Встречайте!
Я выскочил из кладовки, намереваясь крикнуть: «Граждане! Меня заперли в гримерной! Я не могу выйти!» Но тут, случайно бросив взгляд в зеркало над столиками, я увидел в нем отражение второй двери, которая была напротив и которой я раньше из-за чертовых зеркал не заметил. Я машинально, ни на что не надеясь, толкнул ее, и очутился прямо за кулисами… Под аплодисменты зрителей я появился на сцене и как ни в чем ни бывало начал свое выступление.
Правда, я не заметил висевшего на своем плече бархатного кушака. Его снял с меня ведущий со словами: «В следующий раз встречайся с девушками после работы».
Мне пришлось подхватить эту сексуальную тему и прочитать уже любимые публикой «Сексушки»:
У меня жена секс-бомба.
Наслаждение мое.
Только мы с соседом знаем,
Где взрыватель у нее.
О ПОЛЬЗЕ ЗАПРАВКИ КОЕК
Город Хабаровск запомнился мне рыбой, аббревиатурой Училища Искусств и провалом на любовном фронте. Все остальное в этом прекрасном городе промелькнуло мимо меня по причине того, что наш директор решил выжать из «Урока смеха» невозможное, и мы играли по три спектакля в день в переполненных залах.
…Первый утренний спектакль я играл энергично и весело, а на третьем кряду уже еле шевелил губами, и мои кривляния шли без затрат психической энергии на чистой технике по системе Станиславского.
– Вот на третьем спектакле ты был хорош, – говорил мне Каминский, – все было в меру…Выйдя из театра на улицу я огляделся по сторонам. Весенний ветерок шевелил листву на деревьях. Радостно дребезжали по рельсам трамваи. Мои молодые силы быстро восстанавливались, и, возбужденный успехом у зрителей, я был готов на подвиги. И вот желая продемонстрировать артисту нашей труппы Николаю свою мужскую полноценность (он смеялся над моей робостью в амурных делах), я собрался с духом и решительно подошел к двум дамам прямо в автобусе.
– Мы артисты театра, – затараторил я заученный текст, – я поэт Ефим Ефимовский. Не хотите ли посетить наши спектакли? А что вы делаете сейчас? А поехали к нам в гости!..
По дороге Николай шепотом похвалил меня:
– Молодец! Действуешь по-военному четко!
Если б он знал, каких трудов мне стоило совершить этот не свойственный для моей робкой души поступок! Но тут что-то на меня нашло. Обстановка чужого города, ощущение бескрайней свободы, весна, влюбленность сразу во всех женщин земного шара и прочее и прочее. В голове еще шумели аплодисменты, и я был, как во сне.
В конце концов, человек должен все же время от времени совершать необдуманные поступки! Иначе он превращается в робота. Я был окрылен своим успехом и зазвал даму к себе в гостиничный номер на три бутылки пива. Все шло как по маслу. В лифте я каламбурил насчет Амура – реки любви, а моя спутница весело щебетала о том, что ее благоверный прапорщик сегодня как раз уехал в командировку, и, в принципе, она могла бы… Ну, словом, мы поднялись ко мне на этаж, и я распахнул дверь в номер.
Дама замерла на пороге. Лицо ее исказила болезненная гримаса. Что такое? Она повернула обратно! Я пытался ее задержать. Взял за руку, она резко выдернула ее.
–У вас… у вас… – волнуясь, произнесла она, – койка не заправлена!
– Я не успел, – весело возразил я.
Дама возмутилась:
–Я жена прапорщика! У моего мужа в казарме за это пять нарядов дают вне очереди!
– Но мы же не в армии, – пробовал защищаться я. – Я сам служил, знаю… Но сейчас я артист, поэт! А сегодня не успел, на встречу с вами торопился!
– Вы мне противны! С вашим разгильдяйством!.. – женщина выдернула руку и бросилась вон из номера.
Я уже не пытался ее удержать.
…Мне позвонил Коля:
– Ну, как успехи? Что ты делаешь?
– Койку заправляю, – угрюмо ответил я и повторил любимую фразу нашего ротного старшины Цыбули. – «Нет порадка в головах! Зажжем огонь борбы за равнение коек!»
