26 страница

Заднее сиденье старой машины Молли просело под весом тяжелых ящиков. Монахиня тут же начала говорить, и главные ее новости были связаны со скандалами. Министров обвиняли во взяточничестве и воровстве. Она говорила с удовлетворением человека, чьи ожидания подтвердились.

— Да, отец Макгвайр сказал, что в миссии тоже какие-то проблемы. Вроде бы кого-то обвиняют в краже.

— Это чушь.

— Порой чушь бывает очень могущественна.

И Сильвия подумала, что взгляд этой монахини слишком уж многозначителен — что это, предупреждение? Что-то случилось. Стоит внимательнее прислушаться ко всему, что она говорит. Молли, хоть и всего лишь монахиня, на самом деле весьма умный человек. Она самостоятельно разработала схему, по которой из Америки и Европы в Цимлию приезжали на год или два белые преподаватели, и умудрилась получить поддержку черного правительства. Она убедила их, что местных учителей не хватает и (и это был решающий довод) что с помощью ее схемы можно сэкономить на зарплатах. Некоторые приезжие преподаватели отправлялись в отдаленные районы, и сестра Молли почти постоянно была в разъездах, навещая своих подопечных и помогая им. «Некоторые из них выросли в обеспеченных семьях и понятия не имеют, куда едут и на что соглашаются, и потом, оказавшись в школе вроде той, что в Квадере, падают духом». Срывы, приступы депрессии, всевозможные коллапсы — со всем этим деловито и компетентно справлялась молодая женщина, утешала и поддерживала, и нередко отпрыски знатных семейств из Филадельфии или Лос-Анджелеса глотали слезы, укачиваемые на груди, в объятиях этой Молли, которая начала свой жизненный путь в бедном доме в Галуэе.

— И я слышала, что в школе опять неприятность: директор скрылся, прихватив деньги, так что отец Макгвайр снова трудится за двоих. И знаете, что удивительно? Все эти беглые директора и ловкие воры, они что, думают, весь остальной мир их не видит? Что только творится в их бедных головах, а?

Но получить ответ на свой вопрос Молли не хотела, она хотела говорить и чтобы Сильвия слушала. Вскоре она вернулась к истинному центру своих интересов, то есть папе римскому и его недостаткам, потому что помимо принадлежности к мужскому полу он еще и «вкладывал идеи» в головы священников, работающих в разных частях света. Услышать данную последовательность слов, в данном контексте (так как белые без конца переживали, что миссии «вкладывают идеи» в головы чернокожего населения) было странно и забавно. Да, наша жизнь богата на самые удивительные совпадения, и Колин использовал их в качестве топлива для своих книг. Незадолго до поездки в Лондон Сильвия слышала от Эдны Пайн, что недееспособность негров вызвана как раз тем, что в их головы заронили идеи, преждевременные на их этапе эволюционного развития.

Сильвия сумела отвлечься на время, и от размышлений ее оторвали только излюбленные заявления Молли о том, что папа — сексист и что он не понимает трудностей женской доли. Контрацепция, утверждала сестра Молли, вот ключ к решению проблем. И пусть говорят, что папа римский держит в своих руках ключи от неба, она не станет с этим спорить, но в земных делах он вовсе не разбирается. Вот если бы он рос в компании с девятью сорванцами, ни одному из которых не удавалось наесться досыта, тогда он запел бы по-другому. И в состоянии умеренного и приятного негодования сестра Молли доехала до миссии Святого Луки, где она выгрузила Сильвию и ее ящики.

— Нет, заходить я не буду. А то придется мне тогда и сестер навещать. — Сестра Молли, как и Джошуа, называла монахинь за глаза курицами.

Дом священника, стоящий в пыли, корявые эвкалипты, солнце, окрасившее жилище монахинь и полдюжины крыш на склоне холма в оранжевый цвет, — как убого все это выглядит, сколь неглубокий след оставил человек на этом древнем ландшафте! — но Сильвия снова дома, да, здесь теперь ее дом — и его может разрушить одно лишь дыхание. Она стояла, вдыхая ноздрями аромат влажной земли, впитывая тепло, поднимающееся от почвы по ее ногам. Потом появилась Ребекка с криком:

— Сильвия, ой, Сильвия!

