|
Читайте также: |
Не верится? Но в русском алфавите,
Написанном без пауз, как одно,
Найдете вы, хоть полчаса ищите,
Всего лишь два словечка: "где" и "но".
"Г-д-е" – где (вы пишите без ятей)?
И можете добавить букву "ж":
"Где родина, да где ж она?" Изъятий
Из русскости не много ли уже?
Где Петербург и где ж она, Журавна?
Где Лепель мой и где ж она, Чита?
России нет: развеяна, бесславна,
А на плечах – потяжелей креста!
Где (г-д-е), а если без вопроса,
То в нем ответ: где долгая зима,
Где в букварях изданья Наркомпроса
Свет изредка, а постоянно – тьма.
Им хочется сильнее затуманить,
Толкнуть во мрак безмыслия, назад.
"Но…" – юноши посмеют загорланить,
И выйдет шум: опять они дерзят!
– Но… не хотим огульных приговоров!
– Но… прошлое в сиянье золотом!
– Но… разве бит нагайками Суворов?
– Но… Пушкин-то воспитан не кнутом?
Не первый раз над Русью ночь нависла,
Не первый раз туманно и темно.
Лишь азбука хранит остатки смысла:
Укором "где?" и возраженьем "но!"
Валерий Францевич Салатко-Петрище (Перелешин – литературный псевдоним поэта) происходил из старинного польского рода, владевшего обширными угодьями в Лепельском уезде Витебской губернии. Впрочем, владений своей семьи поэт, всегда с огромным интересом относившийся ко всему, что касается его генеалогического древа, так никогда и не увидел. Его родители еще до первой мировой войны оказались в Сибири, где 20 июля 1913 года и родился поэт. Ранний интерес к литературе Прелешин, безусловно, унаследовал от матери – Е. А. Сентяниной, известной в то время журналистки, увлекавшейся не только публицистикой, но и новомодными поэтическими течениями. В семилетнем возрасте семья Салатко-Петрище эмигрировала в Харбин. В Китае, ставшем его второй родиной, поэт получил блестящее образование – юридическое и богословское, изучил китайский язык, опубликовал четыре поэтических сборника. Увлекался творчеством Николая Гумилева, попав даже в "Гумилевский сборник", изданный в 1937 году в Харбине. Интересовался восточной мистикой, которая в его творчестве соседствовала с миром христианских ценностей. По Перелешину, например, вечная судьба человека неотделима от таинства перевоплощения после кончины. Есть высший смысл и высшая справедливость, неподвластные постижению простых смертных. По философии поэта, земной опыт необходим, и понять "замысел о человеке" на коротком отрезке земного бытия невозможно…
Неугомонная натура Перелешина одними теоретическими выкладками о сути бытия явно не удовлетворялась. Валерию Францевичу непременно требовалось испробовать на себе состояние, когда "между тобой и Богом – никого". И в конце 30-х годов Валерий Перелешин принимает монашество, что, впрочем никак не уменьшило его интереса к поэтическому творчеству. Разве что на титульном листе второй книги поэта "Добрый улей" в качестве автора указан… монах Герман, такое имя при пострижении в сан принял Перелешин.
Однако достаточно скоро в его душе начинает нарастать противоречие между страстной жаждой общения с силами добра и света, ради чего, собственно, и принималось им монашество, и все усиливающимся чувством собственной отверженности, сирости, одиночества. Ярко обозначенная двойственность душевного склада, в которой неразрывно переплетены непобедимая жажда жизни и христианский подвиг отречения, усиливает душевный разлад. Именно тогда поэт выдыхает в одном из стихотворений:
Плоть нежна и чиста,
Как усталые льдинки.
Каждый день у Христа
Мы берем по кровинке.
Но в темнотах сердец
Все растут опасенья:
Вдруг наступит конец
Водоему спасенья?