Иван ЩЕЛОКОВ
* * *
Балтийская чайка на мокром песке.
Прохладное утро, туманные дали.
У этой нехитрой житейской спирали
Себя обозначу на новом витке.
Ленивой волною причалят в ладонь
Докучные токи недавних сомнений
И вновь удалятся в пучину, как тени,
Наткнувшись на скрытый сердечный огонь.
И чайка вспорхнёт. И затянет песок
Следы этой долго скучавшей здесь птицы.
И крик её эхом раз пять повторится
У сосен и в новый совьётся виток.
«И дороги иные, и приметы не те…»
Жанровое движение лирики А.Т. Твардовского 30-х годов.
О стихотворениях Александра Твардовского, написанных в 30-е годы прошлого века, исследователи говорят неохотно, полагая, что в них мало авторской самобытности и собственно художественной ценности. Большинство из этих стихов с долей условности можно квалифицировать как лирические произведения. По жанровой форме они представляют собой рифмованные очерки, портреты, зарисовки, рассказы в стихах. Родство с прозаическими жанрами и послужило поводом к их негативной оценке. Стихотворения А. Твардовского 30-х годов (особенно первой половины) рассматривались как заготовки, наброски крупных эпических произведений.
К сожалению, это мнение живет и в наши дни. Одна из причин подобного взгляда на лирическое творчество А. Твардовского тех лет, по-видимому, кроется в том, что в литературоведении отсутствует единая точка зрения на жанровую классификацию поэзии вообще и двадцатого столетия в частности. Жанровые поиски, трансформация лирических форм в прошлом веке были особенно интенсивны, иногда воинственно-революционны в обращении с классическим поэтическим наследием. Нередко новаторство, лишенное художественного смысла и логики, доводило экспериментаторство до безвкусицы и пошлости. Однако присутствовало в нем и здоровое, рациональное начало, открывавшее новые горизонты поэзии. Заметную лепту в освоении этих горизонтов, несомненно, внесла советская поэзия 30-x годов, пополнившая арсенал лирических жанров. В этом смысле стихи А. Твардовского 30-х годов, не дотягивая до высокохудожественных образцов, тем не менее, способствовали обновлению и обогащению жанровых форм. Смешивая понятия субъективного и объективного, поэтического и прозаического, изобразительного и выразительного, его поэзия широко распахнула окна в реальный мир, и в нее мощным потоком ворвалась жизнь простого человека, грубая мужицкая действительность.
Видимо, рассматривая жанровое движение лирики А. Твардовского 30-х годов, необходимо исходить из справедливой оценки состояния поэзии того периода, высказанной некогда В.Д. Сквозниковым: «Лирическая мысль, подобно другим видам поэтической мысли, обнаруживает тенденцию ко все более синтетическому выражению» (Сквозников, 1964, с.208)
В тридцатые годы страна коренным образом преобразовывалась. Решительно меняла облик деревня. В худшую или в лучшую сторону – вопрос исторической перспективы. Однако эти перемены энергично влияли на поэзию, обогащали ее лирические и эпические формы. Поэмы, баллады, оды, элегии, песни и т.д. уступали место новым, более мобильным, свободным от строгих классических канонов жанровым образованиям. Само время вторгалось в пределы традиционных, исторически сложившихся стихотворных форм, требуя раскрепощения, а отчасти и жанрового смешения, взаимопроникновения, стирания между ними четких граней. Лирические стихотворения насыщались эпическими элементами; в свою очередь, поэмы, романы в стихах не ограничивались бесстрастным повествованием и охотно приглашали в союзники лирику. В статье «О жанровом своеобразии русской советской лирики 30-х годов» Л.А. Заманский писал, что это был процесс обоюдного союза, «обусловленный объективными жизненными обстоятельствами и собственно литературными тенденциями развития жанров» (Заманский, 1975, с.145).
Жанровая полифония, смешение родовых и видовых признаков, расширение стилистических и языковых границ щедро питали творчество советских поэтов.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 57 | Нарушение авторских прав