4 страница

Я поднял заплаканного ребенка на диван, усадил рядом с собой, закутал в одеяло, обнял, и мы стали смотреть «Симпсонов» – мультфильм о счастливой семье, не такой, как у меня и Уруса. Несколько раз мы засыпали и просыпались, а желтые человечки на экране жили своей жизнью и не знали, что есть на свете Колька и Урус – два одиноких человека, к которым не придут на помощь из Спрингфилда.

Родители не пришли за Урусом ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час. Я выходил и нажимал на кнопку звонка возле их квартиры несколько раз – тишина. Могло случиться все, что угодно: авария, полицейская облава, а может, они решили бросить ребенка и уехать заграницу. Я недавно про такое передачу смотрел. Мне захотелось проветриться, зубная боль поутихла. Я оставил Уруса на диване, накрыл его одеялом, убавил громкость телевизора и решил выйти во двор попить пива – две бутылки стояли в холодильнике со вчерашнего вечера. Бутылки я поставил на трюмо и стал завязывать ботинок, закинув ногу на пыльную полку под зеркалом. Я натянул шнурок слишком сильно, тот порвался и его обрывок, похожий на мышиный хвостик, остался в моей руке, которая отпружинила в сторону, опрокинув одну холодную «чебурашку» на пол. Море пива, осколки стекла, пшеничный дух. Потом уберу – решил я и, кое-как завязав оборванный шнурок, вышел из квартиры, оставляя за собой мокрые следы.

Оставшаяся в живых бутылка согревалась воздухом летней московской ночи, а я сидел на карусели, задрав голову вверх, разглядывая три звезды, мерцающие в светлом небе. Мало звезд в Москве! В Дровяной звезд в тысячу раз больше! Если бы вы оказались сейчас на моем дровянинском балконе, то удивились бы множеству огоньков (не на небе, а здесь, внизу) – это звезды отражаются в лужах, в окнах домов и в собачьих глазах. А вы видели, как воют собачьи глаза, сидя на цепях? А как они бегут на охоту к свалке всей стаей? А как тысячи звезд отражаются в них? Звездам все равно, в чьих глазах отражаться, они отражаются во всех глазах, которые не спят.

Я отталкиваюсь одной ногой от серой земли и медленно плыву в космос, закрыв глаза. Вы, когда-нибудь задумывались, что мы тоже живем в космосе, и для кого-то мы инопланетяне? А если сейчас нас отправить на другую планету, что мы скажем ее жителям? Назовем свои имена, фамилии, покажем паспорта с пропиской и попытаемся рассказать о своей планете, о которой мы сами толком ничего не знаем?

Мои шаги становятся шире, скорость карусели растет, я продвигаюсь все дальше и дальше, скоро меня поглотит черная дыра. Если открыть глаза, дом превратится в пеструю ленту, деревья исчезнут, исчезнет небо, все исчезнет. Останется карусель и я на ней в пустом мире. Я сбавляю скорость, чтобы оставить людям их дом, деревья, небо и все-все. Внезапно моему космическому путешествию приходит конец: на хвост моей ракеты падает астероид, и меня чуть не выбрасывает из кресла.

– Здорово! – протягивает мне руку высокий парень. Это он остановил мое путешествие на карусели, поставив на нее свой тяжелый ботинок.

– Здравствуй! – растерянно говорю я, рассматривая четырех незнакомых людей. Они выстроились вряд и выглядят недружелюбно. Один в белой футболке, другой в клетчатой рубашке, третий в спортивной кофте, четвертый (наверное, главный) в черный футболке с Кремлем. Именно этот, последний протянул мне руку.

– Местный? – интересуется Кремль.

– Из Дровяной – отвечаю я.

– А что это? – подхватили остальные.

Я хотел рассказать, что это республика, очень красивая, свободная, и все в таком духе, но ограничился тем, что назвал субъект Российской федерации, из которого приехал.

– А что здесь делаешь? – допрашивает меня Кремль.