Две женщины обнялись.

— О Сильвия, как я по вам соскучилась.

Но Сильвия, обнимаясь, не могла избавиться от мыслей о непрочности, преходящести бытия в Африке. Тело Ребекки было как кулек хрупких костей, и когда Сильвия взяла ее за плечи, вгляделась в ее лицо, то увидела, что глаза Ребекки под старым выцветшим платком провалились глубоко в череп.

— Что случилось, Ребекка?

— О'кей, — сказала Ребекка, понимая под этим: хорошо, я расскажу тебе.

Но сначала она взяла Сильвию за руку и привела ее в дом, усадила за стол и сама села напротив.

— Мой Тендерай заболел.

Две пары глаз, молчание, но ничего не осталось невысказанным. Двое детей Ребекки умерли, еще один болел уже давно, и вот теперь Тендерай. Источником болезни был муж Ребекки, сам, по-видимому, пребывавший в добром здравии, несмотря на худобу и пьянство. Все говорило о том, что Ребекка носит в себе ВИЧ, но без анализов кто может сказать наверняка? И если да, то что можно сделать? Во всяком случае, не похоже было, что она спит с кем попало, распространяя смертельную заразу.

Сильвия отсутствовала всего одну неделю.

— О'кей, — в свою очередь сказала Сильвия, пользуясь этой новой идиомой, с которой теперь начиналась чуть ли не каждая фраза. Она хотела этим сказать, что восприняла информацию и разделяет страхи Ребекки. Она добавила: — Я посмотрю его. Может, все не так уж страшно.

— Надеюсь, — ответила Ребекка и потом, откладывая на второй план семейные тревоги, сказала: — И отец Макгвайр работает слишком-слишком много.

— Да, я слышала. И что это за дело с кражей?

— Да ну, глупости. Все из-за того оборудования в ящиках, что валялись возле новой больницы. Говорят, будто вы его украли.

Сильвия, пока была в Лондоне, могла думать только о миссии и придумала, что нужно съездить к недостроенной больнице еще раз и забрать оттуда все, что могло бы пригодиться, — извлечь хоть какую-то пользу из напрасно потраченных средств. Однако дело было не только в нескольких подкладных суднах, она догадывалась, что Ребекка говорит не все. Негритянка смотрела в сторону, и ее лицо напряглось от смущения и предчувствия беды.

— Пожалуйста, скажи мне, Ребекка, что еще?

Ребекка все не решалась посмотреть Сильвии в глаза, но сумела сказать, что все это одна большая глупость. На ящики было наложено заклятье — она произнесла это слово по-английски и потом добавила:

— Н'ганга говорит, что те, кто возьмет хоть одну вещь из той больницы, навлекут на себя несчастье.

Тут Ребекка поднялась, сказала, что пора звать отца Макгвайра обедать и что она надеется, что Сильвия проголодалась, ведь сегодня на обед приготовлен рисовый пудинг.

Пока Ребекка и Сильвия сидели друг напротив друга и все их мысли были о Тендерае и других детях, живых и мертвых, между двумя женщинами царили полная открытость и доверие. Но теперь Сильвия видела, что Ребекка не скажет ей больше ничего, так как по этому предмету они никогда не сойдутся во мнении.