Внутренние метания завершаются тем, что вскоре после окончания второй мировой войны Перелешин… снимает с себя постриг и возвращается в мирскую жизнь. Проработав несколько лет в русской духовной миссии в Пекине, он совсем уже было собрался отойти от религии, занявшись мемуаристикой. Но тут в Китае к власти пришли коммунисты, и Перелешин решается навсегда оставить свою "вторую родину". Вначале он предпринял неудачную попытку переселиться в США, но не получив вида на жительство, был выдворен обратно в Китай, откуда через Тяньцзин и Гонконг в 1952 году добрался до Бразилии… Здесь, после долгих лет мытарств и безденежья, ради куска хлеба Перелешин работал то в ювелирном магазине, то на мебельной фабрике. Пережив многолетнюю творческую депрессию, поэт одну за другой пишет около десяти книг, одна из которых, изданная в 1987 году, уже на склоне жизни, так и называется – "Три родины". Жизнь в эмиграции не лишила этого одинокого, полуслепого человека чувства нежной любви к земле своих предков. Множество строк посвятил поэт родным местам, не раз упоминая в стихах все тот же Лепель. Правда, родившийся в Российской империи поэт считал Лепель частицей… России, но трепетных чувств к своей "малой родине" от этого испытывать не перестал.
"Дом-убежище", где поэт доживал свой век – это нечто подобное на наш "Дом ветеранов сцены", одним словом, приют для одиноких и пожилых
деятелей искусства. Перелешин давным-давно уже успел привыкнуть к своему одиночеству, и в отличие от соседей по дому много и плодотворно работал. Вышла, к примеру, книга его стихов, написанных по-португальски, на этот же язык он перевел "Александрийские песни" Михаила Кузмина. Амстердамское издательство "Родопи" в 1987 году издало его уникальные воспоминания "Два полустанка".
Валерий Перелешин почему-то считал годом своего признания на родине 2040… Но все же, когда "водоем спасения", как поэт именовал жизнь, начал окончательно иссякать, поэт, практически не читаемый на своей третьей родине, начисто забытый на второй и совершенно не известный на первой, увидел несколько своих творении, опубликованными в Москве. Их пока еще очень мало – известных на родине стихов, написанных пером, отточенным о тяготы литературного подвижничества. Стихов, живущих теперь собственной жизнью. Отпущенных на свободу усталой и чуткой рукой умершего 7 ноября 1992 года в Рио-де-Жанейро поэта. Нашего современника – он ведь родился на год позднее классика белорусской литературы Максима Танка. И вполне достоин того, чтобы быть столь же любимым.
Три ипостаси и три жены
Николая Минского
Подобное случается только с истинными поэтами – написать строку и точно попасть в Вечность. Более ста лет назад, в 1887 году, Николай Минский выдохнул: «Как сон, пройдут дела и помыслы людей. Забудется герой, истлеет мавзолей…».
Каждый год, пятнадцатого января, я достаю из-под стекла плохонькую, скопированную еще с дореволюционного издания, фотографию Николая Максимовича и зажигаю свечу. Очень трудно при этом отделаться от ощущения, что ты – единственный человек на земле, который помнит о дне рождения этого удивительного человека. Хотя, между прочим, недавно исполнилось сто пятьдесят пять лет со дня его рождения… Упоминаний о поэте, по праву считающимся одним из «отцов» русского символизма в поэзии, нет почти ни в одной из многочисленных энциклопедий. Особенно шокирующим это выглядит на фоне того, что изучению творчества Н. Минского немало времени уделяет английская исследовательница Аврил Пайман, опубликовавшая в Лондоне на своем родном языке пространную статью на эту тему. В России с некоторых пор его стихи регулярно включают в различные антологии. Но все, что связано с личной судьбой поэта, проведшего два последних десятилетия своей жизни в эмиграции, описано более чем скудно. Даже дата его рождения в различных изданиях указывается с колоссальной разбежкой – от 05.01.1855 г. в первом издании словаря «Русские писатели» (М., 1971) до 15.01.1885 г. во втором выпуске этой же книги (М., 1990). Причем, обе эти даты ошибочны…