– В гости приехал.

– К кому?

– К тетке.

– Понятно. В Бога веришь? – он ткнул меня в грудь пальцем.

Я не сразу понял, зачем этот вопрос про Бога, пока не опустил взгляд – на моей груди болтался мамин крестик.

– Не знаю, – ответил я, пряча его за ворот футболки.

– А хули тогда носишь? – Кремль пробил мне рукой в лицо, и я повалился на землю, больно ударившись о седушку карусели.

Кремль поставил свой ботинок мне на щеку и приказал снять крестик.

– Не буду, – прохрипел я.

Ботинок впился в меня сильнее, как будто кусая. Кремль нагнулся ближе к моему лицу и потянул за веревочку, на которой держался крестик.

– Я тебя задушу, сука! – не в силах порвать веревочку, прошипел он.

– Не надо! Это мамин! – веревочка резала мне шею.

– Не гони про маму! Может, скажешь еще, что она у тебя умерла? Думаешь, я расплачусь?

– Нет. Она в Америке, – я изо всех сил старался выговаривать слова громче.

Кремль убрал ногу с моего лица. Мне показалось, что я произнес какое-то волшебное слово, и все закончилось, но я ошибся.

– Сука! Мать должна жить в России и быть русской, или мертвой. Понял? – ударив мне под дых, сказал озверевший Кремль. Потом он начал бить по голове, ногам, рукам и всему-всему. Десять секунд, и я – безжизненное тело, с которого стягивают золотой крестик на простой веревочке.

Мой космический корабль потерпел крушение. За несколько секунд до столкновения со снарядом, выпущенным из вражеского межгалактического рейнджера, я успел облачиться в скафандр и, разбив аварийным молотком стекло, стремительно вылететь в открытый космос. Я завис перед лицом вечности. Путь домой составлял миллионы световых лет.

Я вижу перед собой дверь, ведущую в подъезд. Я точно знаю, что должен в нее войти, иду, но не приближаюсь ни на шаг: дверь все время норовит обойти меня с правой стороны. Как тебя зовут, парень? Я не помню. Что ты здесь делаешь? Я не знаю. Я достал из кармана ключи, они весили целую тонну: скорее всего, из-за этой груды металла меня все время сносило в сторону. Я бросил звенящую связку себе под ноги и принялся пинать ее перед собой. Только так я мог дотащить эту громадину до пункта назначения. Я переставлял ноги мелкими шажками, а ключи, как кандалы болтались между щиколоток. Упершись головой в холодный металл, я нагнулся, и только с третей попытки у меня получилось подцепить ключ указательным пальцем. Дверь открылась, и писк домофона вернул меня на Землю. Я Колька. Ты дверь. Это лифт. Мне на шестой. В огромном зеркале на стене лифта я увидел страшного человека. От ужаса я забился в угол и на всякий случай зажмурился.

Я поковырялся ключом в замке и ввалился в темный коридор. Нащупав выключатель, я зажег свет, сел на пол и стал наблюдать, как капли крови капают из моего носа. Кровавый след уходил дальше по коридору. Этого не может быть: я сижу на месте, а кровь перемещается маленькими каплями сама по себе. Я решил было, что это галлюцинация в моей поврежденной голове, но тут появился Урус. Он что-то нес мне в ладошках, держа их перед собой. Он весь, как обычно, измазался краской – на этот раз алой гуашью. Урус подошел и уселся передо мной, потом развернул свои ладони и показал осколок стекла. Стекло от разбитой бутылки впилось в маленькую руку и не хотело выходить. Ребенок уже не плакал, но глаза его были опухшими от слез. Тут я сделал открытие: на полу, на руках и ногах ребенка, не краска, а кровь! Урус порезался осколком бутылки, которую я разбил и не убрал. Я оставил трехлетнего ребенка одного в квартире. Он проснулся, пошел искать взрослых, наступил в лужу, поскользнулся и упал на руки. В темноте он не понял, что случилось. Может быть, он подумал, что чудовище укусило его? Он подождал пару секунд – ведь дети не сразу бросаются в плач – и заплакал не так как после аварии с пластмассовой машинкой (тогда я был рядом, и он завывал, чтобы показать мне, как он расстроен); теперь он хныкал в одиночестве от боли, обиды и страха темноты. Звал ли он кого-нибудь? Наверное, звал маму. Меня он никак не называет, но узнал бы меня среди множества людей. Урус устал плакать и потопал в комнату, где мерцал телевизор. Забрался на диван, молча сел и уставился на осколок стекла в своей ладошке. И вот, наконец, чудовище, укусившее его, вернулось, и свет из коридора сообщил об этом ребенку. Урус пришел в коридор и увидел чудовище, сидящее на корточках у стены. Оно очень изменилось. Кожа его стала сине-красной, а одежда серо-коричневой. Урус предъявил чудовищу свою ладонь. Чудовище взяло детскую ладонь в свои лапы и заплакало. Урус улыбнулся чудовищу.