Сильвия села на свою кровать, окруженную кирпичными стенами, и посмотрела на женщин Леонардо — они как будто приветствовали ее возвращение. Потом она обернулась к распятию с намерением утвердить в голове кое-какие идеи, пошатнувшиеся под напором жизни. Человек, подписавшийся на чудеса римской католической церкви, не может обвинять других людей в суеверии — таков был ход ее мыслей, и они были далеки от критики религии. По воскресеньям, когда чернокожая паства собирался на причастие, отец Макгвайр говорил им, что они пьют кровь и едят плоть Христа. Медленно Сильвия приходила к пониманию того, насколько глубоко жизнь африканцев, среди которых она жила, пронизана суевериями, и ей хотелось понять их все, а не высказывать «умные интеллектуальные замечания». Такого рода, что могли бы исходить из уст Колина или Эндрю. Так или иначе, факт оставался фактом: в любом чернокожем человеке есть область, куда она, Сильвия, не может войти и которую она не должна порицать — даже с Ребеккой, своей хорошей подругой.

Если отец Макгвайр не поможет, ей придется обратиться к Пайнам. За обедом Сильвия подняла эту тему. Ребекка стояла у буфета и слушала. Когда святой отец обратился к ней за подтверждением, она сказала:

— О'кей. Это правда. И теперь люди, которые взяли вещи в той больнице, болеют, так что в деревне думают, что это потому, что н'ганга так сказал.

Отец Макгвайр выглядел больным. Его кожа пожелтела, и только на широких ирландских скулах горели два лихорадочных красных пятна. Он был нетерпелив и сердит. Уже во второй раз за пять лет ему приходится учить в два раза больше классов, чем раньше. И школа разваливается на глазах, а господин Мандизи только повторил, что он известил власти в Сенге о ситуации. Священник пошел обратно в школу, не поспав после обеда, как обычно. Сильвия и Ребекка распаковали книги и сделали полки из досок и кирпичей — и вскоре вся стена, по обе стороны от маленького комода, была заставлена книгами. Ребекка плакала, услышав, что таможня арестовала швейные машинки: она надеялась заработать немного денег на своей. Но ее слезы, когда она смотрела на книги и трогала их, были вызваны радостью. Она даже поцеловала книги.

— О, Сильвия, как это замечательно, что вы подумали о нас и привезли столько книг.

Сильвия отправилась в больницу. Под своим излюбленным деревом дремал Джошуа — казалось, что за время отсутствия Сильвии он не сходил с места. Маленькие мальчишки шумно обрадовались ей. Она занялась больными. Было много пациентов с кашлем и простудой из-за внезапного перепада температуры с приходом сезона дождей. Потом Сильвия взяла машину и поехала к Пайнам, которые заняли в ее жизни строго определенное место: когда ей нужна информация, она едет к ним.

Пайны купили ферму после Второй мировой войны, в пятидесятых, приехали в Африку с последней волной белой эмиграции. Выращивали они в основном табак и преуспевали. Дом стоял на высоком месте, откуда открывался вид на крутые холмы, покрытые в сухой сезон то дымкой, то дымом, но сейчас ярко-зеленые (где была растительность) — и серые (где обнажался гранит). Веранда с колоннами была достаточно широка, чтобы проводить на ней вечеринки, и до Освобождения таких вечеринок было много, но теперь, когда основная масса белых уехала, здесь редко собиралось больше десяти человек. На красном отполированном полу рассыпались низкие столики, сидели собаки и несколько кошек. Седрик Пайн пил большими глотками чай, поглаживая морду своей любимой собаки по кличке Лусака. Эдна Пайн, нарядная в узких брюках и блузке, с блестящей от крема кожей, сидела рядом с чайным подносом. Ее собака — сестра Лусаки по кличке Шеба — устроилась так близко к хозяйке, как только позволял стул. Эдна слушала, как ее муж рассуждает о недостатках черного правительства. Сильвия пила чай и тоже слушала.

Как приходилось ей выслушивать мнение сестры Молли о папе римском и его злостной мужской природе, как приходилось ежедневно сидеть за столом, пока отец Макгвайр жаловался на то, что он уже стар и не в силах отвечать за миссию и школу, и грозился уехать в Ирландию, как приходилось ей слушать сетования Колина по поводу ситуации с Софи, так и теперь должна была она дать собеседникам выговориться, прежде чем получить право слова самой.