Между прочим, было время, когда вся читающая Россия наизусть декламировала строки поэта, который и «Минским» – то стал лишь потому, что взял себе такой псевдоним из любви к отеческим местам. «Сны мимолетные, сны беззаботные снятся лишь раз…» – записывали в пахнущие духами альбомы светские дамы. А мечтательные курсистки выводили в тетрадках крупными буквами: «Я влюблен в свое мечтанье полюбить, я грущу о том, что не о чем грустить…» Стремительному росту популярности поэта способствовало и то, что первый сборник его стихов был уничтожен по личному распоряжению министра внутренних дел графа Д. Толстого, а великий И. Репин, прочитавший в нелегальной газете «Народная воля» поэму Н. Минского «Последняя исповедь», написал по ее сюжету свое знаменитое полотно «Отказ от исповеди перед казнью». Другой классик, И. Гончаров, пришел в состояние «удивительного волнения» от поэмы Н. Минского «На Родине» и незамедлительно опубликовал ее в «Вестнике Европы», после чего поэт стал постоянным автором этого журнала. Было отчего гордиться собой – с Н.Минским схлестывались в спорах Владимир Соловьев и Вячеслав Иванов. Его почитал как своего учителя Федор Сологуб. О поэзии Н. Минского с восхищением писал выдающийся критик С. Венгеров. Даже сверхпридирчивый А. Блок ставил лучшие произведения Н. Минского в один ряд с лучшими стихами Д. Мережковского, К. Фофанова, З. Гиппиус. Хотя будем откровенны, не обходилось и без серьезных упреков во вторичности, в стремлении выражаться «некрасовским языком без некрасовской мощи» и весьма прозрачных намеков на присутствие в лексике поэта «неуловимо нерусских выражений»…
Уничижительным тоном писали о поэте Л. Троцкий и Г. Плеханов. Первому виделся в личности Н. Минского чуждый его классовым пристрастиям «элемент», второй никак не мог простить поэту непродолжительного сотрудничества с Лениным, когда увлекшийся революционными идеями Н. Минский сумел в 1905 году получить разрешение на издание (совместно с М. Андреевой) газеты «Новая жизнь», которую незамедлительно предоставил в распоряжение большевиков. Именно здесь, в первой легальной большевистской газете, впервые опубликованы знаменитая ленинская статья «Партийная организация и партийная литература», программа социал-демократов, «Заметки о мещанстве» М. Горького. Между прочим, с горьковской статьей редактор газеты был в корне не согласен и даже написал пространный материал, в котором разносил ее в пух и прах, но редколлегия посчитала возможным статью Н. Минского отклонить… Да и вообще, упомянутое редакторство принесло Николаю Максимовичу одни неприятности. Попытка примирить «мистическую истину», которой он тогда увлекался, с идеями социал-демократов окончилась арестом и привлечением к суду. С огромным трудом удалось бежать за границу. Так уроженец села Глубокое, что на Витебщине, недавний золотой медалист минской гимназии, выпускник юридического факультета Петербургского университета Николай Минский оказался в Париже…
А до этого в жизни поэта произошло столько удивительных событий, что их вполне бы хватило на несколько человеческих судеб.
Родившийся 15 января 1855 года поэт своего рано умершего отца не помнил и о своем происхождении знал лишь то, что фамилию, которая значилась в его светских документах – Виленкин, он получил от отчима, местного еврея-мещанина, женившегося на его овдовевшей матери. Судьбой пасынка отчим интересовался мало и, едва получив образование, Н. Минский вынужден был собственными усилиями добывать средства к существованию – на протяжении полутора лет был репетитором в семье барона Г. Гинцбурга, служил архивариусом, состоял присяжным поверенным.
В творчестве поэта отчетливо просматривается разделение на три различных периода и весьма любопытно, что каждому из них сопутствовала… очередная женитьба. На первом этапе поэт явно увлекся поэзией «народной скорби», перерастающей в модную тогда тему больного поколения, мечущегося между жаждой борьбы и неуверенностью в себе. При этом поэт решительно противопоставлял себя Н. Некрасову, некогда написавшему: «Средь мира дольнего, для сердца вольного, есть два пути…» Для Минского же оба пути равнозначно ведут в никуда: «Проклятье в том, что не дано единого пути. Блаженство в том, что все равно, каким путем идти…».
Именно в это время Н. Минский, демонстративно проигнорировав сословные и национальные предрассудки, разъедавшие российское общество, принял православие и обвенчался с Юлией Яковлевой, писавшей популярные повести и рассказы под псевдонимом Юлия Безродная.
Женился Минский, скорее всего, от отчаяния – отец первой и главной любви его жизни, Зинаиды Венгеровой, управлявший в то время банком в Минске, отказал молодому поэту, когда тот попросил руки Зинаиды Афанасьевны. Хотя любовь оказалась в жизни этих двоих людей куда сильнее отцовского запрета…
В середине 80-х годов поэт достаточно резко переменил взгляды, поместив в киевской газете «Заря» статью «Старинный спор», явившуюся первым в русской литературе манифестом декадентской поэзии. Автора волновали уже не гражданские рефлексии, а мистические переживания: «Я цепи старые свергаю, молитвы новые пою…».
