А РЕКИ ВСЕ ТЕКУТ 9 страница

– Расскажи мне, как ты потерял пальцы, – попросила она.

Гарри резко оттолкнул ее и запустил мотор.

– Ну хватит, поехали. Ненавижу вспоминать про эти дела, – сказал он.

Мэг сидела в углу, и тихо глотала слезы. Она надеялась, что он поцелует ее, а вместо этого он отдернул руку, словно его укусила змея.

Еще один кролик стремительно бросился через дорогу. Гарри нарочно наехал на него. Только послышалось коротенькое болезненное «хрр», и кролик скатился вниз. Мэг содрогнулась, но ничего не сказала.

Стараясь загладить свою грубость, Гарри шумно хлопотал на кухне, приготавливая чай, и был совершенно на себя не похож. Увидев на ее лице следы слез, он почувствовал себя настоящим негодяем и в то же время рассердился, что она заставила его вести себя так, как он не привык.

Но Мэг, – он это понимал, – не злилась на него: она была такой же, как всегда, – кроткой овечкой, искренне благодарной за чай и ту неловкую заботу, которую он ей выказывал. Она пожелала ему доброй ночи и, как ребенок, подняла к нему лицо, чтобы он поцеловал ее, он почти бессознательно взял руками ее голову и неловко поцеловал в самые губы, по-детски мягкие и нежные, своими большими загрубелыми губами.

К его ужасу она обняла его за шею и начала лихорадочно целовать. Он разнял ее руки и почти оттолкнул от себя, но она смотрела на него своими огромными глазищами и бормотала какие-то нелепые слова:

– Я знала: что ты любишь меня, потому что я люблю тебя, так люблю, так люблю…

– Ради бога, Мэг! Мать услышит. Это не любовь. Ты увлеклась мной, потому что я старше и много чего повидал. Это переходный возраст. Ты его перерастешь.

– Нет, нет, нет! – простонала она. – Это навеки, навсегда. Я люблю тебя, потому что ты такой хороший, такой храбрый и такой…

– Я не храбрый! Что ты вбила себе в голову? – закричал он. – Видишь эту рану? Эту благородную, полученную на войне рану? Так вот: она сделана моим собственным ружьем, чтобы вернуться с этой треклятой войны сюда, домой. А мой брат не сделал этого и погиб. Вот он твой герой. Самострельная рана! Слышишь?

– Гарри!

Это была миссис Мелвилл, ее седые волосы свисали длинными прядями, обычно румяные щеки поблекли, она стояла в ночной рубашке, прислонившись к дверному косяку, как будто ноги ее не держали.

– Да, мам; и тебе тоже нужно знать. Какое облегчение – рассказать об этом! Я больше не могу быть героем Его Императорского Величества!

Миссис Мелвилл сделала несколько неверных шагов и опустилась на стул.

– Успокойся, сын, – тихо сказала она. – Не кричи, твоему отцу не стоит знать об этом. Только я рада, что у Джима хватило мужества пройти свой путь до конца.

– Джим стоит двоих таких, как я, и он должен был вернуться домой. Он! Ну уж теперь вы меня достанете!

– Да, ему повезло больше, чем тебе!

Мэг, словно ужаленная, бросилась на его защиту.

– Мне все равно, я знаю, нужно быть очень смелым, чтобы наставить на себя ружье. И перед этим ты убил много немцев. Я рада, что ты вернулся домой, Гарри.

– Спасибо, овечка. А теперь иди лучше спать. Все это из-за того треклятого кролика, которого ты пожалела. – Гарри слегка улыбнулся ей кривой улыбкой.

Миссис Мелвилл поддержала сына.

– Да, Мэг, дорогая, иди. Ты тоже иди, Гарри. Может, к утру я привыкну к этому. Что-нибудь еще осталось в чайнике?

Он пожал плечами и направился к двери, подобрав по дороге ружье, чтобы почистить его.

– Положи ружье! – закричала она.

Гарри взглянул на мать с холодной, циничной усмешкой.

