13 страница

Я сжал губы и крепко стиснул ручку окна. Передо мной проплыло знамя Гусейна, я увидел руку Фатьмы, и предметы стали терять свою реальность.

Вновь раздался грохот барабана, он отозвался в моей душе диким ревом. В то же мгновение я превратился в частицу этой толпы. Я оказался в полукруге широкоплечих мужчин, и мои кулаки тяжелыми молотами обрушивались на обнаженную грудь. Потом я ощутил прохладу полутемной мечети, услышал стон Имама. Кто-то вручил мне тяжелую цепь, и я почувствовал обжигающую боль на спине. Текли часы. Передо мной возникла просторная площадь, и тот же дикий рев, слившийся с радостным "Шахсей!.. Вахсей!..", вырвался из моей груди. Вдруг откуда-то появился дервиш с изможденным лицом, выступающими под иссохшей кожей ребрами. Лица людей в толпе сияли верой. Люди пели. По площади провели коня с окровавленной попоной на спине. Это был конь младенца Гусейна. Дервиш кричал во все горло. Отшвырнув медную палку, он бросился под ноги коню. У меня кружилась голова. Молоты кулаков обрушивались на обнаженную грудь.

- Шахсей!.. Вахсей!.. - ревела в экстазе толпа.

Рядом со мной утащили парня в залитой кровью белой одежде. Хлынувшее издали море факелов подхватило и понесло меня за собой. Я обнаружил, что сижу во дворе какой-то мечети, окруженный рыдающими людьми в высоких круглых папахах. Кто-то запел марсийе13 по младенцу Гусейну. По голосу поющего чувствовалось, что его мучает боль.

Я поднялся. Толпа текла в обратную сторону. Ночь была прохладной. Мы подошли к зданию, где заседало правительство. Оно было убрано черными флагами. Многотысячная толпа с факелами напоминала реку, в которой отражаются звезды. На перекрестках стояли женщины в чадре. Мы прошли мимо консульства, охраняемого часовыми.

Повсюду на крышах домов толпились зеваки. По Топ-мейданы, мимо молящейся толпы, прошел караван верблюдов. Вновь в небо взметнулись крики, стоны, женщины повалились на землю, лунный свет освещал их обнажившиеся ноги. На троне, установленном на горбу верблюда, восседала семья Младенца. За ним на черном коне везли убийцу Младенца - халифа Езида. Град камней полетел в него. Он соскочил с коня и укрылся в выставочном зале Насреддин шаха, где завтра будет показана мистерия о Младенце.

Над алмазными воротами шахского дворца тоже развевались черные флаги. Часовые в траурных одеждах стояли, склонив головы. Шаха во дворце не было, он находился в своей летней резиденции в Багешахе. Толпа свернула на улицу Ала-ад-Довле, и я неожиданно остался один на внезапно потемневшей и обезлюдевшей Топ-мейданы. На меня равнодушно смотрели ржавые дула пушек.

Тело ныло от боли. Казалось, я был наказан тысячью ударами палок. Я коснулся бока и нащупал там сгусток запекшейся крови. У меня закружилась голова. Перейдя площадь, я без сил опустился в пустой фаэтон. Извозчик с пониманием и заботой посмотрел на меня и тоном знатока сказал:

- Найди немного голубиного помета, смешай его с растительным маслом и смажь раны. Очень помогает.

Я вытянулся на сидении и крикнул:

- В Шамиран, к дому Ширваншира!

Извозчик взмахнул кнутом. Фаэтон трясло на разбитых дорогах, и извозчик время от времени оглядывался на меня.

- Кажется, вы очень набожный человек, - с восхищением проговорил он, в следующий раз помолитесь и за меня. У самого времени не хватает, приходится много работать. Мое имя Зохраб Юсиф.

Бессильно уронив руки на колени, Нино сидела на диване и плакала навзрыд. Нежные губы ее отчаянно дрожали, на лице обозначились горькие складки. Капли чистейших слез скатывались с ресниц и бежали по щекам. Ее хрупкое тело вздрагивало от рыданий. Она плакала молча, не произнося ни слова, не вытирая слез, лишь губы ее мелко дрожали, как осенние листья на ветру. Я стоял перед ней, полный желания разделить ее горе, взял в руки ее холодные, безжизненные и ставшие такими чужими ладошки, поцеловал в соленые от слез глаза. Она понимающе и задумчиво взглянула на меня.

