Король студентов

Балаган мадам Канады, первой женщины всех европейских столиц, возвысившейся до постижения физической науки, без преувеличения был набит битком. Но так как героиней нашей драмы является хорошенькая блондинка, уступившая капризу своей дочурки, то мы будем заниматься только Королевой-Малюткой и ее матерью.

Войдя первыми, они, разумеется, сели в первом ряду, и скудное освещение сцены падало прямо на них. Три бра, служившие во Французском Гидравлическом театре рампой и единственным источником света в зале, никогда еще не окутывали своим дымом столь изысканные существа. Девочка была мила и очаровательна, но юная мать – просто неотразима.

Разумеется, читатель вряд ли мог предположить, что нам в голову взбрело позабавить его и привести знатную даму в балаган мадам Канады. Госпожа Лили, или, как ее еще называли в квартале Мазас, Глорьетта, не была ни графиней, ни баронессой; она принадлежала – и это было видно невооруженным глазом – к низшим слоям общества, однако ее манеры отличались грацией и изяществом, а сшитый из весьма скромной ткани простой наряд свидетельствовал о хорошем вкусе и некоторой кокетливости. Вряд ли следовало причислять ее к простым работницам.

Сама того не ведая, Глорьетта шла гордой и уверенной походкой; она выглядела «благовоспитанной», несмотря на маленькую плоскую плетеную корзинку, висевшую у нее на руке. И тут надо честно сказать, что она пришла на Тронную площадь, чтобы купить себе обед по более низкой цене, чем в Париже.

Она была так невинно хороша и свежа, что все, кто видел ее, радовались от чистого сердца. Все в ней дышало жаждой жизни и молодостью, хотя на лице застыла грусть. Но так как подобное чувство не было свойственно ее натуре, то этот отпечаток выдавал тщательно скрываемое горе, переносимое стоически и с гордостью.

Почему ее прозвали Глорьеттой? Полагаю, вы догадались об этом, когда я рассказал вам о человеке со смуглой кожей, этаком набобе, которого Эшалот назвал работорговцем. Мужчина сел неподалеку от прелестной блондинки, но, несмотря на ее скромное черное бумажное платье, шаль того же цвета, явно связанную не из шерсти лучших мериносов, и шляпку из тафты, местами уже порыжевшую, заговорить с ней не осмелился.

Нет, вовсе не ее туалет был тому причиной, и уж тем более не ее лучезарная улыбка, иногда становившаяся на удивление презрительной, и даже не грусть в ее черных глазах.

Однажды утром, давно, когда Королева-Малютка еще не умела ходить, соседки видели, как мадам Лили садилась в фиакр; на ней было шелковое платье и шаль из самого настоящего кашемира.

Ни шали, ни платья больше никто не видел, и только в ломбарде для бедняков со странным названием «Холм Милосердия», возможно, могли бы ответить, что случилось и с платьем, и с шалью. Однако это не имело никакого отношения к прозвищу мадам Лили.

Соседки мадам Лили назвали ее Глорьеттой из-за Жюстины – обожаемой дочери, единственного сокровища, – которая также удостоилась чести получить прозвище: Королева-Малютка. Обычно требуется либо огромное состояние, либо талант или порок, чтобы стать предметом пересудов кумушек из своего же квартала. Мадам Лили была очень бедна – у нее не было никаких ярких талантов, она жила одна, в строгом уединении. Однако одному Господу известно, сколько интереса проявляли к ней соседки.

Нам удалось узнать кое-какие подробности той легенды, героиней которой она стала.

Лили была низкого происхождения – столь низкого, что многие подозревали, не похитили ли ее во младенчестве из королевской колыбели.

Чтобы попасть на ее родину, надо было перейти на другой берег Сены и подняться вверх по бульвару л'Опиталь. В те времена за Итальянской заставой существовал своеобразный поселок, населенный старьевщиками, строившими свои дома из самых невероятных материалов.

У этого поселка было несколько названий. Его именовали Вавилоном, Тряпичным Пекином, Полем Аристократишек, Волчарником, Калифорнией или Кашемирской долиной – кому как нравилось.