– Ты думаешь, у меня хватит духу вышибить из себя мозги? Не беспокойся!

Поселок строителей на озере Виктория был настоящим маленьким городом, гораздо более цивилизованным, чем старый лагерь изыскателей, где люди жили в палатках, а расслаблялись они, устраивая шумные попойки, переходящие в бурные скандалы.

Здесь стояли небольшие домики с раздвижными перегородками для инженеров; и несколько отважных жен, пренебрегая отдаленностью и отсутствием удобств, присоединились к своим мужьям. Врача в поселке не было, но любой заболевший всегда мог рассчитывать на совет и сочувствие жены главного инженера, медсестры по профессии.

Лужайки перед домиками расцвечивались скромными газонами и бельевыми веревками, украшенными ярким бельем, взрослым и детским.

Раз в две недели «Филадельфия», протиснувшись через мелководный и узкий Руфус, подходила к крошечной пристани в месте впадения реки в озеро. Гудок «Филадельфии», разносящийся над водой, был сигналом – все бросали свои дола и устремлялись на берег.

Мелководное озеро, как всегда, голубело под безоблачным небом. По одному из его берегов тянулись низкие розовато-оранжевые песчаные холмы, усыпанные пышными кремовыми лилиями.

Дели мечтала нарисовать для Аластера этот озерный пейзаж, но увидев, как нежится озеро под лучами солнца, она поняла, что не сможет передать его спокойствие, безмолвную голубизну и мягкость охряных красок. Этот пейзаж был слишком безмятежен для ее теперешнего душевного состояния. Беспокойство о Мэг достигло предела. Она решила поехать в город на прием к адвокату.

Чарли уже начал впускать желающих на пароход. Первым посетителем была собака – эрдельтерьер, принадлежащий одному из строителей. Он прибыл с десятишиллинговой банкнотой в пустой банке, привязанной к его ошейнику, и клочком бумаги, на котором было нацарапано: «1 пач. прессован, табака, 1 дюж. спичек, 1 1/2 инд. чая. Пожалуйста, положите товар и сдачу в банку».

Собаку звали Ниггер. Рассказывали, что хозяин собаки научил ее вытаскивать из воды пустые бутылки, и теперь у него в хижине собралась огромная коллекция всевозможных бутылок, которую он надеялся со временем выгодно продать. Однажды кто-то попытался извлечь деньги из банки, что у Ниггера на шее – «и всего-то, чтоб пошутить,» – и чуть не потерял руку. Собака отдавала банку только у прилавка плавучего магазина.

Дели вытащила записку, положила требуемый товар и сдачу, дала собаке печенье и, ласково погладив ее, отпустила. Собака положила печенье у края воды и, прежде чем отправиться домой, съела его.

– Он всегда останавливается на минутку, чтобы пересчитать сдачу, – сказал мужчина с торжественно-серьезным выражением лица, известный под кличкой «Ларри-трепач», который стоял, небрежно облокотясь о прилавок: – Скажите, мэм, нет ли чего-нибудь горячительного? У меня большая потребность в темном четырехпенсовом.

– Вы знаете, что нам не разрешается привозить алкоголь в поселок строителей, – твердо сказала Дели. Ей было известно, что некоторые пароходы занимались перевозкой спиртного, один капитан хранил этот незаконный товар в скорлупе кокосовых орехов. Темным четырехпенсовым называлось отвратительное крепленое вино, настоящее черное пойло, которое было официально запрещено, потому что стало причиной нескольких драк со смертельным исходом. Она надеялась, Что никто из мужчин не вспомнит сейчас, как «Филадельфия» нагружалась когда-то виски, чтобы обеспечить питьем именно этот лагерь – тогда пароходом командовал еще Брентон.