Понять суть проблем белых фермеров нетрудно. Они, фермеры, являются первоочередной мишенью ненависти чернокожего населения, Вождь, стоит ему раскрыть рот, осыпает их обвинениями, но: они зарабатывают валюту, которая только и удерживает страну на плаву, позволяя выплачивать проценты по кредитам, навязанным… в голове Сильвии возник Эндрю, улыбающийся и любезный, который держит в одной руке большой чек с длинным рядом нулей на нем, а другой тянется за другим чеком с таким же количеством нулей. Такова была упрощенная картинка, которую Сильвия изобрела, чтобы объяснить Ребекке механизм действия «Глобал Мани». Та хмыкнула, вздохнула и сказала: «О'кей».

Поскольку Лидер пришел к социализму относительно поздно и относился к нему со всем пылом недавно обращенного, проводимая им политика приобретала нерушимость библейских заповедей. Одним из установленных им правил было то, что работника нельзя уволить. Результат вылился в следующее: каждый работодатель в стране тащил на себе мертвый груз рабочих, которые, осознавая свою неприкосновенность, пили, не выполняли служебных обязанностей, полеживали на солнышке целыми днями и тащили все, что попадется под руку, — совсем как стоящие выше их по положению. Это был первый пункт в литании жалоб, которые часто выслушивала Сильвия. Второй пункт состоял в том, что невозможно ни приобрести запчасти для сломавшихся машин и механизмов, ни купить новое оборудование. То немногое, что импортировалось в страну, направлялось прямиком министрам и их семьям. Такие жалобы, которые раздавались наиболее часто, обладали меньшей значимостью, чем главная, но о ней-то как раз, как часто бывает с основными, ключевыми, принципиальными фактами, не упоминали — просто потому, что она настолько важна, что и говорить ничего не нужно. Белые фермеры существовали под постоянной угрозой того, что их выгонят из страны, а их хозяйства заберет правительство, у них не было ни гарантий, ни уверенности в завтрашнем дне, они не знали, вкладывать им средства или нет, люди жили одним днем. Тут в монолог мужа вмешалась Эдна Пайн и сказала, что она сыта по горло, она хочет уехать.

— Пусть сами попробуют и тогда поймут, чего они лишились с нашим отъездом.

Эта ферма, купленная в виде девственных акров, где не было ни единого расчищенного участка, ни этого большого дома, теперь была оснащена всеми видами фермерских строений — хлевами, сараями, ангарами, колодцами и появившейся недавно большой дамбой. Весь капитал Пайнов был вложен в ферму. Когда они приехали, у них ничего не было.

Седрик возразил жене с жаром, которому Сильвия не раз уже была свидетелем:

— Я не сдамся. Им придется прийти сюда и вышвырнуть меня, но сам я ферму не брошу.

Тогда потекли жалобы Эдны. После Освобождения стало невозможно купить даже самое основное из продуктов, не говоря уже о приличном кофе или банке рыбных консервов. «Они» не могли обеспечить даже поставки кукурузной крупы для работников, так что Эдна вынуждена держать полную кладовую припасов на тот случай, когда к ней снова пожалует голодная толпа, умоляя о еде. Ей надоело терпеть оскорбления. Они — Пайны — платят за обучение двенадцати чернокожих детей, но никто из этих высокопоставленных черных ублюдков не пожелал выдать им кредит на развитие или что-либо еще. Все они — сплошное высокомерие и некомпетентность, они ничего не умеют и думают только о том, как бы отхватить побольше для себя, с нее хватит…

Ее муж знал, что она должна выговориться, так же как она позволяла выговориться ему каждый раз, когда на веранде появлялось новое лицо, и Седрик сидел молча, поглядывая на табачные плантации — пышные, зеленые — и на дождевые облака, собирающиеся на горизонте и обещающие пролиться к вечеру ливнем.

— Ты сошел с ума, Седрик, — обратилась к нему жена, очевидно продолжая их многочисленные разговоры с глазу на глаз. — Нам нужно спасти, что возможно, и уехать в Австралию, как Фриманы и Ватлеры.