- Нино, что с тобой, Нино?

Она вздрогнула, поднесла руку ко рту, а когда снова опустила, на ладони были видны следы зубов.

- Али хан, я ненавижу тебя! - с ужасом выкрикнула она.

- Ты больна, Нино?

- Нет, я тебя ненавижу!

Она прикусила нижнюю губу и стала похожей на обиженного ребенка.

- Да что же случилось?

- Я тебя ненавижу! - повторила она, с отвращением глядя на мою изодранную одежду, исполосованные плечи.

- Что я такого сделал?

- Наконец-то, ты показал мне свое истинное лицо, Али хан, - медленно, без выражения, словно погруженная в задумчивость, произнесла она. - Я была у родителей. Мы пили чай, и голландский консул пригласил нас к себе. Он живет на Топ-мейданы. Консул хотел, чтобы мы увидели варварские обычаи Востока. Мы стояли у окна, и вся толпа проходила перед нами. Я слышала звуки горна, видела эти обезумевшие лица. "Буйное помешательство", - сказал консул и закрыл окно, потому что с улицы пахло потом и грязью. И вдруг до нас донеслись дикие крики. Выглянув, мы увидели, как какой-то дервиш в лохмотьях бросился под ноги коню. А потом... потом консул протянул руку и удивленно сказал: "Это он?.." Консул не договорил. Я посмотрела, куда он показывал, и увидела в этой толпе человека, который бил себя кулаками в грудь, хлестал цепью. Этим человеком был ты, Али хан! Я готова была провалиться от стыда сквозь землю. Оказывается, я жена потерявшего рассудок фанатика. Я следила за каждым твоим движением и чувствовала, что консул с жалостью смотрит на меня. Потом мы, кажется, пили чай, ужинали - я уже ничего не помню. С трудом досидела до конца. Передо мной вдруг явственно раскрылась пропасть, разделяющая нас. Младенец Гусейн убил наше счастье, Али хан. Ты для меня навсегда останешься частью той дикой толпы, и никогда уже я не смогу взглянуть на тебя иными глазами.

Она умолкла.

Пытаясь обрести родину и покой во Всевышнем, я причинил Нино муку.

- Что же теперь будет, Нино?

- Не знаю. Мы больше не сможем быть счастливы. Я хочу уехать отсюда. Куда угодно, лишь бы не видеть того обезумевшего человека с Топ-мейданы, туда, где я смогу вновь посмотреть тебе в глаза. Отпусти меня, Али хан, разреши уехать.

- Куда, Нино?

- Ах, не знаю, - вздохнула она и коснулась ран на моем теле. - Почему ты сделал это?

- Ради тебя, Нино, но ты не поймешь этого.

- Нет! - безнадежно ответила она. - Я хочу уехать отсюда. Я устала, Али хан, Азия отвратительна.

- Ты любишь меня?

- Да, - неуверенно ответила она и уронила руки на колени.

Я поднял Нино на руки и отнес в спальню. Там раздел ее, уложил в постель. Она испуганно лепетала что-то невнятное.

- Нино, потерпи еще пару недель, потом мы уедем в Баку.

Она устало кивнула головой и закрыла глаза. Полусонная взяла мою руку и прижала ее к груди. Я долго сидел рядом с ней, ощущая биение ее сердца. Потом тоже разделся и лег рядом с ней. Тело её было теплым, она по-детски свернулась калачиком на левом боку, поджав колени и спрятав голову под одеяло.

Утром она вскочила рано, перепрыгнула через меня и убежала умываться. Она мылась долго, звонко плескала водой и не впускала меня... Выйдя из ванны, Нино старалась не встречаться со мной взглядом. В руках ее была чашечка бальзама. С видом человека, ощущающего свою вину, она смазала мне спину бальзамом.

- Тебе следовало бы избить меня, Али хан, - ласково сказала она.

- Я не смог бы сделать этого, весь день я избивал себя и очень утомился.

Отложив бальзам, она взяла поданный слугой чай. Пила она торопливо, смущенно отвернувшись к окну. Потом вдруг внимательно взглянула мне прямо в глаза и проговорила:

- Все это не имеет значения, Али хан. Я все равно ненавижу тебя и буду ненавидеть, пока мы в Иране. С этим я ничего поделать не смогу.