– Бутылочки для детей? Да, да, есть, и самого последнего образца: чтобы легче было мыть, открываются с двух концов, – говорила она молодой худощавой женщине, затерявшейся в толпе мужчин у прилавка. Дели и молодая мать вполголоса поговорили о молочных смесях и пустышках. «Я действительно помогаю этим женщинам, занесенным судьбой в такое дикое место, тем, что подвожу простые, но жизненно важные вещи к самому порогу их дома, – думала Дели. – Кроме того, для них важно то, что есть женщина, с которой можно поговорить».

Прибыль росла, и торговля расширялась. Скоро у нее уже будет достаточно денег, чтобы дать одному из детей медицинское образование; не Мэг – Мэг хочет быть медсестрой. Впрочем, после суда ее финансовое положение, возможно, ухудшится. И слава Богу, что она не уступила домоганиям Сайрэса Джеймса: ее личная жизнь должна быть безупречна, – размышляла Дели.

Адвокат откинулся в кожаном кресле, сложил перед собой кончики пальцев и взглянул на Дели.

– Полагаю, ваша личная жизнь выше всяких подозрений. Вы ведь не живете врозь с вашим мужем или что-нибудь в этом роде?

– Нет, но он – лежачий больной, понимаете, и не очень интересуется детьми.

– И все же лучше, если бы он подписал заявление о возвращении ребенка. Если та женщина не сможет доказать, что вы ведете аморальную жизнь и не способны воспитывать ребенка или что домашнее влияние на девочку тлетворно и пагубно… – Он улыбнулся абсурдности такого предположения. У него был большой жизненный опыт, он любил хорошую еду, вино и женщин; но это хрупкое существо с большими синими глазами, полными печали, тронуло даже его циничную душу, ожесточившуюся за многие годы общения с человеческими слабостями и ошибками.

– О, нет, ничего такого, – с облегчением сказала Дели, тоже улыбаясь от того, что она твердо может так сказать. Никто, кроме нее, не знает, какой она испытала искус; в ее положении один только шорох сплетни может все погубить.

– Ну а остальное – то, что у вас был туберкулез, кочевая жизнь на реке, смерть вашего ребенка на пароходе, даже то, что Мелвиллы обеспечены и могут создать вашей дочери налаженный быт, – этого всего недостаточно, чтобы отобрать ребенка у родной матери. Девочка уже закончила начальную школу и всегда была послушным ребенком. Законы в отношении детей направлены на то, чтобы защищать их от явно неподходящих родителей. Насколько я понимаю, вам не о чем беспокоиться.

Провожая ее к двери, он вежливо улыбнулся, показав ряд великолепных зубов.

– До свидания, миссис Эдвардс. Я составлю прошение в суд, согласно которому вы получите особое предписание об устранении этой миссис Мелвилл от воспитания вашей дочери, она должна будет передать ее вашим заботам.

– А если девочка захочет у нее остаться?

– К счастью, она еще молода и суд сам решает, что для нее лучше. Если бы она была совершеннолетней, тогда другое дело.

Дели вернулась в свой отель в Аделаиде, раздумывая над тем, как хорошо, что этот добрый человек не знает всей правды. Может быть, следовало ему все рассказать? В самом тайнике ее души таилось нечто ужасное. Доктор в больнице в Уэйкери знал, а миссис Мелвилл, – так же как и Брентон, по-видимому, догадывалась что она несет ответственность за смерть последнего ребенка. Доктор держал тогда ее сторону, и она не сомневается, так было бы и сейчас, но сама она никогда не переставала корить себя. Как наше прошлое определяет наше будущее! Действие мгновенно – один шаг, одно слово, – а последствия остаются навсегда. Она вспомнила, как оттолкнула Адама и этим обрекла его на смерть. Где-то далеко-далеко в потоке жизни вы совершили какую-то незначительную ошибку, и ваша жизнь пошла по другому руслу и к другому концу.

Дели подумала о реке, о том, как Муррей, уже несущий свои воды на северо-запад, был остановлен в каком-то месте незначительным смещением земной коры и, резко повернув к югу, добрался в конце концов до Южного океана, вместо того чтобы истощить себя в песках внутренней Австралии, как многие реки, текущие на запад. Всего лишь изменение направления и вся история этой части континента пошла по-иному.