— Мы уже не так молоды, как раньше, — сказал Седрик. — Ты всегда забываешь об этом.

Но ее было не остановить:

— И этот бред, с которым мы должны мириться! Жена повара больна, потому что ее, видите ли, сглазили. Да у нее приступ малярии, потому что она не принимала таблетки. Я говорю им, я все время говорю им: если не будете принимать лекарства, то будете болеть. Но вот что я вам скажу. Этот их н'ганга имеет больше веса в местных делах, чем любой чиновник из правительства.

Сильвия рискнула войти в бурный поток ее красноречия:

— Как раз об этом я и хотела поговорить с вами. Мне нужен ваш совет.

Две пары бледно-голубых глаз уставились на гостью с вниманием: давать советы — это то, что они умеют делать лучше всего. Сильвия обрисовала в общих чертах ситуацию.

— И теперь меня считают воровкой. И что это за заклятье, наложенное на новую больницу?

Эдна издала короткий, злой смешок:

— Ну вот, опять. Понимаете? Глупость чистой воды. Когда деньги на новую больницу закончились…

— Почему они закончились? И я слышала сначала, что их дали шведы, потом — что немцы.

— Какая разница? Шведы, датчане, янки, кто угодно — только деньги, переведенные ими в Сенгу, пропали со счета, и они отказались от дальнейшего участия. Сейчас Всемирный банк, или «Глобал Мани», или «Кэринг Интернэшнл», их сотни, этих благодетелей-идиотов, пытаются найти новый источник средств, но пока не нашли. Мы не знаем, что там у них происходит. А тем временем ящики с оборудованием просто гниют, так говорят черные…

— Да, я видела их. Но зачем посылать оборудование, когда больница еще не достроена?

— Обычное дело, — пожала плечами Эдна Пайн, довольная тем, что ее правота в который раз доказана жизнью. — Не спрашивайте меня почему; если дело в их проклятой некомпетентности, то даже не спрашивайте. Говорили, что больницу построят и откроют за шесть месяцев, ну подумать только, что за чушь, но чего еще ожидать от этих идиотов в Сенге? Я думаю, что здешний Большой босс, господин Мандизи, как он себя называет, пошел к н'ганга и попросил распустить слухи, будто бы на больницу и все ящики наложено заклятье и все, кто хотя бы пальцем их тронет, навлекут на свою голову всевозможные беды.

Седрик Пайн коротко хохотнул.

— Отличная идея, — сказал он. — Очень умно, Эдна.

— Я рада, что ты оценил, дорогой. В общем, это сработало. Но потом, похоже, вы поехали туда и что-то взяли.

— Полдюжины «уток». У нас в больнице их совсем не было.

— Полдюжины — это слишком много, — вставил Седрик.

— Но почему мне никто ничего не сказал? Помимо нас с Ребеккой было еще шесть женщин из деревни. Они просто… вскрывали ящики и брали, что хотели. И ничего не сказали мне.

— Ну, а разве они могли что-то возразить? Вы же в их глазах — миссия, Бог-отец и Церковь, да и отец Макгвайр вечно ругает их за суеверия. И к тому же они, наверное, решили, что мути Бога сильнее, чем мути их шамана.

— Оказалось, что нет. Потому что люди начали болеть и умирать, и это из-за того, что они украли вещи из ящиков. Так говорит Ребекка. Но на самом деле это СПИД.

— А, СПИД.

— Почему вы произнесли это так? СПИД — это доказанный факт.

— Да просто это последняя соломинка, — объяснила Эдна Пайн, — вот почему. Они приходят из своих хижин и просят мути. Я говорю им, что от СПИДа мути не существует, а они, конечно же, думают, что мути у меня есть, только я не хочу им давать его.

— Я знакома с деревенским н'ганга, — сказала Сильвия. — Иногда я прошу его помочь мне.

— Хм, — заметил Седрик Пайн, — это называется невинность, шагающая в клетку со львами.