В холодильнике стояла чекушка, и я осторожно вылил немного пахучей жидкости на ладонь Уруса, сильно сжав его запястье. Он захлюпал носом, вопросительно глядя на меня, но все же позволил еще немного себя помучить. Водка смешалась с запекшейся кровью, и розовый ручеек потек по детскому запястью к локтю, а оттуда закапал на пол. Я уверенно зажал стекло кольцами ножниц.

– Сейчас будет немного больно, – предупредил я Уруса и дернул вверх импровизированный пинцет. Нежная кожа на ладошке разошлась вокруг алой раны, но крови не было. Ребенок стойко перенес операцию. Он слишком много плакал этой ночью, и слез больше не осталось, поэтому он просто наблюдал за мной широко раскрытыми глазами. Только губы его немножко подрагивали. Я не знал, есть ли в квартире бинты, и перевязал руку ребенка своей футболкой, которая после стирки сушилась в ванной. Я порезал футболку на широкие полосы и смочил водкой.

– Ты мне футболку новую должен, дружище! – туго заматывая ладонь, сказал я, пытаясь подбодрить нас обоих.

Мученик Урус спал, сжавшись в комок на диване, а я склонился над ним, чтобы проверить, жив ли он, дышит ли он. Сидя рядом на стуле в полной тишине, я ощупываю свое лицо: на нем следы от ботинок, как борозды танковых гусениц и пульсирующие холмики, под которыми захоронены неизвестные солдаты. Мое лицо – недавнее поле боя. Оставшиеся в живых два бойца (средний и указательный пальцы) спускаются вниз к ключице, где раньше был храм. В нем всегда можно было укрыться и попросить помощи, но внезапно солдаты понимают, что война не пощадила даже храма – вражеская авиация стерла его с лица земли.

Мамин крестик украден. Он привлек грабителей своим бледно-золотым цветом. Они забрали у меня то, что связывало мою и мамину жизни. Конечно, оставались ее фотографии и подарки из Америки в американских коробках, с ее американским адресом, но вряд ли американские трусы с инопланетянами, присланные мне совсем недавно, годятся для связи двух одинаковых кровей. На крестике я никогда не видел Иисуса, который склонив голову вниз, мучительно умирал. Вместо Иисуса с кусочка драгоценного металла (половину которого, вероятно, составляли примеси простого железа) на меня всегда смотрела моя мама. Она не была прибита к кресту гвоздями, она выглядела так, как тогда на вокзале, в последний день: растрепанная, грустная, но любящая меня. Иногда, общаясь с матерью по телефону или скайпу, я не мог рассказать голове на экране компьютера всего, о чем думал. Вместо этого я прятал все в темноту, сжав в кулак маленький крестик, и он выслушивал меня под покровом ночи, не задавая лишних вопросов. Теперь же связь оборвана, и не придумали еще технологий, столь высоких, чтобы заменить мне мое старое переговорное устройство.