Мы встали, вышли в сад, уселись у фонтана, мимо нас важно прошествовал павлин. Во двор мужской половины дворца с грохотом въехала карета отца. Вдруг Нино наклонила головку и застенчиво сказала:

- Однако я могла бы сыграть в нарды с человеком, которого ненавижу.

Я принес нарды, и мы, растерянные и смущенные, принялись за игру... Потом легли, свесившись над бассейном и глядя на свои отражения в воде. Нино опустила руку в прозрачную воду, и легкая рябь смыла наши отражения.

- Не переживай, Али хан. Я не ненавижу тебя. Я ненавижу эту чужую страну и чужих людей. Как только мы окажемся дома, все пройдет. Как только...

Она погрузила лицо в воду, несколько мгновений полежала так, потом подняла голову. Вода стекала по щекам и подбородку.

- У нас обязательно родится сын, но придется ждать еще семь месяцев.

Нино произнесла это твердо, и вид у нее при этом был очень гордый. Я вытер ей лицо и поцеловал в прохладные щеки. Нино засмеялась. Теперь наша судьба зависела от полков, которые по выжженным знойным солнцем Азербайджана степям шли к окруженному нефтяными вышками, захваченному врагом древнему Баку.

Вдалеке снова послышался звук трубы святого Гусейна. Я поспешно увел Нино в дом и закрыл окна. Потом принес граммофон, поставил пластинку, и оглушительный бас запел арию из "Фауста". Это была самая громкая пластинка в доме. Нино испуганно обняла меня, а бас Мефистофеля заглушал слабые звуки горна и долетавшие до нас из далекой древности крики:

- Шахсей!.. Вахсей!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В первые дни иранской осени армия Энвера заняла Баку. Об этом говорили всюду - на 6азарах, в чайхане, в кабинетах министров. Последние русские защитники города, изодранные и голодные, появились в иранских и туркестанских портах. Они рассказывали о белом полумесяце, изгнавшем из древней крепости города красное знамя. Арслан ага заполонил тегеранские газеты статьями о легендарном взятии Баку турками. Мой дядя Асад-ас-Салтане, ненавидя турок и одновременно желая услужить англичанам, закрыл эти газеты. Отец был на приеме у премьер-министра, и тот после некоторых колебаний дал разрешение на восстановление судоходства между Баку и Ираном. Мы выехали в Энзели, и там пароход "Насреддин" принял на борт группу беженцев, желающих вернуться на освобожденную родину.

В бакинском порту стояли бравые солдаты в меховых шапках. Ильяс бек обнажил саблю, салютуя кораблю, турецкий майор произнес торжественную речь, стараясь слить мягкий турецкий говор с жестким азербайджанским.

Мы приехали в наш разоренный, разграбленный дом, и Нино целыми днями с удовольствием исполняла роль домохозяйки. Она яростно спорила со слесарями, ходила по мебельным магазинам и с серьезным видом измеряла нашу комнату. Ее тайные переговоры с архитектором завершились тем, что в один прекрасный день наш дом наполнился голосами рабочих, запахами краски, досок и штукатурки.

Нино же царствовала в этом переполохе и была счастлива осознанием своей ответственности.

Ей была предоставлена полная свобода в выборе мебели, обоев, в обстановке дома.

Вечерами она немного смущенно и в то же время, сияя от радости, докладывала:

- Али хан, не сердись на Нино. Вместо дивана я заказала кровать, настоящую кровать, обои будут светлыми, а на пол мы постелим ковры. Детская будет покрашена в белый цвет. Здесь все будет не так, как в иранском гареме.

Нино обнимала меня и ласкалась щекой. Явно она испытывала угрызения совести.

Устлать пол коврами и в то же время обедать по-европейски за столом казалось мне мало совместимым, однако я не спорил, предоставив Нино полную свободу действий. В моем распоряжении оставались только крыша и открывающийся оттуда вид на степь. Впрочем, в планы Нино входила и перестройка крыши.

Дом был полон известью, пылью, криками. А я сидел с отцом на крыше и, как Нино, виновато наклонив голову, пытался достать нос кончиком языка. Отец насмешливо улыбался.

- Ничего не поделаешь, Али хан. Домашние хлопоты - дело женское. Нино достойно вела себя в Иране, хоть это было и трудно. Теперь твой черед. Не забывай того, что я говорил тебе - Баку теперь принадлежит Европе. Причем, это навсегда! Прохладный полумрак закрытых комнат, яркие ковры на стенах это для Ирана.