— Не буди лиха… — произнесла Эдна раздраженно, едва сдерживаясь и не скрывая этого.

— Когда я сталкиваюсь со случаями, где наши лекарства бессильны — те лекарства, что есть у меня, — и Ребекка начинает говорить, что этих людей сглазили, то я прошу н'ганга прийти в больницу. Я прошу его убедить больных, что это не сглаз, что их не… прокляли, что угодно… И я говорю ему: «Я не хочу выведывать ваши секреты, только помогите мне». Прошлый раз, когда н'ганга приходил, он подошел к каждому из тех, кто там лежал — я думала, что они не выживут. Не знаю, что он им сказал, но некоторые из них просто встали и пошли — они излечились.

— А другие?

— Местные н'ганга знают про СПИД — про худобу. Они знают больше, чем люди в правительстве. Наш н'ганга говорит, что не может вылечить СПИД. Он может лечить симптомы — кашель, например. Поймите же, я рада его помощи, ведь у меня так мало возможностей здесь. У меня даже элементарных антибиотиков нет. Вот только сегодня, вернувшись из Лондона, я зашла в свою аптеку, а там почти пусто, все украдено. — Ее голос звенел, под конец в нем зазвучали слезы.

Пайны переглянулись, и Эдна сказала:

— Эти проблемы берут над вами верх. Не надо принимать все так близко к сердцу.

— Уж кто бы говорил! — вздохнул Седрик.

— Ну да, ты прав, — согласилась Эдна. И Сильвии: — Я знаю, каково это. Возвращаешься из Англии и впрягаешься в работу на адреналине, ты просто пашешь и пашешь, а потом вдруг: бамс, ты валишься без сил и два дня ни рукой, ни ногой пошевелить не можешь. Так что вот: пойдите-ка и полежите часок. Я позвоню в миссию, скажу, что вы задержитесь.

— Подождите, — сказала Сильвия, вспомнив, что еще не упомянула о самом важном для себя. За обедом она услышала, что ее, Сильвию, считают шпионкой ЮАР.

Плача, потому что, раз полившись, слезы отказывались останавливаться, она рассказала фермерам об этом, и Эдна засмеялась и сказала:

— Да не обращайте внимания. Не тратьте на это слез. Нас вот тоже принимают за шпионов. Дай собаке дурное имя и повесь ее. У южноафриканских шпионов фермы можно отбирать с кристально чистой совестью.

— Не говори ерунды, Эдна, — возразил Седрик. — Им не требуется никаких поводов. Они и так могут забрать у нас все в любой момент.

В кольце сильной руки Эдны Сильвия перебралась с веранды в комнату в глубине дома. Там Эдна уложила гостью на кровать, задернула занавески на окнах и ушла. По тонкому хлопку занавесок бежали быстрые тени облаков, потом вернулся желтый предвечерний свет, потом вдруг стало темно, грянул гром, и началось светопреставление — по железной крыше забарабанил дождь. Сильвия заснула. Разбудил ее улыбающийся негр с чашкой чая. Во время войны доверенный повар Пайнов тайком провел в дом партизан, а потом сбежал с ними. «У него не было выбора, — говорил отец Макгвайр. — Он не плохой человек. Работает сейчас у Финли в Коодоо-крик. Нет, конечно, Финли не знают его историю, зачем?» Вообще же о прошедших событиях святой отец говорил с отстраненностью историка, а вот о личных тяготах и лишениях рассуждал долго и со страстью. Интересно: если судить по тону говорящего, то вчерашнее несварение желудка священника обладало той же значимостью, что и неодобрительное отношение сестры Молли к папе римскому, жалобы Пайнов на черное правительство или слезы Сильвии, огорченной пропажей лекарств.