Когда они шли от Руфуса вниз по реке, с одной из пустынных излук их окликнул «старатель»-одиночка, живший в ветхой хижине, стоящей на самшитовом основании. Дели он напоминал немного Хэйри Харри с его простейшей философией, потому что Скотти, так звали старателя, избегал усердного труда. Но когда они подошли к берегу, оказалось, что его лагерь чист, как больничная палата: земля перед дверью тщательно подметена, пустые банки и бутылки сложены за хижиной, а ящики аккуратно составлены на берегу.

– Продал немного трески проходящему пароходу, есть что потратить, – сказал Скотти. – Табак – это то, что мне действительно нужно, табак, мука и чай. Я называю их предметами первой необходимости. Женщины к ним не относятся, так же как и пиво, хотя, заметьте, – сказал он, подмигивая, – окажись они тут, я бы не сплоховал. Но работать как раб, чтобы содержать жену и детей… Нет, это не для Скотти. Лежать на солнышке и смотреть, как бежит река, – вот мой идеал жизни.

Такое мироощущение, без сомнения, было еретическим в новом послевоенном мире с его всеубыстряющимися скоростями, джазом, автомобилями и аэропланами, безудержной потребностью делать деньги и преуспеть. Именно это двигало жизнь молодой бурлящей яростным напором страны. «Но почему, – думала Дели, – старый Скотти и кипящий энергией миллионер должны прийти к одному и тому же концу, и, укрытые мраморным мавзолеем или кучей песка на берегу реки, они одинаково обратиться в пыль?»

Чтобы подразнить Скотти, она сказала:

– Но вы ведь все-таки рыбачите, не так ли? Скотти пожал плечами:

– Едва ли это можно назвать работой. Я забрасываю удочку, несколько больших глупых рыбин виснут на конце и ждут, пока я вытащу их; или сами заплывают в сеть; я не прикладываю усилий, все само идет ко мне в руки.

Когда они шли вниз по реке, торопясь за новой партией товара, Дели задумалась, будет ли она когда-нибудь жить так, как мечтает. Она подозревала, что рождена странником, с извечной, навязанной судьбой жизненной активностью. Хотя все, что ей действительно нужно, это еда и кров, время, чтобы размышлять, и досуг, чтобы рисовать.

Когда Дели снова вернулась из города на пароход, стоящий в Моргане, Брентон приветствовал ее, сидя в кресле на колесах.

Дети были в восторге, они смеялись и танцевали вокруг нее, а Брентон улыбался со скрытой гордостью и удовлетворением. Начались школьные каникулы, и к ним присоединился Бренни. Мэг еще оставалась на ферме.

– Мама, ты даже не догадываешься! Доктор в Миланге дал отцу книгу, и он делал упражнения, а Чарли соорудил ему кресло на колесах.

– А вы знали обо всем и ничего мне не сказали? – Она поцеловала Брентона и вытерла слезы. – Так здорово, просто не могу в это поверить! Я так за тебя рада, Брентон.

– Я не хотел… тебя разочаровывать… если бы не получилось. Смотри! – Он повернул колеса руками и промчался по салону. – Я могу ездить всюду… по этой палубе. Чарли говорит, он сделает… подъезд к рулевой рубке. Тогда…

Дели задумалась. Тогда он может вернуться в рубку и стать капитаном не только формально.

Неожиданно она почувствовала, что не хочет уступать ему свое место, что ей нравится ее исключительное положение единственной женщины-капитана на реке, приятно уважение таких мужчин, как Чарли, капитана Фергюсанна и капитана Ритчи, отдающих должное ее способностям и независимому характеру. Она вспоминала с ностальгической грустью те времена, когда на ней не лежала такая ответственность и она могла дни напролет рисовать и бездельничать на палубе; но теперь такая перспектива ее не радовала. Впрочем, рубка от нее не уйдет, хотя командовать будет Брентон. В его лице уже появилось выражение решимости.