- А как же ты, отец?

- Я тоже принадлежу Ирану. Подожду, пока у тебя родится ребенок, взгляну на него и уеду в Иран. Буду жить в нашем шамиранском доме и ждать, когда и там появятся белые обои и кровать.

- Я должен оставаться здесь, отец.

Он понимающе кивнул мне.

- Знаю. Ты любишь этот город, а Нино - Европу. Мне же не нравятся ни новый флаг, ни новый шум города, ни царящий здесь дух безбожия.

Отец тихо опустил голову и стал похож на своего брата Асада-ас-Салтане.

- Я - постарел, Али хан. Мне нет дела до новшеств. А ты должен остаться здесь. Ты молод и храбр, ты нужен Азербайджану.

Я бродил по вечерним улицам города. На перекрестках дежурили турецкие патрули. Вид у них был суровый, а в глазах ни единой мысли.

Я разговорился с офицерами, и они стали рассказывать мне о стамбульских мечетях, о летних вечерах в Татлысу. Над старым зданием губернской управы развевалось знамя нового правительства, в здании гимназии заседал парламент. Казалось, старый город вступил в новую полосу жизни. Премьер-министром стал адвокат Фатали хан. Брат Асадуллы - Мирза Асадулла получил портфель министра иностранных дел. Я был захвачен неведомым мне до сих пор сознанием государственной независимости и чувствовал, что люблю и новый государственный герб, мундиры, должности и законы. Впервые я ощутил себя хозяином собственной страны. Русские смущенно проходили мимо меня, и даже бывшие преподаватели почтительно здоровались со мной.

Вечерами в местном клубе пели народные песни, играли национальную музыку, и все могли сидеть, не снимая папах. Мы с Ильяс беком пригласили турецких офицеров, вернувшихся с фронта и вновь уходящих туда. Они рассказывали об окружении Багдада, о переходе через Синайскую пустыню. Им довелось повидать пески Ливии, размытые дороги Галиции, снежные вьюги в горах Армении. Презрев требование Пророка, турецкие офицеры пили шампанское, говорили об Энвере и Туранской империи, которая объединит всех, в ком течет тюркская кровь.

Я упивался их рассказами, потому что все вокруг казалось мне прекрасным и незабываемым сном. В день официального парада на улицах Баку играла музыка. Энвер паша ехал верхом впереди войск и салютовал новому знамени. Его грудь была вся в орденах.

Гордость и удовлетворение переполняли нас. Позабыв о непримиримой вражде между суннитами и шиитами, мы готовы были целовать руки паше и умереть во имя османского халифа.

Только Сеид Мустафа стоял в стороне, и его лицо пылало ненавистью. Среди множества звезд и полумесяцев на груди паши он разглядел лишь болгарский крест. Этот символ чужой веры на груди мусульманина приводил Сеида в ярость.

После военного парада Ильяс бек, Сеид и я уселись на скамейке на бульваре. С осенних деревьев осыпались листья, а мои друзья обсуждали Конституцию нового правительства. После боев под Гянджой из разговоров с молодыми турецкими офицерами Ильяс бек пришел к твердому выводу, что только срочное проведение реформ европейского типа может спасти страну от новой русской агрессии.

- Если мы построим укрепления, - увлеченно говорил Ильяс бек, проведем в жизнь реформы и построим дороги, это не помешает нам остаться правоверными мусульманами.

Сеид нахмурился, глаза его были усталыми.

- Ильяс бек, - спокойно сказал он, - почему бы тебе ни сказать, что человек может даже пить вино, есть свинину, но при этом все равно останется правоверным мусульманином? Ведь европейцы давно доказали, что вино полезно для здоровья, а свинина очень питательна. Конечно, человек может остаться правоверным мусульманином, однако архангел, стоящий у райских врат, не захочет поверить в это.

Ильяс бек засмеялся.

- Между просвещением и свининой большая разница.

- Зато нет никакой разницы между употреблением свинины и пьянством.

Я внимательно слушал спор.

- Сеид, - спросил вдруг я, - а можно ли спать на кровати, есть с помощью вилки и ножа и оставаться при этом истинным мусульманином?

Сеид улыбнулся.

- Ты всегда будешь правоверным мусульманином. Я видел тебя во время мухаррема.

Я умолк.

- А это правда, что ты перестроил свой дом на европейский манер, с современной мебелью и светлыми обоями? - спросил Ильяс бек, поправляя офицерскую папаху на голове.

- Да, Ильяс бек, правда.

- Прекрасно, - с воодушевлением произнес он, - Баку теперь стал столицей. Сюда будут приезжать иностранные послы. Нам нужны будут дома, где мы сможем их принимать, нужны будут женщины, умеющие поддерживать беседу с женами дипломатов. У тебя, Али хан, есть такая жена и скоро будет подходящий дом. Ты должен поступить на службу в министерство иностранных дел.

Я засмеялся.

- Ильяс бек, ты так распоряжаешься моей женой, моим домом, мной самим, как будто мы лошади, которые должны выступать на международных соревнованиях. Неужели ты думаешь, что я заново перестраиваю свой дом во имя наших успехов на международной арене?

- Так должно быть, - твердо сказал Ильяс бек, и я вдруг понял, что он прав: все, что у нас есть, мы должны отдать во имя того нового государства, которое собираемся строить на бедной, иссушенной знойным солнцем земле Азербайджана.

Когда я вернулся домой и заявил Нино, что не имею ничего против паркетного пола, европейских картин на стенах, она радостно засмеялась, и ее глазки засверкали, как некогда в лесу у родника Пехачпур.

В те дни я часто брал коня и скакал в степь. Сидел там на мягком песке, наблюдая, как скатывается на запад ярко-красное солнце.

Мимо шли турецкие войска. Лица офицеров были почему-то печальны и озабочены. Происходящее в нашей стране заглушило далёкий грохот пушек мировой войны. Но там, на фронте, очень плохо складывались дела у союзников турок - болгар.

- Фронт прорван. Удержать его невозможно, - говорили турки и уже не пили шампанское.

До нас доходили очень скупые сведения. Но то, что мы узнавали, удручало до чрезвычайности. Сутулый сухой старик - министр военно-морского флота Великой Османской империи Гусейн Рауф бей - поднялся в порту Мудрос на борт английского броненосца "Агамемнон", имея полномочия подписать договор о перемирии. Склонившись над столом, он поставил свою подпись под договором, и тогда слезы навернулись на глаза турок, властвовавших в нашем городе.

В последний раз прозвучала на бакинских улицах песня о Туранской империи, но теперь она звучала, как погребальный плач. Командующий в лайковых перчатках проехал на коне перед строем солдат с замершими лицами, священное знамя Османского дома было спущено, барабаны пробили дробь, и командующий поднес руку ко лбу, оставляя нам память о стамбульских мечетях, великолепии дворцов на Босфоре, халифе и поясе Пророка.

Когда три дня спустя за Наргеном появились первые английские корабли с оккупационными частями, я стоял на берегу. У английского генерала были голубые глаза, тонкие усики и большие, сильные руки. Город наводнили новозеландцы, канадцы и австралийцы. Британский флаг развевался рядом с нашим, и тогда Фатали хан пригласил меня прийти к нему в министерство.

Он сидел в мягком кресле, устремив на меня острый взгляд.

- Али хан, почему вы до сих пор не состоите на государственной службе?

Я и сам не знал этого. Глядя на разложенные у него на столе карты и ощущая угрызения совести, я ответил:

- Фатали хан, я всем сердцем люблю Родину и готов выполнить любой ваш приказ.

- Я слышал, у вас большие способности к иностранным языкам, сколько времени вам потребуется, чтобы выучить английский?

Я смущенно улыбнулся.

- Мне не надо учить английский, я его давно знаю.

Он откинул голову на спинку кресла, немного помолчал и вдруг спросил:

- А как живет Нино?

Я удивился тому, что премьер-министр вопреки всем правилам интересуется моей женой.

- Благодарю, ваше превосходительство, хорошо.

- Она тоже знает английский?

- Да.

Он снова умолк, покручивая густые усы.

- Фатали хан, - спокойно проговорил я, - я знаю, к чему вы клоните. Мой дом через неделю будет готов. У Нино в гардеробе достаточно платьев. Мы говорим на английском, а счет за шампанское я оплачу сам.

Премьер-министр засмеялся. На глазах его выступили слезы.

- Простите меня, Али хан. Я не хотел оскорбить вас. Мы нуждаемся в таких людях, как вы. Наша страна бедна людьми, происходящими из древнего рода, имеющими жен-европеек, свой дом и говорящими на английском. У меня, например, не хватало средств выучить английский, не говоря уже о том, чтобы иметь жену-европейку и дом, поставленный на европейскую ногу.

Он выглядел усталым.

- С этого дня вы назначаетесь атташе западноевропейского отдела, сказал он, взяв ручку. - Ступайте к министру иностранных дел Асадулле. Он расскажет, в чем будут заключаться ваши обязанности. И... И... только не обижайтесь... не могли бы вы закончить ремонт вашего дома через пять дней? Мне очень неловко обращаться к вам с подобной просьбой.

- Слушаюсь, ваше превосходительство! - твердо ответил я и вышел из кабинета, унося в душе чувство, будто я намеренно обманул своего старого и верного друга.

Дома я застал Нино, перемазанную шпаклевкой и краской. Она стояла на стремянке и вбивала в стену гвоздь, на котором должна была висеть картина. Наверное, она очень удивилась бы, узнав, что, вбивая этот гвоздь, оказывает Родине важную услугу. Поэтому я не стал говорить ей этого, а лишь поцеловал ее измазанные пальчики и одобрил предложение купить ледник для хранения иностранных вин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

"Есть ли у вас тетя? - Нет, у меня нет тети, но мой слуга сломал правую ногу".

"Вам понравилось путешествие? - Да, путешествие мне понравилось, но по вечерам я предпочитаю есть только фрукты".

Упражнения в учебнике английского языка были ужасно глупыми. Нино захлопнула учебник.

- По-моему, мы достаточно знаем английский, чтобы выиграть сражение. Ты мне лучше скажи, тебе приходилось когда-нибудь пить виски?

- Нино! - в ужасе воскликнул я. - Ты говоришь прямо как в этом учебнике!

- Извини, Али хан, наверное, я не так понимаю служение Родине, поэтому болтаю глупости. А кто будет у нас сегодня? - с притворной покорностью спросила она.

Я стал перечислять ей имена английских дипломатов и офицеров, приглашенных на сегодня к нам. Нино слушала меня, гордо подняв головку. Она прекрасно знала, что ни один министр или генерал в Азербайджане не имеет того, что есть у ее мужа - интеллигентную жену, получившую западное воспитание, знающую английский, да еще к тому же и из княжеского рода.

- Я пробовала виски, - с отвращением на лице сказала она, - горькая, противная вещь. Его потому и смешивают с содовой.

Я обнял свою жену, и она радостно посмотрела на меня.

- Удивительная у нас жизнь, Али хан. То ты держал меня в гареме, а теперь я служу развитию культуры нашей Родины.

Мы спустились в гостиную. Отлично вымуштрованные слуги стояли у стен, по которым были развешаны пейзажи, изображения животных. По углам - мягкие кресла, на столе - цветы.

- Помнишь, Али хан, как я прислуживала тебе, нося в ауле воду?

- А что тебе нравится больше?

Раздался звонок в дверь. Губы Нино напряглись и нервно дрогнули, но это оказались всего лишь родители Нино и Ильяс бек, одетый в парадный мундир. Он медленно оглядел комнату и покачал головой.

- Мне тоже следует жениться, Али хан. Не знаешь, у Нино случайно нет двоюродной сестры?

Мы с Нино стояли в дверях и пожимали сильные руки англичан. Офицеры были невысокими и краснолицыми. Их голубоглазые женщины носили перчатки, вежливо смеялись, с любопытством оглядываясь по сторонам. Судя по всему, они ожидали, что им будут прислуживать евнухи, а полуобнаженные танцовщицы исполнят танец живота.

У Нино перехватило дыхание, когда какой-то молодой лейтенант наполнил рюмку виски и, не разбавляя его содовой, залпом выпил. В гостиной было шумно, вопросы сыпались потоком, и диалоги очень напоминали упражнения из учебника английского языка.

- Давно вы замужем, миссис Ширваншир?

- Скоро два года... Да, в свадебное путешествие мы поехали в Иран... Мой муж обожает лошадей... Нет, в поло он не играет... Вам нравится наш город?

- Да, я так рада, что увидела Баку.

- Ну что вы! Ведь мы не дикари! В Азербайджане давно уже нет многоженства. А про гаремы я только в романах читала.

Нино взглянула на меня, от еле сдерживаемой улыбки у нее подрагивал кончик носа. Какая-то майорша спросила, была ли Нино хоть раз в опере. Нино скромно потупила глазки и ответила:

- Да, была, и еще я умею читать и писать. - С этими словами она предложила посрамленной майорше сэндвич.

Молодые англичане - дипломаты, офицеры - расшаркивались перед Нино, их руки словно ненароком касались ее пальчиков, а взгляды блуждали по обнаженным плечам.

Я отвернулся. Мирза Асадулла стоял в углу, спокойно покуривая сигару. Свою жену он никогда и ни при каких условиях не вывел бы на обозрение стольких мужчин. Нино же была грузинкой, христианкой, а, следовательно, по мнению Асадуллы, создана для того, чтобы выставлять свои руки, плечи чужим взглядам.

Гнев и обида душили меня. Долетавшие до меня обрывки разговора казались мне неприличными и оскорбительными. Я опустил глаза, чтобы не видеть, как эти чужие мужчины обступили Нино в противоположном углу.

- Благодарю, - вдруг услышал я ее хриплый голос, - вы очень любезны.

Я взглянул на нее и увидел, как она вся залилась румянцем, а на лице ее написан ужас. Она подошла ко мне, взяла под руку, словно ища опоры, и тихо проговорила:

- Али хан, ты теперь понимаешь, что я испытывала в Тегеране, выдерживая натиск твоих тетушек и сестер. Что мне делать с этими мужчинами? Я не хочу, чтобы они так смотрели на меня.

Сказав это, Нино отошла к майорше, и я услышал ее голос:

- Вы непременно должны хоть раз побывать в нашем театре. Сейчас Шекспира переводят на азербайджанский язык. На следующей неделе должна быть премьера "Гамлета".

Я вытер пот со лба и вспомнил о суровых законах гостеприимства. "Если гость даже отрежет голову твоему сыну и явится с ней в твой дом, ты должен принять его, накормить и почитать, как гостя". Так гласит древняя заповедь. Правило мудрое, но до чего же трудно иногда выполнить его.

- У вас прекрасная супруга и замечательный дом, Али хан! - воскликнул один из лейтенантов, и муки мои возросли стократ.

Этот офицер, наверное, очень удивился бы, узнав, что не получил пощечины только из политических соображений. Подумать только, какой-то щенок позволяет себе громко, при всех обсуждать достоинства моей жены! Рука моя, державшая рюмку коньяка, дрожала, и несколько капель пролились на пол.

Я подошел к седоусому дипломату, сидящему в углу, и предложил ему сладостей. У него были желтые зубы и толстые, короткие пальцы.

- У вас истинно европейский дом, Али хан, - проговорил он на чистом персидском языке.

- Я живу по обычаям своей страны.

Он внимательно посмотрел на меня.

- Есть большая разница между культурами Ирана и Азербайджана.

- Несомненно. Мы опередили Иран лет на сто. Следует учесть, что у нас хорошо развита промышленность и есть железные дороги. К сожалению, русские затормозили наше культурное развитие. У нас мало врачей и учителей. Я слышал, что наше правительство собирается отправить способных молодых людей в Европу, чтобы восстановить все утерянное за время российского господства.

Я предложил ему виски, старик отказался.

- Я двадцать лет прослужил консулом в Иране. Мучительно было видеть, как исчезает древняя культура, как современный Восток пытается подражать западной цивилизации, как они попирают традиции своих предков. Впрочем, возможно, вы правы. Образ жизни - это личное дело каждого. Как бы там ни было, я должен признать, что ваша страна вполне созрела, чтобы стать такой же независимой, как, к примеру, республики Центральной Америки. Мне кажется, наше правительство вскорости признает государственную независимость Азербайджана.

В противоположном углу зала Асадулла разговаривал с родителями Нино и Ильяс беком.

- О чем говорил старик? - спросил Асадулла, когда я подошел и ним.

- Он считает меня безумцем, но Англия скоро признает наш суверенитет.

Мирза Асадулла облегченно вздохнул.

- Вы отнюдь не безумец, Али хан.

- Благодарю, господин министр, но, боюсь, я, в самом деле, безумец.

Он пожал мне руку, поклонился гостям и ушел. В дверях он задержался, чтобы поцеловать руку Нино, и я увидел, как Нино с таинственной улыбкой на губах что-то шепчет ему. Асадулла, соглашаясь, кивнул головой.

Дата добавления: 2015-11-30