Я заснул на полу рядом с диваном, где сопел Урус. Во сне он часто всхлипывал, и я поднимал голову, опасаясь, что он задыхается и умирает. Воинствующий и иногда мирный космос в моей голове потихоньку рассеивался. Из космических солдат я был демобилизован. Когда совсем рассвело, и я, проснувшись, думал о том, что же со мной произошло на самом деле, в дверь позвонили.

– Кто? – насторожено спросил я и представил, как Клетчатая рубашка, Спортивная кофта, Белая футболка и Кремль пришли убивать меня окончательно.

– Это я, открывай!

Прямо с порога Максут начал оправдываться.

– Прости, вчера на работе всех, кто без документов скрутили, в отделение повезли. Мы с Юлдуз, только что вернулись – сбивчиво рассказывал Максут. – А с тобой что? – он прищурился, пытаясь рассмотреть меня внимательнее.

Я молчал. Я с радостью поведал бы, как мне набили морду ребята во дворе, но признаться в том, что я чуть не убил чужого ребенка, я боялся. Страшно подумать, какой может оказаться реакция отца этого ребенка. Возможно, он тоже захочет бить мне морду. А так мне и надо! Бейте меня все!

– Ночью в магазин выходил, пристали, я подрался.

– Угу… – понимающе кивнул Максут.

– Но дело не в этом… – продолжил я. – Урус немного порезался.

Максут выпучил глаза и приоткрыл рот от удивления, но мне показалась, что он готовится сейчас же обрушить весь свой узбекский матерный запас.

– Не на смерть?

– Неее… – я активно замотал головой. – Он ладошку порезал. Я стекло достал уже, водкой промыл, перевязал, он спит.

– Спасибо. Да, мы сами виноваты.

– Не за что, – ответил я, смущаясь. – Я-то тоже хорош…

Максут прошел в комнату, стараясь не будить сына, взял его на руки и понес к двери. Уже стоя на лестничной площадке, он обернулся и пригласил меня зайти к ним на ужин. Он сам готовит плов. Я закивал.

Идти в гости к узбекской семье или не идти? Вот вопрос, который мучил меня весь день. С моим теперешним лицом идти в гости к любой семье стыдно. Я брожу по квартире, щупаю языком зубы – они больше не болят, трогаю лицо руками – оно горит, намываю пол – ссадины на руках щиплет от порошка, стираю – от грохота стиральной машины раскалывается голова. Да и хожу я с трудом – на колене огромная гематома. Какие гости? Все же, решил зайти ненадолго, проведать Уруса.

На полочке в ванной нашел тональный крем «Балет» и неумело начал замазывать свои синяки. Пока мазал, вспомнил, как мы с отцом однажды увидели рекламу тонального крема, который стоил три с половиной тысячи рублей, тогда отец сказал: «Дешевле не бить жену, чем такую дороговизну покупать!». Если этот крем стоит столько же, то я смазал тысячи на две, и ведьма ни за что не вернет мне член. Результатом процедуры я остался доволен: из сине-красного лицо превратилось в желто-голубое. Я погладил рубашку, побрызгал носки дезодорантом, зачесал волосы назад, но потом снова взъерошил и сунул в карман подарок для Уруса.

Я всегда думал, что в квартирах, где живут узбеки, кругом ковры, на которых сидят хозяева, они пьют чай из пиал и руками едят плов. Но в квартире моих соседей не было ни одного ковра. Сидели мы на диване за обычным столом, пили чай из кружек и ели плов вилками.

– Когда я жил в Чирчике, – рассказывает глава семьи, – Это город такой на севере Узбекистана, – поясняет он для меня. – Я готовил узбекский плов, а знаешь, как я его сейчас называю? – он снова повернулся в мою сторону. – Русский! – Максут рассмеялся.