Пять или шесть лет назад в этом поселении парижских нищих, всегда готовых поиздеваться над самими собой, проживала девушка, прекрасная, как ангел; спина ее никогда не сгибалась под тяжестью заплечной корзины старьевщика, ибо с утра до ночи она прислуживала посетителям «Золотого Дома».

«Золотой Дом» Тряпичного Пекина, привлекавший гостей совсем другими развлечениями, чем одноименное заведение, расположенное на бульваре Итальянцев, являл собой огромную лачугу с глинобитными стенами, замешанными на костях, бумаге, бутылочных осколках, древесных стружках и всякой грязи. Мы называем только основные строительные материалы; подвергнув стены более тщательному анализу, мы бы обнаружили в них множество иных предметов. Крыша дома целиком состояла из старых подметок, искусно расположенных по принципу рыбьей чешуи. Над дверью висел кошачий скелет, совершенно иссохшийся от времени.

«Золотой Дом» содержала Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача; прежде она играла на гитаре, теперь же заделалась кабатчицей, а по совместительству – акушеркой, хотя в кармане ее грязного фартука никогда не лежал диплом Медицинского факультета; главное же – она была матерью-покровительницей старьевщиков.

Это была мужеподобная, крепкая женщина лет пятидесяти, с лицом, обезображенным оспой. Обладая нравом императрицы Екатерины, она жестоко колотила своих Орловых. Впрочем, один из них, когда императрица находилась в хорошем расположении духа, вырвал ей левый глаз. У нее также отсутствовала половина носа: говорили, что ее откусил очередной Потемкин. Однако это не мешало ей считать себя привлекательной женщиной.

Она правила жителями Тряпичного Пекина, руководствуясь принципом кнута и пряника. Ее уважали и приглашали в судьи, когда надо было решить спорное дело; в таких случаях она для острастки запугивала всех, но приговор выносила беспристрастно, словно царь Соломон; ее вердикты, зачастую весьма сомнительные, только укрепляли ее славу опытнейшего юриста.

Одной рукой она принимала роды, другой наполняла стаканы, делала авансы на куче мусора, и даже, как говорили, держала банк, то есть ссужала деньги под проценты: двадцать процентов в месяц, двести сорок процентов в год: это была официальная ставка, однако в укромном уголке под каминным колпаком можно было удвоить процентную ставку для подозрительных заемщиков, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

В дальнем углу кабака она хранила свою гитару. Время от времени, когда восторженная публика принималась осыпать ее «знаками внимания» и льстить напропалую, она снимала со стены любимый инструмент и пела песенки, сочиненные женевским гражданином Жан Жаком Руссо[3].

Зрителям следовало либо безудержно аплодировать, либо удирать со всех ног: Барба Малер не любила умеренности.

В Вавилоне находились легковерные, твердившие на все лады, что у нее в Париже имеется капитал, вложенный в недвижимость и приносящий ей пятьдесят тысяч ливров годовой ренты.

У Барбы Малер была рабыня: девчонка-дикарка, прятавшая под копной спутаных белокурых волос маленькое бледное личико, на котором сверкала пара огромных черных глаз. Все удивлялись, как это Барба до сих пор не искалечила свою рабыню Лили; но надо сказать, что Барба не часто колотила ее, зато заставляла работать круглые сутки. Она называла ее то доченькой, то племянницей, то Бродяжкой.

Среди подданных Барбы Малер никто никогда не задавался вопросом, какие узы связывают Бродяжку и ее хозяйку.

В то же самое время, то есть примерно в 1847 году, в гостинице «Корнель» проживал образцовый студент, каких в Латинском квартале вот уже много лет днем с огнем не сыщешь. В те времена гостиница «Корнель» еще не имела конкурентов по количеству и разнообразию номеров, а также по изобилию предлагаемых постояльцам блюд. Там имелись комнаты стоимостью 50 франков в месяц и обеды за 3 франка 50 сантимов.

С тех пор подобные цены стали достоянием заведений, не имеющих столь славной истории.

Достопримечательность Латинского квартала – образцовый студент, о котором мы ведем речь, – звали Жюстен де Вибре. Он был вызывающе красив – из тех мужчин, что пробуждают зависть у солдат и любовь у женщин; он был молод, отважен, умен, великодушен, благородного происхождения и богат.