Закат на веранде: гроза умчалась дальше, буш и цветы, все в каплях дождя, сверкают, наперебой заливаются птицы. Рай. Если бы это она, Сильвия, создала эту ферму, построила этот дом, трудилась на этой земле с такой самоотдачей, разве не чувствовала бы она то же, что и Пайны? А их жизнь сейчас отравляло горькое чувство несправедливости. Разлиты по бокалам напитки, брошены кусочки лакомств Лусаке и Шебе, чьи когти клацают и царапают по бетонному полу, когда собаки подпрыгивают с раскрытыми пастями, Сильвия слушает — а Пайны говорят и говорят, одержимые и ожесточенные. Когда-то давно она сказала на этой веранде (но тогда она была совсем еще неофитом):

— Если бы вы, белые, учили негритянское население, то сейчас не было бы столько проблем, верно? Они бы уже умели сами все делать.

— Что вы хотите сказать? Мы же учили их.

— Да, но в иерархии должностей существовал потолок, — пояснила Сильвия. — Они не могли подняться выше определенного, весьма низкого уровня.

— Чепуха.

— Нет, это не чепуха, — признал Седрик. — Да, мы совершили некоторые ошибки.

— Кто это мы? — вскинулась Эдна. — Нас здесь даже еще не было.

Но если «ошибки» вписаны в ландшафт, в страну, в историю, тогда… Сто лет назад белые прибыли в страну размером с Испанию, огромную территорию которой населяло всего четверть миллиона негров. Вы могли бы предположить («вы» в данном случае — это Глаз истории, смотрящий из будущего), что при таком количестве земли нет необходимости занимать чужие владения. Но в таком случае наш Глаз не учитывал бы помпу и жадность Империи. Кроме того, если оставить в стороне вопрос дележа земли (белые хотели получить участки в собственность, оградить их аккуратными заборами и закрепить границы, тогда как чернокожее население воспринимало землю как мать, которой нельзя владеть по отдельности), остается проблема дешевого труда. Когда Пайны прибыли сюда в пятидесятых, здесь проживало всего лишь полтора миллиона коренных жителей и менее двухсот тысяч белых. Безлюдные просторы, с точки зрения перенаселенной Европы. Национально-освободительные движения Цимлии еще не родились, когда Пайны заложили основание своей фермы. Невинные, если не сказать невежественные, души, они приехали в Африку из заштатного городка в Девоне, готовые трудиться ради процветания.

Теперь они сидели, наблюдали за тем, как птицы пикируют с пуансеттий, сверкающих каплями дождя, на землю, смотрели на холмы, неожиданно близкие — благодаря чистоте свежевымытого воздуха, и один из них говорил, что ничто на свете не заставит его уехать, а другая повторяла, что она больше не желает слушать, как ее называют злодейкой, что с нее хватит.

Сильвия поблагодарила хозяев за доброту — от всего сердца, так как знала, что они считают ее странной и излишне сентиментальной идеалисткой, и вернулась через сгущающиеся сумерки в миссию. Там, за ужином, она снова подняла тему, волнующую ее, — о том, что ее называют южноафриканской шпионкой, и отец Макгвайр сказал, что его тоже в этом обвиняли. Это было в ту пору, когда он требовал от господина Мандизи школьные учебники: эта школа — вообще позор для цивилизованной страны.

— Тут каждый второй страдает паранойей, дитя мое, — сказал он. — Будет лучше, если ты перестаешь изводить себя этими пустяками.

На следующее утро, в пять часов, когда солнце было еще узкой полоской желтого сияния за эвкалиптами, Сильвия вышла на маленькую веранду и увидела в предрассветной дымке трагическую фигуру — руки сжаты перед грудью, голова понурилась от боли или скорби… она узнала Аарона.

— Что случилось?

— Ох, доктор Сильвия. Ох, доктор Сильвия… — Парнишка приблизился к ней боком, спотыкаясь от обуревавших его чувств. Слезы текли по его обычно жизнерадостному лицу. — Я не хотел. Ох, мне так-так-так жаль! Простите меня, мисс Сильвия. Дьявол попутал меня. Это точно, поэтому я так поступил.

— Аарон, я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я украл вашу картинку, и святой отец побил меня.