В этот же период распался и недолговечный брак с Ю. Безродной, место которой рядом с поэтом заняла примадонна тогдашних литературных салонов Людмила (до принятия православия в 1991 –Изабелла) Вилькина (по гимназическим документам – Вилькен), приходившаяся Зинаиде Венгеровой… родной племянницей. Вторая жена Н. Минского была на восемнадцать лет моложе своего супруга, красавица, писала превосходные сонеты, доныне включаемые в антологии, и пользовалась головокружительным успехом среди коллег по перу. Однажды, утомившись от назойливых ухаживаний представителей питерской богемы, Людмила Николаевна даже собиралась устроить своеобразный вернисаж полученных ею любовных посланий. Едва не разразился огромный скандал… Любвеобильный Валерий Брюсов попытался завести с ней роман, посвящал ей стихи, целый год в своем дневнике обозначил как «период увлечения Людмилой», но когда получил недвусмысленный отказ, разгромил в печати сборник Л. Вилькиной «Мой сад»…
Об эпатирующих общество поступках Людмилы Николаевны ходили легенды. Корней Иванович Чуковский в своих мемуарах вспоминал, что когда в революционные дни 1905 года он пошел с Вилькиной на митинг, там революционный энтузиазм поэтессы разгорелся таким пламенем, что «когда ей нравился какой-нибудь оратор, она громко восклицала, глядя на него в лорнет: «Чуковский! Я хочу ему отдаться!». А бывший сотрудник журнала «Аполлон» фон Гюнтер в своих воспоминаниях описывал, как они с поэтом М.Кузминым уже после десяти вечера прогуливались по Малой Морской улице и поэт, несмотря на позднее время, предложил ему зайти в гости к проживавшей в тамошней гостинице Людмиле Николаевне: «Мы вошли в ее спальню. Она уже лежала в постели, и на ней была кружевная ночная рубашка с глубоким декольте, от которого у меня помутилось в голове. Она дружески приветствовала нас, и, целуя руку, я мог еще глубже заглянуть в едва прикрытый кружевами омут… Она безо всякого стеснения выпрямилась… Ее темные локоны образовывали прелестный контраст с ее розовыми плечами; златокарие глаза улыбались…»
На пару с супругой Н. Минский перевел на русский язык несколько пьес великого Мориса Метерлинка и переводы эти до сих пор считаются лучшими в отечественной литературе. Последовавший рано, в сорок семь лет, уход Людмилы Николаевны из жизни, поэт переживал тяжело, но, будучи мало приспособленным к повседневным заботам, наконец-то получил возможность соединить свою судьбу с судьбой Зинаиды Венгеровой, младшей сестрой маститого критика, единственным человеком из окружения Минского, которого высоко ценил А. Блок, даривший писательнице свои книги. С самим же гением русской литературы у Николая Максимовича всю жизнь сохранялись весьма натянутые отношения. А. Блок изредка позволял себе публично поиронизировать над его очередной публикацией, за что обидчивый Н. Минский в письмах именовал Блока не иначе, как «идиотом»…
Потеряв вторую жену, Минский во многом потерял и себя самого в творчестве. В прошлом остались увлечения классиками мировой философии – Ф. Ницше, А. Шопенгауэром, в прошлом остался и удивительный
философский трактат «При свете совести», в котором Минский объявлял основой всего сущего абсолютное небытие, а основой существования – любовь к себе: «Я создан так, что любить должен только себя, но эту любовь к себе я могу проявить не иначе, как первенствуя над ближним своим – таким же, как я, себялюбцем и жаждущим первенства…»
В Париже Н. Минский написал скучную драматическую трилогию, оставшуюся почти незамеченной критикой, а к 300-летию дома Романовых был прощен специальным императорским указом.
Ненадолго вернувшись в Россию, поэт с начала первой мировой войны служил военным корреспондентом во Франции. Октябрьскую революцию он не принял, переехал жить в Берлин, потом в Лондон, где некоторое время работал в советском торгпредстве, в конце концов, поселился с женой в Париже, получая от советского правительства небольшую пожизненную пенсию в 15 фунтов стерлингов, назначенную ему «как революционному поэту за 50-летнюю художественную и научную деятельность».