Я ел плов и не находил в нем ничего русского. В русской пище нет стольких приправ, мы привыкли только к соли. Я жевал наш обыкновенный рис и чувствовал вкус другой страны. Мой отец вместо плова готовит рис с тушенкой и кубиками морковки: рис разваривается, от тушенки остается один запах, а морковка скользкая и противная. Максутовский плов другой: он состоит из рассыпчатого риса, сочного мяса и, хоть в нем почти не видно моркови, ее сладость передается всему блюду. Я не знаю, какие именно приправы узбеки кладут в свой плов – в огромной тарелке, которую поставили передо мной, я обнаружил лишь черную ягодку барбариса. Я разжевал ее и почувствовал вкус неведомых яблок. Они оставались у меня во рту еще долго.

Максут очень любит пить крепко заваренный чай, который отчего-то называет «купцом».

– Попугайчик, завари нам «купца»! – просит Максут жену.

– Сердце болеть будет! – возражает она.

– Зато голове легче! – настаивает он.

Мы пьем чай с шоколадными конфетами, а Урус рядышком сосет сушку, шоколада ему нельзя.

– Я Урусу подарок принес! – я вытаскиваю из кармана мой брелок-фонарик. – Вы пока ему не давайте, а то проглотит. Фонарик хороший, батареек много не ест. Я с ним много книг прочел, – я передаю подарок Максуту. Он вертит его в руках и дает подержать жене. Юлдуз щелкает кнопкой фонарика и смеется: у нее красивая улыбка и ровные белые зубы. А я раньше думал, что у всех узбекских женщин зубы золотые. Юлдуз встала, подошла к шкафу и опустила брелок в кружку с надписью «Урус». Только сейчас я заметил, что Максут и Юлдуз пили чай из кружек со своими именами.

– Я на 23-е февраля своим мужчинам подарила две кружки, а себе на 8-е марта – одну, чтобы не выделятся. Урус пока из своей не пьет, она стоит, ждет, но через год, наверное, можно будет.

В этот вечер никто не вспоминал о том, что трехлетний ребенок только вчера сильно порезался, да и сам он, кажется, забыл об этом, играя на полу. Урус подходил ко мне, показывал своих солдатиков из пластмассы, машинки, космических роботов и звал играть. Его руку освободили от бинтов из моей растерзанной футболки и перевязали заново настоящим бинтом, и ничто больше не напоминало нам о вчерашнем чудовище.

Юлдуз занялась укладыванием сына, а мы вышли на балкон выпить пива. Максут достал две бутылочки из неработающего холодильника. Минут пять мы молчали и смотрели на ставший уже своим пейзаж Медведкова.

– Меня же повысили недавно! – заговорил Максут, проводя пальцами по подбородку и щекам. – Теперь я кладовщик! Даже побрился, чтобы соответствовать. Два дня в новой должности отработал, а на третий приехал ОМОН, и всех увезли. А с тобой-то что все-таки случилось? – задал он роковой вопрос.

Я подумал, – к чему весь этот маскарад с тональным кремом? Ведь Максут видел мои синяки.

– Вчера ночью решил на карусели покататься, вас подождать, посидеть во дворе и нарвался, – мой рассказ прервала Юлдуз. Она вышла на балкон, обняла мужа, он предложил ей пива, она сделала несколько глотков, улыбнулась мне и ушла. В общем, я описал Максуту мою ситуацию. Он высказался однозначно за то, чтобы вернуть крестик, и долго недоумевал, почему же люди, такие звери… Я достал предпоследнюю сигарету из папиной пачки и протянул Максуту.

– Курите? – спросил я.

– Нет. Но давай покурим.

Мы выдыхали сигаретный дым, а он возвращался к нам с теплым вечерним ветром. Максут кашлял и выдумывал, как вернуть мне мою пропажу и мою «маму». Я отвечал, что не нужно ничего возвращать; тем более что завтра утром вернется отец, и скоро мы уезжаем.

– Натяни маску! – командует Максут.