— Аарон, прошу тебя…

Он рухнул на кирпичный пол веранды, прижался головой к ограждению и зарыдал в голос. Сильвия присела возле паренька и ничего не говорила, просто была рядом. Какое-то время спустя их нашел в такой позе отец Макгвайр, вышедший вкусить утренней свежести.

— И что это такое? Я же велел тебе не говорить доктору Сильвии.

— Но мне так стыдно. И, пожалуйста, попросите ее простить меня.

— Где ты был эти три дня?

— Я боялся. Я прятался в буше.

Этим объяснялась его дрожь — Аарон мерз от голода, а не от холода, потому что с востока уже накатывало тепло.

— Иди на кухню, приготовь себе кружку крепкого чая с молоком и сахаром и сделай бутерброд с джемом.

— Да, святой отец. Простите меня, святой отец.

Аарон поплелся на кухню, все оглядываясь через плечо на Сильвию. Даже мысль о еде не могла заглушить в парне раскаяния за содеянное, хотя он, должно быть, был отчаянно голоден.

— Да что случилось?

— Он украл одну из твоих фотографий в серебряной рамке.

— Но…

— Нет, Сильвия, ты не можешь подарить ее Аарону. Она вновь стоит на своем прежнем месте. Он сказал, что ему понравилось лицо старой дамы. Он хотел посмотреть на него. Думаю, о ценности серебра этот парень не имеет понятия.

— Тогда и говорить больше не о чем.

— Но я ударил его, ударил сильно и не один раз. До крови. На старости лет стал уже не так мудр, как раньше. — Солнце вышло из-за деревьев, жаркое и желтое. Завела трещотку одна цикада, потом другая, закурлыкала голубка. — Гореть мне за это в чистилище лишнее время.

— Вы принимаете витамины?

— В свою защиту должен заметить, что эти люди прекрасно понимают старую истину: пожалеешь розгу — испортишь ребенка. Но… это не оправдание. И предполагается, что я должен выучить Аарона на слугу Бога! И для него воровство должно быть недопустимо!

— Вам нужен витамин В, святой отец. У вас расшатались нервы. Я привезла из Лондона.

Из кухни послышались недовольные голоса — Ребекки и Аарона. Священник крикнул:

— Ребекка, Аарона нужно накормить.

Голоса стихли.

— Становится жарко, пойдем в дом.

Он покинул веранду первым, за ним Сильвия. Ребекка ставила на стол поднос с утренним чаем.

— Он съел весь хлеб, который я испекла вчера.

— Значит, придется тебе испечь еще.

— Да, святой отец. — Она помялась в нерешительности. — Мне кажется, Аарон и сам собирался вернуть фотографию. Он только хотел посмотреть на нее, пока Сильвия в отъезде.

— Знаю. Я напрасно так сильно избил его.

— О'кей.

— Да.

— Сильвия, кто эта старая леди? — спросила Ребекка. — У нее красивое лицо.

— Это Юлия. Ее так звали. Она умерла. Она была моей… Думаю, она спасла мне жизнь, когда я была молодой.

— О'кей.

Человек может быть аскетом по природе своей, а не в результате решения наказать плоть. Вождь не относился к числу тех людей, которые способны изучать свою жизнь с целью измениться в лучшую сторону; он считал, что обучение у иезуитов и так гарантировало ему место на небесах. Когда же ему приходило в голову, что умеренность считается добродетелью, он вспоминал свое раннее детство, когда часто не хватало еды и всего остального. В некоторых частях света воздержание приходит как-то само собой. Его отец работал в иезуитской миссии разнорабочим и часто бывал пьян. Его мать, молчаливая женщина, почти все время болела. Он был единственным ребенком. Когда отец напивался, то бил сына, а иногда и жену — за то, что она неспособна была произвести больше детей. Мальчику не исполнилось и десяти лет, когда он встал на защиту матери, и удары пьяного отца, предназначавшиеся жене, посыпались на его руки и ноги. Шрамы остались на всю жизнь.

Дата добавления: 2015-11-30