О жизни Н. Минского в эмиграции известно лишь то, что именно Николай Максимович был создателем и директором Дома Искусств, появившегося в 20-х годах в Берлине. Там, в кафе, напоминавшем Ноев ковчег, собирались А. Толстой, В. Ходасевич, М. Цветаева, А. Ремизов… При этом Минский, будучи оторванным от реалий повседневности, благодушно беседовал и с советскими писателями и с самыми непримиримыми эмигрантами, не до конца понимая, что же все-таки их разделяет…
Вдохновившись официальным званием «революционного поэта», Минский сделал попытку с помощью вроде бы покровительствовавшего ему А. Луначарского издать книгу своих избранных произведений на родине. Благо, и повод был весьма подходящий – приближающееся 50-летие творческой деятельности. В марте 1928 года поэт прислал в Гослитиздат рукопись сборника, состоявшего из 2559 стихотворных строк. Был даже заключен договор на выпуск книги семитысячным тиражом с гонораром по 60 копеек за строчку… В январе 1929 г. сданная в производство книга должна была увидеть свет. Но тут в дело вмешалась советская пропагандистская машина. Рецензенты сборника Н. Пиксанов и Н. Асеев посчитали, что книга Минского «будет диссонировать нашему времени», а заведующий литературно-художественным отделом ГИЗа Г. Сандомирский вообще пришел к заключению, что издание сборника было бы «какой-то странной и ничем неоправданной политической реабилитацией Минского». Разумеется, книгу с производства немедленно сняли, новые стихи, входившие в ее состав, безвозвратно утеряны. Известны лишь заглавия некоторых из них: «Я болен», «Дерево», «На смерть Ленина», «Без сюжета», «В малой склянке».
Получив формальный отказ, негодующий Николай Максимович шлет директору ГИЗа А. Халатову возмущенное письмо: «Белогвардейские писатели, живущие за границей, находят журналы и издательства для своих старых и новых сочинений. Мне, стоящему на советской платформе и три года состоявшему на советской службе в лондонском полпредстве, в этих издательствах нет места, да если бы меня озолотили, я не напечатал бы у них
ни одной строки. Я могу печататься только в советской России». Горькие строки эти как бы продолжают другое письмо поэта, немного ранее адресованное Луначарскому: «На книжном рынке советской России нет ни одного экземпляра моих стихов. Такое положение дел писателя хуже смерти. После смерти писателя остаются его произведения, но когда его произведений нет на рынке, то это не смерть, а полное небытие».
Заметим, что о неприятии своей личности русской творческой эмиграцией Н. Минский написал чистейшую правду – в книге Ю. Терапиано «Литературная жизнь русского Парижа за полвека, 1924 – 1974» (Париж – Нью-Йорк, 1987) фамилия Н. Минского вообще отсутствует…
Так и не дождавшись издания своих произведений на Родине, где предпочли забыть об услуге, некогда оказанной большевикам, почти совсем отойдя от литературы, всеми забытый, Н. Минский тихо скончался на девятом десятке лет 2 июля 1937 года. На похоронах его присутствовало всего несколько человек. Кто-то из эмигрантов читал давние стихи поэта:
Прости мне, Боже, вздох усталости!
Я изнемог
От грусти, от любви, от жалости,
От ста дорог.
Эмигрантская газета «Последние новости» в номере за 8 июля 1937 г. поместила крохотный некролог, в котором были такие строки: «В пятницу в Париже скончался после тяжелой болезни и долгой, мучительной агонии известный поэт Николай Максимович Минский. Тело его было сожжено в крематории Пэр-Лашэз».
Остается добавить, что отдельного издания на Родине Н. Минский не заслужил до сих пор. Даже в изданном в 2005 году томе «Новой библиотеки поэта», посвященном ранним символистам, его имя соседствует с именем Александра Добролюбова…
Поэт Евг.Евтушенко, не раз обращавшийся к творчеству Николая Максимовича, написал стихи, где есть такие строки:
Был поэт Николай Минский –
Не ахти какой исполинский.
…………………..
Как мечтал он читать хоть что-то,
Словно с кафедры, с эшафота.
И случались такие строчки,
Что их можно читать в одиночке.