Потом Дели пришла в голову еще одна мысль: она может найти Брентону хорошего помощника, а сама снимет коттедж на берегу реки, где-нибудь по маршруту парохода, и создаст дом для Мэг. Тогда даже миссис Мелвилл не сможет сказать, что она не обеспечивает подходящий быт для ребенка. Дели не сомневалась, что вернет Мэг обратно – у нее на руках было судебное постановление, но она знала упрямство миссис Мелвилл, которая обязательно попытается заполучить Мэг обратно, сколько бы лет той не исполнилось.

…Тем временем Мэг металась между ослепительным счастьем и всеми муками юной безответной любви. Гарри, сам того не желая, был тронут ее откровенным обожанием, но в то же время оно пугало его, вызывало чувство неловкости, поэтому его нежность неожиданно сменялась резкостью, что удивляло и больно ранило Мэг.

– Когда мы опять пойдем на охоту? – умоляюще спросила она, когда он вернулся из Уайкери. Мэг поджидала его у ворот, чтобы поговорить с ним без матери. Миссис Мелвилл относилась к сыну с мягкой прохладцей, но Мэг была к нему более внимательна, чем прежде: в своей защите Гарри она видела нечто героическое.

Прежде чем ей ответить, Гарри крепко захлопнул дверцу грузовика. Его светлые брови сошлись, выдавая закипевшее в нем раздражение.

– Когда же, Гарри? Когда, когда, когда?..

– Не знаю, Мэг, и не приставай ко мне, – недовольно сказал он. – В последний раз охота была не такой уж удачной, чтоб захотелось идти снова.

– Но мы подстрелили лису…

– Да, мы подстрелили лису. А мать получила пилюлю горькой правды, от которой до сих пор не очухается.

– Все равно для нее лучше узнать все.

– Я думаю, если дать людям выбор, они предпочтут не знать правды, которая им неприятна.

– Тогда давай пойдем ловить рыбу с лодки, – предложила Мэг, изменив направление атаки.

– Хорошо. В воскресенье, во второй половине дня. – Гарри чувствовал, что безопаснее брать ее куда-либо днем: трудно предвидеть, что и где придет этой малышке в голову.

В воскресенье днем, когда Мэг только что ушла с Гарри на рыбалку, «Филадельфия» бросила якорь примерно в сорока милях вниз по течению, чуть ниже Моргана, собираясь наутро подойти к причалу и начать разгрузку. Портовая пошлина была так высока, что никто не швартовался, не убедившись прежде, что груз будет быстро разгружен и принят. Кроме других все возрастающих налогов, теперь взималась пошлина за каждый проход через шлюз номер один, официальное открытие которого состоялось в канун Нового года. Дели была довольна, что ее теперешний маршрут – от Моргана до озера Виктория – не проходит через шлюз.

Гордон раскладывал цветы между страницами книги, переложенными чистой бумагой. Бренни был с отцом и Чарли, который мастерил подъездной путь к рубке для кресла Брентона с блоком и веревкой, чтобы тот мог втягивать себя в рубку. Вся механика, как и всякая работа с отцом, притягивала Бренни как магнит.

– Понимаешь, тут будет работать пар, – пояснял Чарли, и его выцветшие голубые глаза загорались молодым блеском. – Трос от паровой лебедки поднимается к блоку, проходит через него и идет к подъездному пути. Совсем просто, не труднее, чем расколоть полено. Ну, а если…

– …а если не будут подняты пары, я не смогу попасть в рубку, вот что это значит, – сказал Брентон. – Ты что, будешь поднимать пары только из-за меня? Не пойдет, Чарли; нужно ручное управление, чтобы я мог передвигать себя сам: мне требуется взаправду что-нибудь совсем простое.

Брентон яростно толкнул колеса своего кресла и покатился к рулевой рубке, глядя на это возвышение в три ступеньки, как на землю обетованную; чувствуя себя честолюбивым юнгой, мечтающим о том времени, когда он сам поведет пароход. Его левая рука стала настолько сильной, что он действительно верил: ему удастся удержать штурвал на тех участках, где фарватер был сравнительно прямой. У него просто чесались руки снова почувствовать деревянные спицы большого штурвала, видневшегося за стеклами рубки.

Алекс молча наблюдал за всеми, пока ему не пришло в голову, что раз никому из старших братьев шлюпка не нужна, он может распорядиться ею по своему усмотрению. Идея взволновала его, но он спокойно пошел в каюту и начал методически собирать все необходимое для предстоящей работы: это будет, решил он, организованная по всем правилам научная экспедиция.

Алекс положил в шлюпку узелок с едой, спички, нож и жестяной котелок, затем вернулся за коробкой для образцов и тем, что он называл геологическим молотком, хотя этим самым молотком Чарли испокон веку плотничал. Затем он незаметно отчалил и, не торопясь, обогнул корму – на всякий случай, чтобы за ним не увязался Бренни. Мать рисовала и едва взглянула на него, когда он сказал, что берет шлюпку.

Алекс с удивлением сравнил тарелку, стоящую перед ней на голубой скатерти, кувшин и три яблока с тем, что было нарисовано матерью на холсте – что-то квадратное, обведенное черными толстыми линиями, а кувшин, простой белый кувшин, – она разрисовала чуть ли не всеми цветами радуги. Однако он ничего не сказал и тихо удалился. Алекс был самым тактичным из всех детей Дели.

Он торопливо греб, чтобы быстрее удалиться от города, и, оказавшись, наконец, за первой излучиной, сразу почувствовал себя единственным человеком на всей реке, как будто он – один из команды Стёрта, рискнувшей отправиться на китобойном судне нехожеными путями к неизвестному морю.

В другой лодке в сорока милях вверх по течению с удочкой в руках сидела Мэг. Она молчала, хотя вся была переполнена счастьем и разговорами.

У Гарри несколько раз клевало, но он ничего не поймал, поэтому настроение у него было неважное. На дне лодки лежала одна-единственная мурена, пойманная Мэг, но вытащенная Гарри.

– Давай выбросим эту жуть! – умоляла она, но он не послушался. Она ненавидела слизистую жабью кожу этой рыбы, отвратительные, словно резиновые, усы и ее вкус – вкус вареной змеи, как всерьез считала Мэг.

– С нее только надо снять кожу, – сказал Гарри, – мать замечательно ее приготовит. Но осторожней с иголками, они ядовитые.

– А по мне – так она вся ядовитая. Никогда не любила мурен. Ну почему мне не попалась славненькая серебристая форель?

– А я был бы рад поймать хоть что-нибудь, – сказал Гарри и погрузился в мрачное молчание.

Вскоре после этого Мэг вытащила двухфунтовую форель, и, хотя она гордилась уловом, у нее достало такта сдержать восторг и пожелать Гарри поймать что-нибудь вместо нее.

– На рыбалке ты посильнее, чем на охоте, – заметил он.

– Ну еще бы! Почти всю мою жизнь я прожила на пароходе, мы привыкли рыбачить на шлюпках, а на стоянках забрасывали сеть прямо с борта.

– А ты не скучаешь по посудине и своим старикам?

– Я хочу жить только с тобой и с Мелви, – сказала она и с пафосом процитировала: «…куда ты пойдешь, туда и я пойду; и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом».[33]

– Не забудь, мать стареет, и она не вечна, а я, как представится случай, двину в город. Я остался здесь, только чтоб помочь отцу с урожаем.

Ошеломленная Мэг взглянула на него, потом уставилась на свою удочку, губы ее дрожали:

– Гарри! – Она умоляюще сжала руки, между ладонями – круглое гладкое удилище. – Гарри, возьми меня с собой. Я не вынесу, если ты уедешь! Не вынесу!

– Ради Бога, Мэг! Ты не можешь ехать со мной!

– Почему? Почему ты не хочешь взять меня? Можешь не жениться на мне, я не возражаю. Я только хочу быть там, где ты, хочу иногда видеть тебя. Тебе не нужно даже разговаривать со мной. Почему я не могу уехать с тобой? Я люблю тебя, Гарри.

– Но я тебя не люблю и не полюблю никогда, – отрезал он, чувствуя, как в нем опять закипает раздражение.

– О-о-о! – Мэг разразилась душераздирающими рыданиями, горестно опустив голову; черные пряди ее волос свесились за борт.

– Господи, но тебе же только четырнадцать!

– Как и Джульетте…

– Это пьеса. Ты просто романтическая школьница. Пора тебе открыть глаза и понять, что жизнь – не рыцарский роман и не великая трагедия, это всего-навсего грязный фарс. Снаряд свалился на котелок и оба мои приятели – в куски, а я жив. Почему? Будь я проклят, если знаю. Мать всю войну молилась, чтобы Джим вернулся живой, а он погиб за месяц до перемирия. Она прилепилась ко мне, а я, оказывается, даже не герой. – Он горько рассмеялся. – Что это, как не глупый фарс.

– Гарри! Не говори так! – Она смахнула слезы.

– Я ничего не могу поделать, Мэг. Внутри я как старик. Вот что сотворила со мной война. И дело не в том, что ты такая молодая, просто я слишком старый. Меня не интересует ни любовь, ни женитьба, ничего такое.

Потрясенная и безутешная, Мэг сидела, не произнося ни слова, пока он греб к маленькой площадке у крутого обрыва. Глядя на ее заплаканное лицо и движимый нежностью, Гарри, выходя из лодки, на мгновение, помимо своей воли, прижал ее к себе.

И она снова начала плакать, уткнувшись в его рубашку, а он будто окоченел: ее слезы ожесточили его.

Он не выносил, когда его оплакивали! Лучше бы Мэг остановила слезный поток и вновь стала резвой веселой овечкой. Борясь с раздражением, он дал ей носовой платок и подождал, пока она успокоится, затем они начали взбираться по крутому откосу к ферме.

Утренняя песня жаворонков на лужайках – вот что обычно вспоминалось Мэг, когда позднее она оглядывалась на тот период своей жизни.

Треск кузнечиков, голоса цикад на каждом дереве и на каждой заборной жерди складывались в горячую, дрожащую музыку – прекрасную летнюю симфонию.

Дели купила небольшой домик с маленьким участком, орошаемым прямо из реки. У них была собственная маленькая пристань из двух досок, к которой пришвартовывали лодку.

Алекс и Мэг ходили в школу, останавливая автобус на повороте шоссе. Когда Дели силой заставила миссис Мелвилл вернуть ей Мэг, она решила устроить для дочери дом на берегу реки; а Брентон тем временем водил пароход с помощью Чарли Макбина, нового помощника и двух старших сыновей.

Дели надеялась найти в дочери первую настоящую подругу, которой у нее не было с тех пор, как погибли сестры. Но ее ждало разочарование. Во время коротких визитов Мэг всегда была нежной и любящей дочерью, но теперь скрытность и замкнутость дочери огорчали Дели.

Гарри Мелвилл уехал с фермы; ходили слухи, что и в городе он задержался недолго – сразу купил билет на пароход, отправляющийся из Порт-Аделаиды.

Без Гарри ферма потеряла свою привлекательность, и Мэг вернулась домой, скрывая ноющую рану. Ей хотелось оказаться подальше от того места, где все болезненно напоминало о нем: гостиная, где они после обеда играли в карты; ворота на Уэйкери Роуд, у которых она поджидала его, места, где они ловили рыбу и охотились.

В доме миссис Мелвилл она не могла дотронуться до крана или до дверной ручки, не подумав при этом: «Здесь покоилась его рука». Ночами Мэг долго лежала без сна, перебирая в уме каждую сцену, припоминая каждое сказанное им слово, каждый день, проведенный рядом с ним.