Я натягиваю обезьянью морду. Максут делает то же самое. Две одинаковые детские маски остались с Нового года. Он нашел их у себя на балконе, стер пыль и пустил в дело. Мы проходим мимо Клетчатой рубашки, Спортивной кофты, Белой футболки и Кремля. Они пьют пиво, заняв четыре сидушки карусели, и о чем-то болтают. Поравнявшись с ними, Максут выхватывает пистолет и наставляет на Клетчатого.

– Всем лежать! – кричит он. Все вокруг замирает, и карусель перестает скрипеть. Четыре парня медленно ложатся на землю и закрывают головы руками.

– Кто?

Я указываю на лежащего справа Кремля. Максут заставляет его подняться и начинает допрос.

– Крестик где?

– Какой? – раздается испуганный голос Кремля.

– Золотой.

– Я не знаю.

– Кого первым убивать?

– Да скажи ты ему! – просит Спортивная кофта, приподняв голову

– У Светки он. В магазине ночном у метро. Мы его на пиво обменяли.

– Жить хочешь? – Максут прижимает дуло пистолета к уху Кремля.

– Хочу.

– Тогда живи, как человек. Понял?

– Да! – нехотя ответил Кремль.

– Еще раз на карусели появитесь – убью!

Две обезьяны уходили прочь в свете луны. Сердце той, что поменьше, бешено колотилось.

Ночь выдалась душной. Я разделся, стащил с себя даже трусы с летающими тарелками и улегся на диван. Крестик висел на шее и приятно грел душу. Связь восстановлена. Меня разбудил длинный звонок. Я вскочил и, не открывая глаз, поплелся открывать дверь. Я долго возился с ключом. Наконец, дверь открылась. Я бросил ключ на трюмо и, развернувшись, побрел досыпать.

– Ты бы трусы надел, а то встречаешь родного отца голой жопой. Да ладно – отца, перед тобой взрослая женщина!

– А? – произнес я и поплелся дальше, не дождавшись продолжения.

Курортники привезли мне большую белую ракушку-рапан и долго уговаривали приложить к ней ухо, чтобы послушать, как шумит Черное море. Я не хотел, но послушал. И, правда – море. От счастливой загоревшей пары пахло горячим песком и солнцем. Скоро и я пропах крымской землей. Историю о моих синяках я не стал рассказывать, просто сказал, что упал с карусели. Как оказалось, билеты на поезд до Читы отец взял уже на завтра, и я стал потихоньку собираться. Анна Сергеевна повторяла, что будет страшно скучать, но уже через месяц приедет навестить нас и проведет очистительный обряд на могиле брата.

Кстати, член мой вернулся, если вам еще, конечно, интересно.

В жизни столько не обнимался! Мы стоим в коридоре в окружении наших московских друзей, двух рюкзаков и огромного пакета с магазинной лапшой и блинами (их Анна Сергеевна специально настряпала нам в дорогу). Максут жмет мне руку и улыбается; Юлдуз принесла кружку с надписью «Колян»; Анна Сергеевна висит на шее у отца и непрерывно чмокает его в щеку (я не держу на нее зла – любовь, она и в Африке – любовь).

Отец боится опоздать и всех торопит. Анна Сергеевна говорит, что обязательно нужно присесть на дорожку. Мы садимся: я на рюкзак, Максут на корточки, Юлдуз на стул, Урус ей на колени, Анна Сергеевна и отец сидят рядышком на трюмо.

– Ну, все, мы пошли! – подводит итог отец. – Всем спасибо, до свидания! Нам еще на Красную площадь заскочить надо, Кольку сфотографировать. Поедем, Колька, с Кремлем фотографироваться? – спрашивает он.

– Нет! – отвечаю я и беру Уруса на руки. Он дергает меня за волосы, и, кажется, запомнил мое имя.

– Кулька! – лепечет он и крепко держит меня за шею.

Мы с отцом покидаем Медведково. Мы едем в метро, входим на вокзал и садимся в поезд – мы кочуем домой…

Дата добавления: 2015-11-30