К этим словам трудно что-то добавить…
Диотима и "Тридцать три урода"
Эта женщина была удивительной во всем. Прежде всего, ей удивительно не везло в жизни. С первым замужеством, с литературной славой... Даже смерть она приняла редкостную, от невезения, – в сорок два года заразилась скарлатиной, помогая выхаживать детей местных крестьян из своего родного Загорья, что на Могилевщине. И только кончиной своей заслужила слова признания, вышедшие из-под пера великого Александра Блока: "...того, что могла она дать русской литературе, мы и предположить не можем: это было только еще начало – дикое, порывистое, тревожное; с каким-то упорством первобытной души ломала она свой стиль, все еще непокорный; здесь все было страстью и страданием..."
Впрочем, даже после своей смерти Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал, а речь идет именно о ней, заслуженного признания так и не получила. Вначале ее произведения безбожно кромсала царская цензура, а после революции имя Л. Зиновьевой-Аннибал если и упоминалось в советском литературоведении, то лишь в качестве супруги и музы выдающегося поэта-символиста Вячеслава Иванова, устроительницы известных литературных салонов в их квартире “на Башне”, но никак не самостоятельной творческой величины. И совершенно напрасно…
Лидия Дмитриевна родилась 6(18) октября 1865 года в имении Загорье Могилевского уезда Могилевской губернии.I Отец, Дмитрий Васильевич, был потомком сербских князей, мать, баронесса Вейнмарн, шведка, и, главное, по женской линии принадлежала к потомкам легендарного Абрама Ганнибала, прадеда самого А.С. Пушкина. Дошедшие до нас фотоснимки сохранили некоторое портретное сходство Лидии Дмитриевны с великим русским поэтом.
Семья будущей писательницы была хоть и не из самых богатых, но знатной, монархической. Брат Лидии Дмитриевны Александр Зиновьев некоторое время был даже губернатором Петербургской губернии. Причем, очень гордился тем, что за годы его правления не было ни единой смертной казни…
Систематического образования Лидия так и не получила – прозанимавшись несколько лет в Петербурге, в гимназии, а затем – в элитарном женском пансионате в Германии, она заработала славу непослушной ученицы, неоднократно исключавшейся за неподобающее поведение...
Пришлось довершать учебу с домашним преподавателем. Им оказался некий Константин Семенович Шварсалон, посвятивший свою любознательную ученицу во все тогдашние популярные общественные течения, которыми Лидия страшно увлеклась. И не только увлеклась, но и решила вместе со своим наставником посвятить себя служению народу... Несмотря на отчаянное сопротивление семьи, Лидия (едва ей минуло 19 лет) вышла за Константина Семеновича замуж. Брак оказался несчастливым. Лидия нарочито сняла бедную, не отапливаемую квартиру, как бы бросая принципиальный вызов прогнившему буржуазному обществу, присоединилась к партии эсеров и даже начала устраивать в квартире тайные политические сходки. Муж, всерьез опасавшиеся за свою карьеру, от всего этого пришел в ужас. Постепенно женщина поняла, что все его "лекции" были лишь приманкой для эмоциональной невесты с деньгами и связями. Убедившись, что муж все эти годы ее обманывал, Л. Зиновьева-Аннибал, будучи к тому времени уже матерью троих детей, не побоялась пойти на разрыв – взяла Сережу, Веру и Костю и уехала с ними за границу. Здесь в 1893 году она и познакомилась с будущим известным поэтом и философом Вяч.Ивановым, горячо и страстно влюбившимся в нее. Ради Лидии Вяч.Иванов спустя какое-то время оставил семью, а еще через год получил официальный развод, запрещавший, впрочем, вступление в новый брак. Так закон того времени наказывал лиц, изменивших своим женам...