Занятая своими мыслями, она обнаружила, что мать безмерно ее раздражает. Мэг, страдающая как женщина, чувствовала себя старше и умудреннее Дели, которая обращалась с ней, как с ребенком. К тому же ее неумелое хозяйствование вызывало у Мэг презрение. Она стала злой, придирчивой и вела себя по отношению к матери довольно вызывающе. Мэг всегда обращалась к Дели со словом «милая», но в этом обращении было больше снисходительности, чем сердечности. Постепенно все связанное с кухней и ведением хозяйства перешло к Мэг, а Дели делала покупки и ухаживала за садом.

Дели хотела бы, чтобы дочь стала художником, но, поскольку ее таланты лежали в другом направлении, ей было приятно видеть, какая она умелая. Дели пришлось признать, как хорошо ее обучила всему миссис Мелвилл. Ах, если бы Мэг была душевнее! Дели чувствовала, как поднимается в ней негодование, когда она сталкивалась с критическим взглядом дочери, с ее плохо скрываемой враждебностью.

Если бы много лет спустя Мэг спросили о физическом, предметном символе того лета, она назвала бы фрукты, созреваемые в саду: абрикосы, съедаемые прямо с ветки, горячие, с растекающейся во рту нежной мякотью; исходящие соком персики; локва[34]– золотистые восковые шары, в которых покоились гладкие коричневые зерна-камешки. Гроздья мускатного винограда свешивались со шпалер у задней двери и заглядывали в окно. Подлетали птицы и пробивали клювами просвечивающиеся виноградины, затем муравьи и пчелы облепляли каждую ягодку, на которой была нарушена кожица. Чтобы уберечь виноград, Дели обвязывала самые крупные гроздья коричневой бумагой.

Она любила сад, где на красном песчанике все росло в изобилии: томаты, дыни, арбузы с хрустящей темно-красной мякотью; сладкий картофель и маис, бобы; щедро плодоносили фруктовые деревья.

Дели отдыхала в этом благодатном месте, как отдыхает в оазисе странствующий бедуин перед тем, как снова отправиться в путь. Будущее виделось Дели пустыней, таящей неведомые опасности. У Брентона может снова случиться удар; они могут потерять пароход: говорят, движение на реке становится ужасным. Пессимистические рассуждения не мешали Дели брать уроки рисования. Три раза в неделю после полудня она спускалась на лодке в Ренмарк и присоединялась к таким же любителям-энтузиастам, как она. Здесь были только женщины. Дели получала удовольствие от занятий, да еще в приятной компании, но времени для ее собственных занятий живописью не оставалось совсем.

Ей казалось странным после стольких лет скитаний жить на одном месте, регулярно посещать занятия, делать покупки в одном и том же магазине и возвращаться домой, легко плывя по течению, наслаждаясь четким ритмом гребли.

От Аластера Рибурна приходили письма – нежные, страстные, полные любовной тоски, но она не позволяла им нарушать спокойный ход ее жизни. Дели не видела его больше года. Сайрэс Джеймс вернулся в Канаду и прислал ей прекрасный набор книг по искусству. Она впервые увидела во всей полноте работы Брака, Сезанна и всей парижской школы – неведомый чудесный мир, о котором она так немного знала.

Дели не испытывала симпатии ни к кубизму, пи к сюрреализму, но из каждого стиля она что-то брала и приспосабливала к своему видению мира. Временами у нее появлялось чуть ли не паническое чувство: все пришло слишком поздно, она потеряла двадцать лет, перестала расти и развиваться, а теперь не за горами старость и смерть. Ах, если бы время замедлило свой бег до спокойных ровных шагов ее юности! Но оно неслось с такой быстротой, что у нее кружилась голова.

За последние десять лет случилось столько всего важного: мировая война и ее последствия, эмансипация женщин, обуздание реки… И в ее личной жизни произошло немало: болезнь Брентона и его полувосстановление, неожиданное возрождение к жизни и управление пароходом.

Дата добавления: 2015-11-30