Он приехал откуда-то из Турени. Подобные ему прекрасные принцы чрезвычайно редко бывают уроженцами Парижа. Они врываются в город подобно весенней грозе, полнокровные и исполненные сил; Париж обкатывает их, словно море гальку; Париж убирает румянец с их щек, избавляет от избытка жизненной энергии и формирует их умонастроения; Париж доводит их размеры и внешний вид до требуемого единообразия, чтобы они без труда могли поместиться в одну из ячеек, именуемой жизнью в обществе.

Любой из них должен быть предварительно обточен, как алмаз, однако не стоит подвергать его огранке.

Судя по слухам, Жюстен в полной мере обладал талантом Беарнца[4], а также многими другими способностями. Не проходило месяца, или, точнее, недели, чтобы какая-нибудь душечка-студенточка не выказала ему своих нежных чувств, однако это не помешало ему отлично сдать первые экзамены: у этого парня была хорошая закваска. Он прекрасно учился; ему не мешали ни работа, ни удовольствия.

Но однажды он исчез бесследно – и из гостиницы «Корнель», и из институтских аудиторий.

На трех последующих балах все только и говорили о Жюстене. На последнем балу кто-то сказал, что встретил его в лесу с женщиной дивной красоты.

Лес находится далеко от Одеона. Нет сомнений, блистательного студента увлекла какая-то герцогиня, поэтому его приятелям пришлось поспешно выбирать нового короля бильярда и пивной кружки.

Но Жюстен де Вибре оказался незаменим, а, следовательно, не забыт; случилось то, что последовало за смертью Александра Великого: империя Прадо распалась, а наследники, попытавшиеся занять место Жюстена, напрасно боролись с воспоминаниями об этом выдающемся молодом человеке, отважном и нежном, сумевшем в равной степени снискать дружбу мужчин и любовь женщин.

Однако нашего героя увела вовсе не герцогиня.

Накануне экзамена Жюстен рано вышел из дома, держа под мышкой учебник Рогрона. Ему хотелось обрести покой и уединение; поэтому вместо того, чтобы перелезть через решетку Люксембургского сада, он пошел вдоль бульвара Аркей, обогнул Консерваторию и погрузился в чтение названного учебника…

Итак, он шел прямо, ничего не видя перед собой. Через полчаса такой ходьбы он случайно поднял взор и испустил такой же крик, какой издал Христофор Колумб, заметив берега Антильских островов. Жюстен увидел Вавилон.

На миг он застыл перед открывшимся ему чудовищным уголком столицы. Париж, этот неугомонный шутник, всегда готов найти смешное, он смеется даже там, где царит беспросветная нищета. Это стойбище парижских Дикарей с фантастическими домиками дерзко купалось в лучах утреннего солнца; час был ранний, поэтому составить мнение о населении этого затейливого поселка не представлялось возможным. Среди хижин, сооруженных за последние несколько недель, усматривалось даже некое стремление к гармонии. Казалось, что все они умышленно возводились по облику и подобию того человеческого отребья, которое в изобилии кишело на парижских улицах. Среди лачуг были сооружения из таких невероятных отбросов, что при их виде сломался бы карандаш в руке самого Домье[5].

Изумленный Жюстен застыл перед вычурной архитектурой «Золотого Дома» – перед дворцом Барбы Малер; возле входа стояла полуобнаженная хозяйка; она вовсе не собиралась скрывать жутковатые прелести своего торса, кокетливо прикрытого одним лишь драным носовым платком. На ее растрепанных седеющих волосах задиристо сидело замызганное кепи, а геркулесовы ноги едва прикрывала старая тряпка, обвязанная вокруг бедер.

Она позвала Лили; голос ее звучал словно охрипшая на морозе труба. Жюстен ожидал увидеть еще более гротескную фигуру.

На пороге появился ребенок, одетый в жалкое, обтрепанное ситцевое платье и ветхий шейный платок, дырявый, словно кружево; смех застыл на губах Жюстена.

А вот девочка безмятежно улыбалась. Казалось, она не желала ни лучшей участи, ни иной жизни.

Этот ребенок был столь красив, что у Жюстена дух захватило.

Барба Малер беззлобно отвесила ей пощечину – в качестве ласки – и вложила в руку четыре су.

– Сходи купи мне двойной морковки, маленькая потаскушка! – добродушно произнесла она.

Последнее слово прозвучало особенно нежно и ласково.

Речь шла о самом крепком жевательном табаке, до которого Малер была большая охотница.

Лили бегом бросилась исполнять приказ. Не знаю почему, но Жюстен последовал за ней.

Разумеется, он не собирался знакомиться с этой девчонкой в лохмотьях: «маленькая потаскушка»! О! наверняка так оно и есть!

Чтобы попасть на бульвар Итальянцев, надо было пройти по длинному и извилистому коридору, по обеим сторонам которого высились глухие каменные стены: задние стены фабричных строений. Два человека нормального телосложения с трудом могли разойтись в этом проходе.

На полпути Лили столкнулась лицом к лицу со смазливым старьевщиком в полном облачении, то есть с крюком в руке и с корзиной за спиной. Это был Пайу по прозвищу Тюльпан Венеры; в настоящее время он имел честь быть фаворитом и властелином Барбы Малер. Он направлялся в «Золотой Дом» с бутылочкой шамбертена за тридцать сантимов.

– Ого, – воскликнул он, закидывая за спину свой крюк и корзину, – иди-ка сюда, ягненочек! Я давно тебя выслеживаю; вместе мы хорошенечко позабавимся!

Раскинув руки, он преградил ей дорогу. Лили хотела бежать назад, он он схватил ее и запечатлел на ее губах жадный поцелуй.

Тут же он вскрикнул и упал, как подкошенный.

Жюстен ударил его своим крепким кулаком.

Отчего он поступил столь необдуманно? Рогрон, дотошно разъясняющий все на свете, на этот вопрос ответа не давал.

Итак, Жюстен нанес удар совершенно добровольно и теперь стоял, ошеломленный содеянным едва ли не больше, чем поверженный им на землю грубиян.

Студент был бледен, кровь стучала у него в висках и ярость застилала глаза, так что ему пришлось протереть их, чтобы разглядеть, что же произошло.

С Рогроном под мышкой он стоял между смазливым старьевщиком, свалившимся на землю, словно бык от удара палицы мясника, и оборванной девчушкой, упавшей в обморок, словно утонченная барышня в белом муслине.

Но барышни в муслине обычно долго не приходят в сознание, обморок же Лили продолжался не более минуты. Она вновь открыла свои прекрасные глаза, увидела валявшегося в грязи Пайу, потом стоявшего в растерянности Жюстена и улыбнулась.

– Я очень испугалась, спасибо.

У нее был нежный голос, звуки его проникали глубоко в душу студента.

Жюстен почувствовал, как его охватило непонятное волнение. Мысли его путались, он чувствовал, что у него кружится голова, как если бы он выпил лишнего. Смутно осознавая всю гротескность своего приключения, он тем не менее произнес:

– Хотите пойти со мной?

– Конечно, хочу, – без колебаний ответила Лили. Такой ответ вовсе не смутил Жюстена. Взор смотревшей на него в упор Лили был чист, словно взор ангела.

Он шел вперед; она следовала за ним быстрыми и легкими шагами.

Мимо проехал фиакр. Жюстен остановил его и распахнул дверцу.

– Куда мы едем? – спросила Лили, вспрыгивая на подножку.

Кучер многозначительно усмехнулся.

– Не знаю, – ответил Жюстен, покраснев от смущения.

Лили, последовав примеру кучера, рассмеялась и проговорила:

– Гадалка предсказала мне, что я уйду из Вавилона, вот я и ухожу. К тому же я очень боюсь Пайу.

Жюстен дал кучеру свой адрес и сел в фиакр.

Оказавшись рядом с девушкой, он почувствовал невыразимое смущение. Невозмутимое спокойствие Лили не только не передалось ему, но, наоборот, увеличило его волнение.

– Здесь хорошо, – сказала она, как только лошади тронулись. – Я впервые еду в экипаже.

И словно желая окончательно вогнать Жюстена в краску, она прибавила:

– Кондукторы не пускают меня в омнибусы.

III

Дата добавления: 2015-11-30