Почти одновременно первый супруг Лидии выступил с требованием отдать детей ему, всячески тянул с разводом. Ситуация складывалась трагическая – жить порознь было выше их сил, соединиться запрещал закон. И тогда эта эксцентричная пара влюбленных пошла на отчаянный шаг. Они пустились... кочевать по Европе, и тайно, вопреки всем церковным законам, обвенчались в греческой церкви в итальянском Ливорно, куда, как свидетельствуют биографы, В.И. и Л.Д. поехали одни и где по греческому обряду им, вместо русских брачных венцов, надели на головы обручи из виноградных лоз, обмотанных белоснежной шерстью ягненка. К тому времени у них родилась их дочь Лидия, впоследствии оставившая потомкам книгу блистательных воспоминаний об отце и людях его окружавших. Интересно, что из-за разного рода юридических преград покрестить Лидию по православному обряду удалось лишь в трехлетнем возрасте, причем свидетельства о матери в метрике отсутствовали... Еще один ребенок Л.Д. и В.И., дочь Елена, умерла от воспаления легких в возрасте одиннадцати недель 27 ноября 1899 года. Через несколько дней после этой трагедии, недалеко от дома, в котором Ивановы жили тогда в Англии, был найден подкидыш мужского пола. Л.Д. и В.И. посчитали, что ребенок послан им в утешение Всевышним и начали хлопотать об его усыновлении, на что английские власти ответили вежливым отказом – мол, английский гражданин не может быть отдан иностранцам...
Сам Вяч.Иванов в автобиографическом письме известному литературоведу профессору С.А. Венгерову об этом периоде своей жизни писал так: "Прежде чем были устранены многие препятствия, стоявшие на пути к нашему браку, я и Л.Д. Зиновьева-Аинибал должны были несколько лет скрывать свою связь и скитаться по Италии, Швейцарии и Франции. Друг через друга нашли мы – каждый себя и более чем только себя: я бы сказал, мы обрели Бога. Встреча с нею была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и зазеленело. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней: всю нашу совместную жизнь, полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличений назвать для обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряженного духовного горения".
Какое-то время кочевая жизнь новой семьи продолжалась. Во время остановки в Париже Лидия Дмитриевна, обладавшая прекрасным голосом, даже взяла, по настоянию мужа, несколько уроков пения у самой Полины Виардо, возлюбленной И.С. Тургенева, которой тогда было уже за 80. А в Женеве осмелилась дать несколько концертов, исполнив такие произведения, как “Лесной царь” Шуберта и “Миньона” Бетховена. И тут ее постигло еще одно несчастье. Выступая всего через несколько дней после неудачных родов, она сорвала голос и больше уже не смогла участвовать в концертах...
В своих “Воспоминаниях” Лидия Иванова рассказывает, что мать в поездках по Европе постоянно сопровождали несколько девушек, которых она находила в России, спасая от различных трагических обстоятельств. Девушки жили в доме на правах полноправных членов семьи. Одну из них по имени Оля2, дочь пьяницы-художника, прикладных дел мастера, она впоследствии познакомила с другом семьи, профессором Женевской консерватории Феликсом Острогом. И знакомство это завершилось женитьбой.
Супруги Ивановы страстно любили путешествовать. Греция, Италия, Палестина... Лидия Дмитриевна обожала лошадей и верховую езду. Как-то, путешествую в Палестине, они совершали длинный верховой переход через пустыню в сопровождении арабов-проводников. Норовистая лошадь неожиданно сбросила Вячеслава, который при падении сильно поранил голову о камень, после чего у него навсегда остался страх перед лошадьми. Несмотря на постоянные споры с мужем по этому вопросу, Лидия Дмитриевна упорно учила своих детей ездить верхом, считая это занятие не только эстетичным, но и чрезвычайно полезным.
В 1900 году семья наконец-то на какое-то время осела в Женеве, а спустя еще пять лет вернулась жить в Петербург.
Дом на Таврической, 25 в Петербурге имел оригинальную форму – его угол был построен в виде башни. В этой-то Башне гостеприимная чета Ивановых и начала устраивать свои знаменитые "среды" с участием известных писателей, философов, художников, музыкантов. Сама Лидия Диитриевна, которую за эксцентричность манер прозвали Диотимой, в честь демонической сократовской пророчицы, была душой этих необычных собраний. Одетая чаще всего в один из своих многочисленных хитонов, что явно расходилось с модой тех лет, она упорно призывала коллег по творчеству сломать традиционный семейный уклад, превратив “союз двух” в “союз трех”, а со временем в “союз многих и всех”... “У них, – писала в своих воспоминаниях супруга М.Волошина художница М.Сабашникова, которую чета Ивановых активно пыталась сделать своей единомышленницей, – была удивительная идея: когда два человека, как они, стали совершенно едины, они могут любить третьего... Такая любовь является началом нового общества людей, даже новой церкви, в которой Эрос воплотился в плоть и кровь”. Не менее вдохновенно “обрабатывали” и поэта Сергея Городецкого...
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав